– Laissez… Laissez done… Pas de lumière… Il n’en faut point, – быстро сказала она. – Vous dites: mon père me prie… Да, я знаю. Он много теперь говорит со мною. Croyez, mon général, je l’aime bien fort et, je comprends vraiment qui c’est à lui que je doit tout… Я все понимаю… Mais voila!.. Между нами всегда – ложь!.. Oui, oui, mon general, ложь! – делая останавливающий жест рукой, повторила Варя. – Je m’en suis ouverte а la mère supérieure, qui s’est montrée indulgente. "Это неизбежно", сказала она, "ваш отец – казак, вы – француженка"… Vous admettez, mon général, я не могу сказать правды отцу. Он не поймет меня, и осудит, а я не чувствую себя виноватой, Мы разные люди… C’est terrible, mon general, mais qu’y puis je faire?.. Он мне говорит о staniza, khoutor, kourjene, – tout ca des mots qui ne me disent rien… Я никогда ничего такого не видела. У меня – Paris!.. Oh, Paris! Vous vous rendez compte, mon général, de tout ce que peut représenter Paris pour une vraie parisienne… Я делаю, что могу, mon général. Я хожу в церковь, но мне неловко, что мой отец надевает эти страшные мужицкие сапоги, рубашку, и навешивает кресты на старых, вылинявших ленточках. Я боюсь, что мои знакомые увидят меня с ним. C’est bien vilain d’avoir honte de son père, je m’en rends compte et sens que je suis fautive, mais je n’y peux rien. Nous sommes de deux espèces diferéntes. Il me parle de Platof, de Souvorof, mais en fait de héros, j’ai les mienes: Napoléon et le maréchal Foch!..
– Pourquoi done, Varia, ne cherchez-vous pas à apprendre a parler russe correctement?..
– О, это так трудно! Это ужасно, какой трудный язык. Mère supérieure говорила мне, это – как китайский…
В полутьме, Варя встала, и, застегивая шубку, продолжала:
– И зачем?.. Зачем, mon général? Зачем? Мне так хорошо во Франции. Я люблю Францию и Париж… Почему я не могу быть счастлива в Париже?..
– Но вы – казачка…
– Prirojonaja kasatschka, как говорит мой отец, – с коротким смешком сказала Варя, нервно пожала плечами и добавила серьезно и грустно. – Quelle bêtise… Au revoir, mon general, я должна спешить…
Акантов пустил электричество. В ярком свете, видением из какого-то иного мира, мира богатого и пустого, картинкой модного журнала, стояла у двери Варя. Синие глаза ее блистали молодым счастьем, темные волосы выбивались тугими блестящими косами из-под маленькой серебристо-серой шапочки.
– Я вас провожу, Варя… Варя точно испугалась:
– О, нет, нет… Ни за что я вам это не позволяй, – по-русски, настойчиво воскликнула она, крепко, по-мужски, пожала руку Акантова и выбежала из комнаты Лизы.
В комнате остался волнующей запах Вариных духов, и все казалось Акантову, что он слышит Варин картавый, красивый французский говор.
Акантов надел пальто и вышел на улицу. В серебряной ночи, засыпанная снегом, по русскому, по провинциальному, была тиха маленькая уличка. Никого не было на ней. Акантову показалось, что он увидал вдали, у выхода на проспект, стройную Варину фигурку. Варя сейчас же и исчезла за углом. Там вдруг загорелись ярким светом автомобильные фонари, бросили лучи света вдоль проспекта; большая, нарядная машина, медленно набирая скорость, проплыла по снегу, пересекая улицу…
Акантов тяжело вздохнул и тихо пошел по скрипучему снегу к проспекту. Душно было ему в морозную ночь. Он понял, что между старым Чукариным и его дочерью – пропасть. Варя навсегда ушла от отца…
А его Лиза?..
XIV
У Лизы была большая забота, что надеть на тот бал, что устраивался дамским комитетом, под председательством генеральши Кусачевой, в пользу воспитанников Х-ского училища. Отец сказал Варе, что вечер этот будет совсем особенный, что на нем будет Великий Князь, будет цвет русской эмиграции, офицеры гвардейских полков и те немногие иностранцы, которые сохранили дружественные отношения с русскими и в пору их несчастья. На вечере будет музыкально-вокальное отделение, где будет петь Надежда Васильевна Плевицкая и декламировать стихи Дуся Королева.
Про Дусю Королеву эти дни Наталья Петровна прожужжала Лизе все уши:
– Дуся Королева нас устраивает в Америку… Я обо всем с нею договорилась… Ангел Божий, не женщина… И связи!.. Она все может… Все ей доступно… И министры, и депутаты, и чиновники министерств… Тут мы ничего не добьемся, только силы порастратим… Сколько тут всяких стеснений. Работать без "карточки" мы не можем, а карточки с разрешением на работу нам не дают… Вот, мудрый Эдип, разреши, как это выходит!.. Тут нас просто голодом задавят, а в Америке, Лиза, с вашим талантом, с нашими умением и работоспособностью, мы миллионы наживем… Ей-Богу, правда… Сначала вы оттуда будете помогать отцу, а потом и его выпишем: будет он наши работы развозить по заказчикам… Генерал! – это в Америке даже понравится… Там Великая Княгиня как хорошо работает!.. На балу все решится. Давайте ваш паспорт, – Дуся нам все нужные визы на нем устроит.
У Лизы было прелестное платье, привезенное из Берлина, русской портнихой там шитое, то самое, в котором она была на прощальном вечере у барона фон Альвенберга. Но у него была обнаженная спина, и Лиза понимала, что показаться в таком виде при отце – просто невозможно. Посоветовавшись с Натальей Петровной, Лиза перекроила это платье, сделала подходящую вставку, оставила обнаженными только грудь до ключиц и шею; вышло не так нарядно, но вполне прилично, красиво и оригинально, Наталья Петровна и Татуша одобрили платье. В нем и решила Лиза ехать.
По своей бийянкурской квартире, по тому, как устроились в Париже Февралевы, по приятелям отца: казаку Чукарину, доктору Баклагину и шоферу Николаю Семеновичу, Лиза ничего ни нарядного, ни блестящего не ожидала от бала: беженский бал и только… Отец ехал на бал – в пиджаке!.. Лиза знала, что у ее отца не было смокинга…
Будет что-нибудь серенькое, эмигрантское, беженское. Жалкое и отнюдь не волнующее…
Но, когда свернули в темноватую улицу, между садов, где помещалась та вилла, где будет бал, и Лиза увидала, что улица по обеим сторонам заставлена автомобилями-такси, когда вошла она на ярко освещенное крыльцо и увидала свет, пробивающиеся сквозь прорезы ставень больших окон, почувствовала, что сильнее забилось ее сердце и краска прилила к ее лицу так, что уши загорались…
Красивый, ловкий юноша в русской рубашке, подпоясанной ремешком, и высоких сапогах, помог раздеться Лизе и Февралевым, приехавшим имеете с Акантовыми, принял их шляпки и шубки и выдал номерок.
Через открытую дверь, Лиза увидала много света, много народа, и Лизе показалось, что военный оркестр играл марш из какой-то оперы.
– Великий Князь уже прибыл, – сказал на ухо отец Лизе, и, сжимая ее руку повыше локтя, повел в залу.
Марш играл граммофон. Народа было не так уже много. Зал был невелик, потому и казалось, что много народа. Над головами стоящих гостей Лиза видела ярко освещенные тремя электрическими люстрами стены, увешенные портретами и картинами в золотых рамах. Все тут было добротное, настоящее, не рыночное. Какие-то генералы, в эполетах и пестрых мундирах, в седых усах, бакенбардах и бородах, смотрели со стен. Лиза увидала еще верх громадной батальной картины, небо, деревья, холмы, войска по ним и пушечный дым…
Они остановились у стены. Там был высокий шкаф, и в нем, за стеклянными стенками, Лиза увидела много старинного, художественной работы, серебра. Все говорило о чем-то богатом, славном, былом, о чем так любил рассказывать Лизе отец, и чему Лиза плохо верила.
Зал был заставлен рядами стульев и, когда гости стали садиться, Лиза окончательно рассмотрела все то, что было кругом.
Крыльями старинной славы повяло на Лизу. Душа, воспитанная в материализме Запада, почуяла непонятное дуновение иных сил, сил великого прошлого, и смутилась. Зал был, как музей. Сколько в нем было реликвий, старины, золота, серебра, чепраков, густо расшитых золотом, старых ружей, пик, значков, знамен, воспоминаний побед и славы…
Отец показал Лизе Великого Князя… Лиза не имела понятия, что такое "великий князь". Она никогда не видела таких особ, и читала о них только в истории. С любопытством, сама удивляясь охватившему ее волнению, смотрела она на красивого, статного, безукоризненно одетого в смокинг человека, к которому почтительно подошел ее отец.
Думала Лиза: "А как подошла бы я сама к Великому Князю?". И сознавалась, что подошла бы, волнуясь, с сильно бьющимся сердцем, что отвесила бы низкий поклон, и не сразу нашлась бы, что сказать… Она – доктор философии…
Впереди, между флагов, знамен, значков и ружейных пирамид, у задрапированного сукном окна, была невысокая эстрада. На ней стояло пианино и старый пианист, – вернувшейся к Лизе, Акантов шепнул дочери, что пианист этот почтенный генерал, – сел за пианино.
И сейчас же в зале дружно стали аплодировать.
Из боковой двери на эстраду вышла декольтированная высокая женщина, с темными густыми волосами. Она была полная, немолодая, в том возрасте, когда писаться в старухи еще рано, а молодость уже прошумела, ушла в далекое прошлое, – певица Плевицкая.
Она переглянулась с аккомпаниатором, приветливо и широко улыбнулась публике, и стала, опустив руки. Зазвенели струны рояля. Точно упали по листьям капли летнего дождя. Что-то простое, несложное, пропели под клавишами струны.
Сильный, немного усталый голос, все еще свежий, далеко несущийся, понесся по залу. Зал встрепенулся и застыл в молитвенной тишине:
По старой Калужской дороге,
На сорок девятой версте,
Стоит при долине широкой
Разбитая громом сосна…
Акантов сидел рядом с дочерью. Было тесно, и их плечи касались. Их головы были близко-близко, а так по-разному воспринимали они пение.
Акантов закрыл глаза и опустил голову. Он видел все то, о чем выразительно пела певица. Он видел бор и по нему разбитую колеями дорогу. Он видел длинные, темные лужи, с глубокими промоинами колей, обрамленные травою и мелкою порослью берез и осин. Он видел высокие сосны и дубы, темень леса, и как выходила дорога из леса на широкую долину между полей. Он видел покосившийся, белый, в выцветших, запыленных темных полосах, деревянный столб с кубышкой наверху и с цифрой сорок восемь на ней. Он видел и корявый красно-сизый ствол разбитой громом сосны, пустыню долины, по которой шуршит по засохшим травам знойный осенний ветер. Он видел, как качаются на ветру колючие будяки, растущие по краю широкого шляха, как ветер завевает пыльные, скучные смерчи, как несет по воздуху длинную паутинку и гонит серое "перекати поле" по низкой стерне. Он слышал все запахи Русской земли, черноземной пыли, полыни и хлебного зерна и мяты. Он видел Россию…
Шла лесом, шла темным, бабенка,
Молитву творила она.
В руках эта баба ребенка,
Малютку грудного несла…
Совсем по-иному воспринимала песню Лиза. В ее понятие не входило то, что рассказывала певица… Лиза видела черные, прямые, гудроном залитые дороги-аллеи, обсаженные деревьями, частые указатели, то с номерами, то с треугольниками, то с решетками, желтые доски с черными названиями селений, уютные городки, местечки, деревни… Видела Лиза и бабенку… Бабенка была в городской шляпке, из-под полей которой выбились светлые завитки волос. Она катила на велосипеде, бодро педалируя толстыми, крепкими ногами. Перед нею, в корзиночке, прикрепленной к рулю, сидел ребенок в венке из пестрых цветов и улыбался матери ясными, синими глазами…
И лес видела Лиза – тщательно расчищенный, с убранными сучьями валежника, с оранжевой фольгой прямых сосновых стволов; через лес, широкой лентой, в два пути проложен – гордость Германии, сверкающий свежим настилом – автобан… По нему стремительно несутся автомобили, грузовики, мотоциклетки…
Лиза покосилась на отца. Тот низко склонил голову и чуть кивал в такт пения головой…
"Сейчас заплачет", – подумала Лиза.
Акантов не заплакал. Он слушал и думал: "Все кровь… всегда и везде на Руси кровь… Разбои, убийства, грабежи… войны… И теперь, как тогда, и везде теперь, как на старой Калужской дороге, на сорок пятой версте… Господи, когда помилуешь Ты ту страну, где, как мы верим, обитает Мать Твоего Сына? Не потому ли Она там и обитает, что больше всего Она там нужна, чтобы усмирить и утишить кровавые страсти лихого народа?..".
Рукоплескания прервали мысли Акантова. Кругом него кричали, топая ногами:
– Замело тебя снегом, Россия…
– Да, разве, господа, не надоело?.. – с тихим упреком сказала певица, – сколько разов пето и перепето…
Еще настойчивее стали кричать:
– Замело тебя снегом! Замело!.. Замело!..
– Вот, для них спойте, для молодежи нашей!..
– Она и снега-то настоящего не видала!..
Звучный голос, с трещинкой, с надрывцем, понесся по залу. Точно запела в телеграфных проводах вьюга зимнюю суровую песню, зашуршала по снегу стеклянной хрупкой поземкой, застучала досками гнилой веревкой завязанных деревенских ставень:
Замело тебя снегом, Россия,
Закружило седою пургой,
И печальные ветры степные
Панихиду поют над тобой…
Прозрачная слеза показалась из прикрытых глаз Акантова, наполнилась и тихо упала на борт тщательно выутюженного Лизой черного пиджака…
Плевицкую сменила Дуся Королева. Она царила в Русском Париже в этом сезоне. Она столько добра сеяла кругом, так широко помогала, так привлекала к себе сердца, что ее встретили почти такими же дружными рукоплесканиями, как и всем хорошо знакомую и всеми любимую и уважаемую певицу Плевицкую.
Дуся вышла в русском костюме. Широкая, полная, костистая, настоящая русская баба стояла перед залом. Накрашенная, с подведенными глазами, в свете, падавшем на нее сверху, она показалась Акантову много старше, чем казалась в Берлине, и опять странно напомнила Могилевскую…
Должно быть, та же мысль о Могилевской пришла в голову и доктору Баклагину. Тот неслышными шагами подошел сзади к Акантову.
Акантов потеснился на стуле, потеснил Лизу, и Баклагин сел на край стула подле Акантова.
Тот же колдовской голос, каким читала Дуся в Берлине, и тот же голос, что раздавался в трактире подле станции, когда читала "Молитву офицера" Магда Могилевская, раздался в затихшем зале:
Мы – серые птицы. Мы – птицы печали…
Мы песни страданья, – одне можем петь…
Мы здесь… на чужбине… С гнезда нас согнали…
Нам некуда дальше лететь…
Тихие вздохи легким стоном прошуршали по залу. Баклагин нагнулся к уху Акантова и прошептал:
– Вы, наверно, подумали: она?.. Нет!.. Не она… Все-таки так не подделаешь, не помолодеешь… И знаете, кто она?..
Баклагин замолчал, прислушиваясь к ясному, четкому чтению:
Вернитесь, родные!.. И вновь наша стая
Слетится из дали на зов…
Мы ждем тот призыв… Но… Безбрежные дали
Несут лишь туман нам сырой…
– Она… Жидовка… Уверяю вас, – до боли сжимая руку Акантова, прошептал Баклагин.
Дуся кончала с жуткою, беспредельною печалью:
Мы серые птицы… Мы – птицы печали.
С усталою… Русской душой…
XV
Вальс… Конечно, это был вальс. Старый, милый, немецкий вальс, какой столько раз играли в немецких залах "Diele". Его заиграли разом появившиеся на эстраде пять музыкантов русского джаз-банда. Прислуга… – Акантов объяснил дочери, что все эти люди в скромных, черных пиджаках и русских рубашках, были офицеры или юнкера, по собственному желанию, чтобы лучше устроить бал, взяли на себя обязанности прислуги, – проворно расставила стулья вдоль стен и освободила место для танцев.
Лиза танцевала с шофером Николаем Семеновичем. Они же и начали танцы. За ними в зал вступила очень еще молодая барышня, почти девочка, хорошенькая блондинка с длинными, узкими, мечтательными глазами и красивыми локонами волос, вьющимися за спиной. Пошла и Татуша с плотным, лысеющим кавалером в смокинге.
Лиза хорошо танцевала, и знала это. Она любила танцы. Ее кавалер оказался искусным танцором, и Лиза радостно улыбалась. Со знамен и значков, с ружей и старых киверов, с картин и портретов, на Лизу смотрела Русская слава. Еще ни разу не испытанное Лизой, чувство национальной гордости наплывало на нее, сердце замирало в неясном томлении. Лизе казалось, что здесь, в этом зале, между этими мало ей знакомыми людьми, под сенью Русской славы, она попала домой.
Она кончила свой тур с Николаем Семеновичем; ей сейчас же подвели другого кавалера, – она была замечена, – она не сидела, и это тоже было приятно и согревало сердце радостью успеха. Она подумала о Курте: "Вот тут посмотрел бы он на меня и на всех нас, он не стал бы смеяться над беженцами", не сумевшими спасти своей Родины и победить"…
И какие были безукоризненные манеры!..
– Mademoiselle! – слышала она вокруг себя. – Madame!.. – Красивая французская речь мешалась с русской…