– Там, – говорила Варя, – разные девочки, они стали смеяться надо мною, что я казачка, что я русская, и я им все, все объяснила. Я сказала им, что, если бы не русские и не казаки, их на Марне побили бы боши и заняли бы Париж, и они сейчас сидели бы теперь беженками у нас в Новочеркасске. Я сказала им, что они должны русских любить и уважать… aimer et éstimer… И они побежали к mère supérieure жаловаться, и mère supérieure сказала: "Правда, mademoiselle Warja, нужно гордиться своим отечеством даже и тогда, когда оно в несчастии".
Чукарин, с подносом и чайниками, стоял в дверях маленькой комнаты, слушал дочь, и нагибал голову то в одну, то в другую сторону. По его лицу ползла счастливая, довольная улыбка. Так солнечный луч, прорвавшись сквозь густые тучи, постепенно заливает золотым светом приникшие, отяжелевшие под дождем нивы, и все радостнее и радостнее сверкает алмазами на оставшихся на колосьях каплях.
Видно было, что он ничего не понимал из того, что говорила Варя, но ловил отдельные слова и упивался музыкой красивой, по-парижски картавой речи своей маленькой дочери:
– Это про Марну я ей гутарил… Запомнила, дорогая золото!.. Ить, как гутарит-то!.. На хутор возвернемся, – Бог даст, – так заговорит: чисто барышня. У нас, до войны, за хутором барышни, генеральши Себряковы, жили; придешь к ним, а те промеж себя вот так же гутарят. Она у меня, ваше превосходительство, и аглицкому языку за особую плату обучается… По всему Тихому Дону прославится Чукарина Варя… Прирожоная донская казачка.
Акантов грустно улыбался. Все было ему понятно. Девочка отходила от отца, девочка забывала русский язык, и боялась показать это отцу.
После чая Варя сидела у окна и тщательно срисовывала из букваря в тетрадь русские буквы. Чукарин сидел подле Акантова и говорил взволнованным шепотом:
– Страшно мне, ваше превосходительство, за дочку, страшно мне. Как вспомяну все наши войны, бои, сражения, – Чукарин похлопал себя по широкой колодке с георгиевскими крестами, и те нестройно звякнули у него на груди. – Бож-жа мой, сколько крови!.. А в гражданскую!.. Брат у меня единоутробный у Миронова остался, к красным служить пошел; значит, брат на брата!.. И как в Крыму, помните, корпус Жлобы мы окружили, рубились тады: от шеи и до самой поясницы… Брат, значит, на брата… Что, ваше превосходительство, Бог все это видит?.. А что, не отольется наша эта кровь на их, на детях наших, невинных?.. Поймут они нас, или осудят наше все иройство, проклянут нас за нашу лютую такую вражду?..
Молчал Акантов. Он вспоминал, как порубили у него знойным летним вечером роту детей, как после, в деревенском трактире, рубили голову коммунисту а, может быть, и просто невиновному, случайному человеку… Он тоже вспоминал всю кровь, и теми же мыслями, что и Чукарин, думал о Лизе.
У окна, нагнув темную головку, нахмурив черные брови, мусоля в маленьком рту карандаш, шептала Варя:
– "О", "п", "р", "с", "т", "у", "ф", "х", "ц", "тше", "тште", "тшта"… О, какой трудный язык… Mon general, я никогда его не осилю…
В тишине номера, чуть слышно, шептал на ухо Акантову Чукарин:
– Ваше превосходительство, ежли теперь пойти домой?.. Туг, гугарили наши станичники, есть такой Союз возвращения. Наши станичники туда ходили… Нюхались… Ить, поди?.. Расстреляют?..
– Расстреляют, Авдей Гаврилович.
– Я и сам так располагаю, ваше превосходительство, что расстреляют… Ну, а ежели я с дочкой, с дитем, маленькой, невинной, приеду, с сиротинушкой, ужли-ж все одно расстреляют?..
– Расстреляют.
– Это точно. От них пощады не жди… Ить и мы их не пощадили бы… И куда пойдешь? Писали мне, ваше превосходительство, с дома. Давейшно писали… Курень мой начисто снесли, и звания его не оставили. Значит, кому-то он помешал. Двор ишшо в гражданскую в запустение пришел, затравел, плетни позавалились… Ничего, значит, не осталось от родителева куреня. Жид, писали, на Дону начальствует… Никогда раньше жида на Дону не было, с того и стоял Дон крепко… Д-да… Не возвернешься. В 1920-м году, каких казаков с Лемноса французы обманом в Одессу увезли, – слыхать, кого позабили, кого заслали на самый на Север, в Архангельскую губернию и в Сибирь. Померли там, слыхать, казаки…
Меркнут, гаснут Парижские сумерки. Варя сложила букварь и тетрадку. Пора по домам. Mère supérieure отпустила до сумерек…
XI
Варя вырастала красавицей. Прежняя ее "кубастость" с годами пропала, вылилась в крепкую стройность и гибкость. На диво ладная выравнивалась девочка, и еще потемнели и гуще и длиннее стали и волосы, и красивыми, упругими змеями мотались теперь по спине. Все реже и реже приходила она к Акантову с отцом. Некогда было. А когда являлась она, была еще молчаливее, и этим молчанием своим сильно досаждала отцу.
– Ну, чего ты все молчишь, Варюшка?.. Верите ли, ваше превосходительство, она и дома со мною все в молчанку играет. Чисто немая какая… Прошибиться в каком слове боится… А ты, Варюшка, не боись. Я и сам-то не дюжа ученый, Гутарь с нами по-домашнему. Я ейную начальницу просил, чтобы ее и русскому учили. Ну, скажи, чему тебя учили…
– Histoire, géographie… еще эти, которые писают, écrivans russes…
– Ну, во, во, – обрадовался Чукарин… – Ить ты мне прошлый раз правильно называла… Ну, назови генералу… Какие же русские писатели были?.. Как тебя учили?..
– Пусскин… Гоголь…
– Ну, вот… Отлично… Это, ить, она только вас стесняется… Ну, дальше?
– Моголь… Распютин…
– Так я же тебя, Варюшка, поправлял… Чему их и тольки учат, ваше превосходительство!.. Конешно, я сам малограмотный, ну, стало быть, начали ее про Русскую историю спрашивать, про великую войну, про Платова, – и чего несет! – и с Дона, и с моря, и не разберешь ничего… Все у нас кнут и рабство… Казаки – опричники…
– Ты, папа, oprichnik, – смеясь и тоненьким пальчиком тыкая в грудь отца так, что звенели его кресты и медали, задорно, кокетливо сказала Варя. – Опришник!..
– Чисто с нею и смех и горе. Ну, рази могу я на нее сердиться?.. Уж вы, ваше превосходительство, нашли бы свободную минуту когда, погутарили бы с нею, разъяснили бы ей чистую правду, а то приедет на Дон – срамота одна: ничего-то она про нас не знает…
XII
С приездом Лизы посещения Чукарина и Вари стали еще более редкими. Лиза и Варя познакомились, но не подружились. Заговорили по-русски. Чуткая Лиза сейчас же поняла, что Варя не говорит свободно на родном языке, и перешла на французский. Акантов из своей каморки прислушивался к разговору. Разговор стал серьезным, не девичьим. Они не ссорились, но в чем-то не соглашались друг с другом. Потом замолчали, и Варя стала собираться уходить. Лиза ничего не сказала отцу о том, какое впечатление произвела на нее Варя, а Акантов уже знал, что, если Лиза чего не сказала, то и спрашивать ее об этом не следует…
Наступила зима, – редкое в Париже явление: выпал снег, – и на несколько дней стали морозы. Акантов ожидал к себе Чукарина с Варей. Должно было состояться второе свидание с Варей Лизы. Но Лиза собралась уходить.
– Ты куда же, Лиза? У нас Чукарины будут…
– Прости, папа… У меня дело. Мы сговорились с Натальей Петровной и Татушей, поехать вместе. Работа налаживается. Платья, сделанные по моим рисункам, очень понравились. Может быть, где-нибудь устроимся…
– В воскресенье?
– Да, в воскресенье, так сговорено.
– А нельзя это отменить?
– Зачем, папа?
– Варя у нас будет и Авдей Гаврилович.
– Ну, так в чем же дело?..
– Видишь ли… Авдею Гавриловичу ты очень понравилась. Особенно то, что ты так хорошо говоришь по-русски. Он очень просил меня устроить так, чтобы ты и Варя возможно чаще были вместе, чтобы ты влияла на Варю…
Лиза улыбнулась.
– Думаю, что, это ни к чему… Мы говорили с Варварой Авдеевной… По-французски, конечно. По-русски оказалось невозможно… Ничего не выходит. Учить – можно… Но надо долго, и нужно, чтобы на это было желание самой Варвары Авдеевны. А она этого не хочет… Совсем не хочет…
– Отец ее этого очень хочет.
– Папа… Мне не хотелось тебе говорить… И боялась я, чтобы ты обо мне чего-нибудь не подумал… Но Варвара Авдеевна… Она – француженка… Па-ри-жанка… И мне… Кроме всего этого, трудно быть с нею… Она так несправедливо и неверно и, главное, гадко говорит про Германию. Убеждать ее бесполезно… Она просто не слушает, и не верит; наши жизни разные. У нее своя жизнь, а у меня – своя, вернее – никакой…
В дешевенькой, потертой шубке из фальшивого леопарда и в такой же шапочке, привезенных из Германии, Лиза стояла у двери.
Глубоко взволнованный словами дочери, Акантов встал и, стоя против Лизы, сказал глухим голосом:
– Что же это будет, Лиза?.. Ты думаешь, как немка, тяготеешь к Германии… Варя – француженка… Парижанка… Что же будет?.. Когда вы все вернетесь в Россию?..
– Да… Если вернемся, – быстро и жестко сказала Лиза, открыла дверь и застучала башмачками по деревянной лестнице.
Почти сейчас же пришел Чукарин, без Вари.
– Здравие желаю, ваше превосходительство, – сказал он, пожимая руку Акантова. – Я к вам покамест один. Варюша припоздает маленько. У меня ишшо и дельце до вас имеется… А Лизавета Егоровна ушли куда?.. Я встречался с ними… Возвернутся, ан нет?..
Акантов не ответил. Он видел, что Чукарин был озабочен и как будто и печален. Он был не в форме, не в обычной праздничной рубашке, с орденами и при погонах, а в новом, сшитом у казачьего портного, пиджаке, неловко сидевшем на его могучих, широких плечах…
– Ить, вот, какая у меня до вас просьбица, – начал он, и лицо его точно лаком покрылось. – Дочь у меня растет… Значит, по завету родительскому, надоть ей приданое готовить, жениха искать. Приданое – вот оно у меня, – и Чукарин, не торопясь, достал из бокового кармана большой пакет, завернугый в газетную бумагу и аккуратно перевязанный бечевкой.
– Советовали мне, чтобы какие-то там бумаги купить… Займы, там, разные… Ну, только веры у меня к ним нет… Жидовские все это махинации. Старый я воробей, на мякине меня не проведешь… А тут, вот, у меня приданое Варюшке, в американских долларах: пятьсот долларов тут… Вот, и просьба моя в том, чтобы вы взяли их к себе на сохранение. У вас сохраннее будет, чем у меня…
Пока Акантов считал и прятал деньги в несгораемую шкатулку, где хранил суммы своей организации, Чукарин говорил медленно и спокойно:
– У вас дочь, ваше превосходительство, и у меня дочь растет. Большая забота… Нужно женихов искать, чтобы те сватов засылали. А где женихи, где сваты, где весь старый, святой, дедами установленный, обычай? На хуторе – кажного насквозь знаешь. И соседних хуторцов знаешь – у кого какая положения. Знаешь, кто к тебе за невестой придет, кто сватов зашлет, товар твой смотреть… А тут?.. Одна антимония, а не люди…
Чукарин помолчал, ожидая, не скажет ли что-нибудь Акантов, но тот молчал…
– Есть тут один казачишка… Ну, и шустрый такой малец… Три года тому назад наш Донской корпус в Сербии окончил. Там чего-то не поладил, сюда приехал. Дюжа он мне понравился. И нашего, при том же, и Округа… Отец войскового старшину в германскую выслужил, теперь на минах в Болгарии работает. Соседской станицы и хутор их: и шестидесяти верст нет от нашего хутора. Тот, знаю, сватов беспременно заслал бы… Не погнушался бы нами. Все, хотя и не офицерами мы были, а богато на Дону жили… Ну, да это, богатство-то наше, – Чукарин тяжело вздохнул, – чего там вспоминать… Было и прошло и быльем поросло… Миша Безхлебнов, того казачишку зовут… А надысь собирались мы в войсковой праздник: посмотрел я его. Веселый такой казачишка… Песни играет… Танцор… И с лица гладкий. Сразу он, вот, как в мое сердце вошел…
Чукарин замолчал, положил голову на руки, примолк, пригорюнился.
– Варя видала его? – спросил Акантов.
– Нет… Куда-ж?.. Не вышло… Не то оказалось… Пошел я, чтобы ближе его наблюсти… В ресторане он служит, в русском. Глянул на него… Во фраке… Ваше превосходительство, ить как это мне горько стало: казак и – во фраке!.. Ить это… В станице… Срамота… Тарелки носит… Хрянцузы сидят… Жиды… Он им рыбу подает… Чистит ее им, услужает… Салфетка белая, накрахмаленная, подмышкой у его… Так мне это больно стало… Как ножом бы по сердцу… Казак! Донской казак!.. Хрянцузу!.. Жиду!.. С салфеткой… Нет. Пущай и сватов Николай Михайлович Безхлебнов ко мне не засылает… Какая же это кальера?.. Жидам услужает!..
– Я видел Безхлебнова, – сказал Акантов. – Прелестный юноша. Вполне пара вашей Варе. Очень хорош…
Чукарин поднял голову, прищурился, остро пронзительно посмотрел на Акантова:
– Хорош-то, хорош… Да только не такого жениха моей Варе надобно…
– Свет не клином сошелся, Авдей Гаврилович.
– Кабы дома то было – и точно – не клином… А тут… Нет, ваше превосходительство, нет тут людей… Поглядел я. Этот хорош; вот как хорош, и отец у его генерал, и сам место хорошее имеет, в банке японском служит; чистое место… Ну, только… Французинку богатую ищет, с "шатом", аль американку, чтобы сразу имение, своя чтобы машина, по курортам разъезжать, в Монте Карлу играть… Купчиху аль старую листократку ему надо. По дансингам ходит, срамные танцы танцует, – такой пусть и сватов не засылает… А бывает у меня… На Варьку глаза пялит, приценивается… Слышал, что и Варюшка не бесприданница… Конечно, без "шатов" каких, а квартирку в две комнаты купить всегда бы смог…
И опять замолчал Чукарин… И долго молчал, и заговорил тихим, печальным голосом:
– А пуще всего, ваше превосходительство, страшит меня: ну, как хрянцуз какой, явится?.. Аль – жид?.. Лакомы они очень на наших-то девок… Тады, – Чукарин махнул отчаянно рукой, – кажись, и кровинушки своей не пожалею… Прокляну…
Он встал:
– Прощенья прошу, ваше превосходительство, что задержал вас глупыми своими разговорами. Уж очень тяжело у меня все это на сердце залегло…
Прощаясь, Чукарин прищурил свои синие глаза, искательно-ласково заглянул в глаза Акантову и сказал:
– Ваше превосходительство, сегодня, как уговорено, в два часа у вас урок истории. Очень я надеялся, что Лизавета Егоровна будут… Ну, все одно… Я нароком ухожу, пусть Варюшка с вами побудет одна, стесняться не будет… А то она все меня боится… Очень я буду уже просить вас… Погутарьте вы с нею по-отцовски… Меня-то она не слухает. Могет быть, что и не понимает, как следует; вас поймет и послушает… Погутарьте с нею обо моем… о вере отцовской… о казаках… о славе нашей великой, Донской… Оберните сердце ее девическое: ведь, воск оно, оберните в сторону Тихого Дона… Вот, какая у меня к вам ишшо просьбица, ваше превосходительство…
Слезы блеснули в прищуренных глазах Чукарина, по полному, загорелому лицу сетью растянулись мелкие морщины, русые большие усы приподнялись, сверкнули под ними крупные, белые, чистые, ровные зубы.
– Одна она у меня, вся моя достояние, казачка прирожоная, кровинушка моя… Прошу вас, направьте вы ее…
– Постараюсь, – сказал Акантов.
Глухо прозвучал его голос. Сильно был он смущен. Своя дочь не шла у него из головы. Казалась трудной и невыполнимой данная ему казаком задача…
XIII
Варя пришла с большим опозданием. Прекрасно одетая, в длинном меховом манто серебристого меха, в такой же шапочке, едва державшейся на макушке ее головы, в модной вуальке, прикрывавшей только лоб и глаза, она вошла оживленная и веселая. Она раскраснелась от мороза и стала еще красивее. Она была подмазана, и от нее пахло дорогими, тонкими духами, морозом и свежестью. Не снимая перчатки с красивой руки, она присела в кресло у окна, и заговорила быстро-быстро, по-французски, изящно картавя и грассируя. Акантов смотрел, как мелькали ее перламутровые зубы между маленьких пухлых подкрашенных губ, и не успевал следить за ее речью, невольно любуясь ее красотою, молодостью, оживлением и гибкими движениями ее тела.
– Excusez, mon général, d’être en retard, – начала Варя. Она расстегнула нарядную шубку, распахнула ее на груди и красивыми складками положила по бокам кресла. Под шубкой было дорогое платье, какого еще не видал на ней Акантов. Запах духов стал сильнее. – Мне очень, очень трудно было сегодня поспеть к вам, général. Но отец непременно хотел, чтобы я была у вас, что вы мне что-то должны сказать. Он был у вас… Et bien, mon général, j’écjute…
Акантов, по-французски, как умел, стал говорить Варе, что ее отцу больно, что она так мало знает свою Родину, так мало интересуется Россией, плохо говорит по-русски и не знает Русской истории… Точно она не любит России.
Варя с досадою дернула плечами.
За окном, над покрытыми снегом пустырями, казавшимися особенно печальными сегодня, надвигались тихие зимние сумерки. В доме напротив засветилось окно. Из-за снега в Париже было тихо, и город пел новыми, другими, нужными голосами. Промчался поезд электрической дороги с бесстыдно ярко освещенными окнами вагонов, прошумел быстро несущимися колесами. Шум их, смиряясь и стихая, умолк вдали. Полумрак вошел в комнату. Акантов хотел встать, пустить электричество. Варя, рукой в перчатке, изящным жестом остановила его: