II
Минут через 1 °Cергей Иванович, в сопровождении Зинченко и еще двух переодетых городовых, шел по Кр-ной улице проверять полученные сведения. Март был еще в начале. День выдался с утра сиверкий, мокрый, с иглистым, полумерзлым дождем, и только к вечеру прояснилось. Публика, обрадовавшись возможности после длинного серого дня выйти на улицу, заполнила тротуары. Сергей Иванович дышал полной грудью и испытывал то легкое волнение, которым обыкновенно бывает преисполнен человек, идущий на не всегда верное и удобоисполнимое дело. Обилие публики, и в особенности женщин, как-то настраивало его на особый лад. В висках начинала ощущаться тупая головная боль. Ему точно передавалась вся эта нервозная и суетная возбужденность нескольких сот женщин разного возраста. У магазина Гана стояла группа бойко болтающих мужчин. Сергей Иванович в ожидании известий от "агента" остановил проходившего мимо помощника пристава соседней части и разговорился с ним.
– Куда так торопитесь, Василий Максимович? – спросил он.
– Да домой, хочу отправить детишек в музей, пусть посмотрят, – ответил помощник пристава, пожимая руку Сергея Ивановича.
– Признаюсь, я не думал, судя по вашим прежним грешкам, что вы такой образцовый семьянин, – улыбнулся Сергей Иванович.
– Ну, то было раннею весной, – в свою очередь улыбнулся Василий Максимович, – теперь устарел… Слышали новость?
– Что такое?
– Говорят, завтра снимают военное положение.
– Это не особенно приятно, черт возьми, хотя, строго говоря, "товарищи" значительно приумолкли против прежнего, ведь из нас с декабря месяца никого не убили, а это уже много.
– А все-таки надоела такая собачья жизнь – не знаешь, будешь ли жив через минуту.
– Это верно. Читали газету? В Тифлисе опять массовые убийства чинов полиции. Как я рад, что выбрался из этого пекла, тут у нас просто рай, и я отлично себя чувствую. Пожалуй, после Тифлиса да, но все-таки я и здесь частенько проклинаю нашу службу. Вот не угодно ли вчера: ночью на обыске в меня из одного дома такую бомбардировку открыли, что нужно удивляться, как я еще остался жив.
– О, времена, о, нравы, – засмеялся Сергей Иванович, – а я тут тоже брожу в ожидании приятного удовольствия, нужно задерживать таких "фруктов", с которыми не особенно приятно сталкиваться.
– Уж не убийцы ли Оснача?
– Вы очень догадливы, Василий Максимович, – именно их, а тут как раз гости, пришлось бросить… а вы что же это не пожаловали ко мне?
– Простите ради Бога, Сергей Иванович, никак не мог, был на вскрытии, а вот в задержании экспроприаторов я могу помочь с большим удовольствием, если позволите.
– Ну нет уж, батенька, "ах оставьте, не лукавьте", чего это я буду вас утруждать, Боже сохрани, да я и, говоря откровенно, еще не проверил сведения и сильно сомневаюсь в их верности, так как получил я их от такого субъекта, которого самого не сегодня завтра придется сажать в тюрьму за мелкие экспроприации… Посмотрите-ка, посмотрите, Василий Максимович, – прервал себя Сергей Иванович, – однако ведь действительно прелесть эта очаровательная Александра Васильевна, право, недурен вкус у ее содержателя; вчера, знаете, прохожу это я мимо "Европейской" гостиницы, смотрю, он и… – Сергей Иванович нагнулся и шепотом досказал свою мысль, очевидно игривого характера, так как оба весело рассмеялись. Он не считал себя женолюбом, но и он разделял общую повадку мужчин – делать из любовных историй и всего, что отзывается половою любовью и мужским хищничеством, предмет особого балагурства. Цинизм был противен ему, он, однако, выносил его в мужской компании и иногда даже поддерживал. Мимо разговаривавших прошла статная, с отличным бюстом красивая женщина лет 23–25, бойко сверкнув из-под громадной модной шляпы своими черными глазами.
– Да, хороша, – со вздохом ответил помощник пристава, – как не приятно с вами стоять, а все-таки нужно идти, а то опоздаю, честь имею кланяться, – торопливо добавил он.
– Ну уж идите, только мне почему-то кажется, что вы идете не домой, а за Александрой Васильевной, – оба рассмеялись, и Василий Максимович ушел.
"Непременно догонит ее, – подумал Сергей Иванович. – Не таковский, чтобы отстал". – И он обернулся к подошедшему к нему переодетому городовому.
– Ну что, где они? – спросил быстро пристав.
– Идут, вот они, ваше благородие, – быстро ответил городовой полицейский.
Прямо на Сергея Ивановича шло 3 человека мужчин восточного типа, заложа руки в карманы.
– Приготовь револьвер, – шепнул он городовому и, быстро ощупав карман, в котором был маузер, пошел навстречу идущим.
– Стой, – раздался его голос, – руки вверх!
Озадаченная публика шарахнулась в стороны, а Сергей Иванович вместе с городовым Зинченко подскочил к злоумышленникам и схватил их за руки, выхватив револьвер.
– Держи их лучше, Зинченко, – приказал пристав, – а я крикну извозчика…
Но в это время к нему с противоположного тротуара подбежал тот самый оборванец, который услужливо перед тем дал ему сведения о только что задержанных экспроприаторах, и, приставив в упор револьвер к шее Сергея Ивановича, – выстрелил. Пуля попала в сонную артерию, и так весело перед тем настроенный Сергей Иванович как сноп повалился на тротуар, не издав ни малейшего звука.
– Ваше высокоблагородие, что с вами – таща за собой двух арестованных, испуганно спросил городовой Зинченко, думая, что пристав ранен, и желая помочь ему встать, но в это время арестованные, воспользовавшись моментом, разом вырвались из его рук, и один из них, схватив револьвер убитого пристава, 2 раза выстрелил в Зинченко, от чего тот, сделав безрезультатные выстрелы в убегавших, упал рядом с трупом своего начальника и товарища, так как одновременно с ним упал и переодетый городовой, тяжело раненный в ногу. Улица огласилась криками разбегавшейся публики, выстрелами по убегавшим злоумышленникам. Все смешалось в общий хаос, и только спустя некоторое время на опустевшем тротуаре можно было видеть 9 трупов из числа устроивших ловушку приставу Кузнецову и случайно попавших под выстрелы. Злоумышленникам было жестоко отомщено за только что произведенное убийство доброго служаки.
III
Через три дня хоронили Сергея Ивановича и городового Зинченко, который также умер спустя несколько часов. Часу в 10-м шло отпевание в соборе. Вокруг собора расположилась публика. В собор вошло немного. Там не поместились бы, без крайней тесноты, все те, кто пришел отдать последний долг убитым. Беспрестанно мужчины в штатском и форменном платье выходили на паперть, перед которой выстроились солдаты и команда городовых, с оркестром музыки. Группа дам в черном окружили вдову Сергея Ивановича, которая стояла на коленях около гроба, вся в черном, и нервно всхлипывала. Минорные возгласы и пение певчих производили на присутствующих подавляющее впечатление. Служба все еще тянулась. Наконец на паперти засуетились. Снесли крышку гроба, певчие начали спускаться по ступенькам, зазвучало "Со святыми упокой"… Толкотня усилилась. Гробы несли чиновники полиции, за ними вышли обе вдовы, поддерживаемые под руки, а за ними поплелись должностные лица и приятели покойного. Раздалась команда: "Слушай на караул", и тихие величественные звуки "Коль славен" огласили воздух и как бы плакали о безвременной кончине этих жертв политического кризиса. В стороне шел помощник пристава Василий Максимович и думал о том, что не сегодня завтра и его будут хоронить с такой же пышной, ненужной для него тогда церемонией, и вот так же неподвижно он будет лежать в гробу, облеченный в последний раз в свой форменный мундир, с простреленной головой или грудью.
"А за что", – мелькнуло у него в голове, и он поспешил отогнать от себя закипавшее чувство негодования против "товарищей" и присоединиться к толпе. Гробы поставили на два совершенно одинаковых катафалка, покрытых белым глазетом, и процессия под звуки похоронного марша, с останками убитых, двинулась к кладбищу. До кладбища было версты две. Из всех улиц и переулков, примыкавших к Кр-ной улице, по которой нужно было идти на кладбище, целым потоком вливалась любопытная публика поглазеть на покойников и послушать музыку. В воздухе стало значительно теплее после прошедшего перед утром дождика.
* * *
На кладбище, среди каменных и чугунных памятников, крестов и оград, зияла большая яма со склепом. Гроб пристава Кузнецова ушел низко, и, чтобы бросать землю на крышку, приходилось нагибаться. После литии соборный протоиерей сказал краткую речь о заслугах и жизни покойного. Настала минута нерешительности. Со стороны ворот кладбища раздался глухой залп. Полетели горстки песку в могилу, городовой с рыжими усами подавал его желающим. Из толпы, топтавшейся в молчании, вышел недавно назначенный полицмейстер со сдвинутыми бровями. Он начал хрипло свое "слово", которое состояло из целого сочувственных фраз, но издали можно было принять их за окрики. Точно он сердился на покойника и распекал его, как подчиненного. Василий Максимович отошел в сторону с приставом 2-й части и издали смотрел на грустную церемонию. Покойников похоронили невдалеке друг от друга, и тем еще более усилился гул и рыдания от стоявших около могил.
– Что, Василий Максимович, поскребывают по душе кошки, – спросил пристав.
– Да, признаюсь, зрелище не из приятных. И кто мог думать третьего дня, что человек совершенно здоровый будет так скоро лежать вот под этим крестом; знаете, ведь я за 20 минут до его смерти говорил с ним, как нарочно, он благословлял службу в нашей полиции и очень далек был от мысли, что ему так скоро придется окончить жизненные счеты; он еще посмеивался над моим волокитством. Не знаю как на кого, а на меня сильно повлияла его смерть, тем более что мы были в таких близких отношениях, и как странно все: только что человек веселился, и вдруг на тебе.
– Я играл у него на квартире в карты, когда мне доложили о его смерти, и это настолько меня поразило, что я буквально едва не упал в обморок, даже и до сих пор не помню, как у меня хватило силы воли предупредить о случившемся гостей и подготовить жену. Когда она узнала истину, то впала в такой глубокий обморок, что доктор опасался за ее жизнь, а именинница, дочь покойного, вы ее знаете, девочка 9 лет, так истерически рыдала, что у меня не хватило самообладания, и я принужден был уйти, так как боялся, как бы самому не разрыдаться. Бедная девчурка надолго запомнит этот злополучный день именин. Говорят, все-таки городская управа отнеслась очень сочувственно, кажется, отпустила сто рублей на похороны.
– Да, дали место даром и устроили склеп.
– Ну что же, и за это спасибо, хотя мне кажется, что покойный Сергей Иванович большего заслужил от города.
– Эх, Василий Максимович, дайте срок, все уляжется; пройдет год, много три, и оценят наши услуги перед царем и отечеством. Неужели вы думаете, что не будет конца этой дикой вакханалии "товарищей". Нет, он будет, и очень скоро. Я глубоко верю в наступление более светлого будущего для нашей полиции, хотя, правда, как будто нарочно, оттягивают реформу, благодаря чему в полиции по-прежнему царит самоуправство высших и дикость низших ее чинов, но все это временно, и Бог даст, в самом близком времени наступит новая эра нашей службы и нашей жизни.
– Да, а пока нас будут выгонять со службы без суда, а если мы будем оставаться и служить, то нас будут бить по примеру нашего дорогого Сергея Ивановича.
– Эге, Василий Максимович, да вы скептик, больше чем я думал, если мы ко всему будем относиться отрицательно, то не следует служить; что же касается частых убийств наших сослуживцев, то ведь это делается в кровавом чаду политических неурядиц, как любят выражаться "товарищи", и, может быть, мы, скромные герои будничной жизни, будем с течением времени служить памятником и примером непоколебимости старой, неустроенной, но доблестной русской полиции, и наши преемники, новые полицейские чиновники со специальным образованием, помня наши заслуги, дадут нам место в своих рядах, где, я уверен, мы так же с честью понесем свое полицейское знамя.
Разговаривая, пристав и Василий Максимович вышли за ворота. Городовые ругались с непослушными извозчиками. Экипажи поехали вереницей. Провожавшие гробы рассаживались в закрытые фаэтоны. Певчие, торговцы, похоронные старухи и всякий сброд чуть не дрались, толкаясь и шлепая по грязи. Начинало опять моросить.
Эль-де-Ха
Победителей не судят
Как-то на Святой неделе в богатую усадьбу старичка генерала Якова Тихоновича Радугина понаехало много гостей. Такому съезду благоприятствовала не столько хорошая погода и просохшие дороги, но, главным образом, широкое и радушное гостеприимство как самого генерала, так и генеральши. Про хлебосольство Радугиных ходили целые легенды, чему охотно верилось: так хорошо и просто чувствовалось у них всякому, от важного титулованного губернского предводителя дворянства до вечно заспанного замухрышки – ямщика Петрушки, привозившего к генералу на тощих земских клячах разного рода господ.
И вот только что сели все шумной веселой компанией за большой обеденный стол, как в столовую вошел, звеня шпорами, общий любимец, уездный исправник Тит Михайлович Папенко, и, извинившись за малое опоздание, начал христосоваться от хозяина по порядку со всеми.
Когда он это окончил и сел на своем обычном месте через стол против хозяина, одна из присутствовавших дам высказала в шутливой форме свое удивление по поводу поцелуйного обычая, которого придерживался Тит Михайлович.
– А что же вы видите в этом обычае необычного? – спросил, улыбаясь, исправник.
– Да как же – так-таки с первым встречным, и даже незнакомым, и вдруг… Право, в первый раз встречаю.
– Изволите ли видеть, – возразил исправник совершенно серьезно, – я слишком с большим уважением отношусь ко всем обрядностям нашей церкви и нашим трогательно-прекрасным обычаям старины, и, лобызаясь, поймите – лобызаясь, а не целуясь с каждым встречным, я только этим подкрепляю только что высказанное мною. Особенно свято я блюду этот необычный для вас обычай с тех пор, как благодаря ему остался цел и здрав и не лишился живота моего.
Все заинтересовались словами исправника и просили его рассказать про свое приключение с обычаем, что он и обещал исполнить после обеда.
Свечерело уже, когда гости вышли из-за стола и шумно разместились в гостиной.
– Ну что же, Тит Михайлович, мы ждем, – напомнил хозяин.
– Я готов, господа, но вот в чем дело, просил бы разрешения закурить, а то как-то и не говорится.
– Пожалуйста, пожалуйста! – раздалось кругом.
Тит Михайлович, не торопясь, свернул толстую папироску и, скрывшись в облаках дыма, начал так свой рассказ:
– Вот вы, я думаю, и не поверите, господа, глядя на мою тучную неповоротливую фигуру и зеркальный череп, что лет двадцать пять тому назад ваш покорный слуга обладал стройной фигурой, шапкой густых волос и энергией, которой хватило бы, пожалуй, на десятерых…
– Ну, в этом отношении, Тит Михайлович, – перебил его хозяин, – прожитые вами с тех пор четверть века, кажется, не оказали на вас никакого влияния.
Исправник щелкнул шпорами.
– Нет, Яков Тихонович, то да не то: укатали сивку крутые горы! – И он подавил невольный вздох. – Так вот, четверть века тому назад я служил помощником пристава в одном из южных городов. Родители мои, хотя и происходили из старой дворянской фамилии, но были люди бедные, и я, с трудом дотянув до седьмого класса гимназии, был вынужден прекратить свое образование и поступить на службу, так как надо было и отцу-старику помогать. Вышел я из гимназии, да и поступил в полицию на должность околоточного надзирателя. Мне всегда улыбалась эта служба – раскрывать преступления, преследовать и обнаруживать преступников и стоять на страже общественной безопасности – все это было более чем заманчиво. Работал я усердно, не покладая рук, и начальство, по-видимому, было мною довольно, но, несмотря на это, я по службе вперед не двигался, а стоял, так сказать, на точке замерзания.
Родители мои, как я упомянул выше, были люди небогатые и уже старые. Отец служил делопроизводителем в воинском присутствии, а матушка сидела дома – и вела наше небольшое хозяйство. Оба они были люди очень набожные и нас, детей, воспитали в этом похвальном духе. Бывало, помилуй Бог, руку небрежно для крестного знамения сложить или молитвою заспешить – сейчас остановят, и читай молитвы сначала, что для нас, детворы, ух как неприятно было. В дни Святой Пасхи, вот как и теперь, мы христосовались со всеми, кто бы ни был. Помню – я еще мальчонком был, – возвращались мы с отцом на первый день из церкви. День был веселый такой, солнечный, радостный. Народу на улицах видимо-невидимо. Вот идем мы с ним, с отцом-то, и вижу я, на углу улицы нищий идет, весь в лохмотьях, голова какой-то тряпкой повязана, как глянул на лицо, так – Боже ты мой! Не хочу в вас чувств неприятных возбуждать, а скажу только, что лица у него не было, а сплошная болячка какая-то. И слышу я, как этот ужасный, кланяясь прохожим, гнусавит:
– Христос Воскресе, православные!.. Христос Воскресе!.. Подайте милостыньку ради Христа Воскресшего!..
Стали и мы подходить ближе, а я, хоть и мал тогда был, а сам на отца поглядываю да думаю, как он тут поступит? Гляжу – отец достал монету и к страшному нищему подходит, а тот и ему навстречу радостное приветствие:
– Христос Воскресе!.. Христос Воскресе!
– Воистину Воскресе! – ответил ему отец да, нагнувшись к растерявшемуся нищему, и облобызал его три раза.
Вот бы вы, господа, поглядели, что с тем сталось после столь необычайного для него, истинно христианского, поступка отца! Он вдруг жалобно завыл как-то, взмахнул руками и, схватившись с места, упал к отцу в ноги, пытаясь их поцеловать. Он издавал дикие звуки, слезы градом катились из опухших красных щелей, за которыми скрывались глаза. Он пытался что-то говорить, крестился, кланялся и снова выл, или стонал, но в этих звуках слышались радостные, счастливые нотки.
Этого случая я никогда не мог забыть.