В беллетристическом отделе этой газеты, возглавлял который Андреев, печатались произведения М. Горького, И. Бунина, В. Вересаева, А. Серафимовича, Скитальца, К. Станюковича, Д. Мамина-Сибиряка, Е. Чирикова, Н. Крашенинникова. Только за один 1902 год в этом органе демократической печати дебютировали восемнадцать еще никому не известных авторов. Среди них – ссыльнопоселенец из Вологды Алексей Ремизов (выступивший под псевдонимом Н. Молдаванов), с которым Зайцева впоследствии надолго соединит общая судьба парижских изгнанников.
В 1902 году Леонид Андреев привел в литературный кружок "Среда" "молоденького студента в серой форменной тужурке с золочеными пуговицами" – Бориса Зайцева, поступившего на юридический факультет Московского университета. Кружок стал для него второй семьей, где он обрел задушевных друзей, близко сошелся с Иваном и Юлием Буниными, Н. Телешовым, В. Вересаевым, С. Глаголем (Голоушевым), М. Горьким, К. Бальмонтом, В. Брюсовым. "Юноша всем понравился, – вспоминал Н. Телешов. – И рассказ его "Волки" тоже понравился, и с того вечера он стал посетителем "Сред". Вскоре из него выработался писатель – Борис Зайцев".
Самым близким "по духу и по душе" оставался для него в течение семнадцати лет Леонид Николаевич Андреев. В очерке о друге, скоропостижно скончавшемся в сентябре 1919 года, Зайцев напишет скорбные и светлые строки: "Не могу я говорить с холодностью и объективностью об Андрееве, ибо молодая в него влюбленность на всю жизнь бросила свой отсвет, ибо для меня Андреев ведь не просто талант русский, тогда-то родившийся и тогда-то умерший, а, выражаясь его же словами, милый призрак, первый литературный друг, литературный старший брат, с ласковостью и вниманием опекавший первые шаги. Это не забывается".
Было еще одно имя, сопутствовавшее Борису Зайцеву всю его долгую жизнь, – Владимир Соловьев (1853–1900), крупный русский философ последней четверти XIX века. "Многое, очень многое сдвинул в моей душе, от пантеизма ранней юности моей повел дальше", – вспоминал Зайцев. В 1953 году он опубликует в парижской "Русской мысли" очерк "Соловьев нашей юности", в котором скажет: "Соловьев оказался водителем". Водителем не только для него, но и для Блока и Белого. Для нескольких поколений открывал он "новый и прекрасный мир, духовный и христианский, где добро и красота, знание мудро соединены, где нет ненависти, есть любовь, справедливость. Казалось, следовать за ним – и не будет ни национальных угнетений, ни войн, ни революций. Все должно развиваться спокойно и гармонически. Конечно, только казалось так. Но вечная память и благодарность Соловьеву именно за юношеский подъем, может быть, за излишнее прекраснодушие. За разрушение преград, за вовлечение в христианство – разумом, поэзией, светом".
* * *
Первые шаги Зайцева-писателя – это семь рассказов, этюдов, стихотворений в прозе, опубликованных за два года в ежедневной газете "Курьер", это новеллы, появляющиеся одна за другой в журналах "Правда", "Новый путь", "Вопросы жизни", "Золотое руно", "Перевал", "Современный мир"… Среди опубликованного – произведения, которые автор, уже будучи зрелым художником, не постыдился включать в свои собрания сочинений: "Волки", "Тихие зори", "Хлеб, люди и земля", "Священник Кронид", "Миф". В раннем творчестве Зайцева – это действительно лучшее. И. С. Тургенев как раз о таких произведениях сказал, что "они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве".
"…И повторяется", – проницательно подметил однажды Блок, читая Зайцева. Действительно: Зайцев словно бы снова и снова пробует те или иные приемы построения фразы, периода, сюжета, ищет свой ритм в каждом этюде, рассказе, повести. Да, при этом явственно повторяется. Но если вглядеться в эти "повторы", не без удивления обнаруживаешь: при отдаленной похожести они отнюдь не то же самое, что уже было, – появились новые художественные качества.
Этот творческий прием в разных модификациях можно обнаружить у каждого художника слова. Здесь пристальный читатель встречается с едва ли не самым удивительным явлением: как благодаря творцу, "изобретающему" всякий раз заново содержание, преображается, вспыхивает ярким огнем и самая "старая" форма, сбрасывая оковы косности, оживая, становясь подвижной, тонко приспосабливающейся, словно бы подыгрывающей тому, что ее содержательно наполняет. В итоге рождается целостность, в которой попробуй выдели, что в ней тектоника, структура, каркас. Все это органично, естественно вплелось в содержание и поглощено им.
В эту раннюю пору своего писательства Зайцев создает новаторскую повествовательную форму: бессюжетный рассказ-впечатление, рассказ-раздумье, рассказ-стихотворение или, по авторскому определению, – "небольшие поэмы в импрессионистическом роде" (из цитировавшегося выше письма к О. П. Вороновой). Ритм – душа стиха, но также и лирической прозы. Зайцев обладал талантом поэта – врожденным чувством ритма, лада, гармонии. "Сердце у него лирное", – скажет о своем друге через много лет Г. Чулков.
* * *
Все увереннее Зайцев обживается в кругу литераторов. Это вхождение в новый и такой желанный для него мир начинается с малого: он идет корректором в марксистский журнал "Правда", где литературной частью ведал И. А. Бунин. "Я получал за это 50 руб. в месяц, пропускал много ошибок, – простодушно признавался Зайцев, – и напечатал там два собственных рассказа – "Мглу", "Сон"". Издавался журнал инженером, математиком и фантасмагористом В. А. Кожевниковым. "Этот скромный и своеобразный человек со странностями взял да и всадил чуть не все свои средства в издание, где сотрудники – Луначарские, Скворцовы, Базаровы ему же и доказывали, что он эскплуататор, буржуй, темная личность", – язвил Зайцев.
Вскоре, однако, из корректоров он был изгнан, но пересажен в кресло редактора новоиспеченного детища того же В. А. Кожевникова – журнал "Зори". Всего одну весну 1906 года существовало это уникальное издание, но след в душах молодых литераторов оставило навсегда. "Что-то от светлой зари, юношеское и чистое было в этих "Зорях", – вспоминал много лет спустя Зайцев, – и навсегда они для меня овеяны светом весны, тех особых неповторимых чувств… Через всех нас прошел какой-то романтически-весенний ток: "Зори" сделались не только лишь журналом, но и умонастроением и какой-то душевной направленностью… Восторг – одна из важных черт "зоризма". Мы так иногда называли свое настроение…У нас было что-то вроде братства, секты романтиков… Конечно, мы всё со всем "соединяли", "примиряли", разумеется, не обходилось без Владимира Соловьева. В то же время был у нас и особенный "русский" уклон и христианский. С христианством нас сближал как бы свет наших душевных устремлений и их музыка".
Романтизм, негромкая, словно бы стесняющаяся заявить о себе послышнее восторженность, нетрудно переходящая в сочувственную, сострадальческую скорбь, – эти качества души писателя, так полно и определенно проявившиеся затем во всем его творчестве, как раз отсюда и родом, из времени "Зорь", где они окончательно сформировались, стали для его вдохновения родниковой свежести ключом. Они из трагической эпохи первого в двадцатом веке крупного взрыва народного негодования, ненадолго погашенного плетьми и расстрелами, но успевшего неузнаваемо переворотить всю духовно-нравственную атмосферу в России.
Хотя, как он говорил, судьба всегда отводила его от исторических событий, политических схваток, но они сами то и дело врывались в его жизнь. То он отдает свою квартиру под "явки", то у него на Арбате скрываются "таинственные личности с "паролями", "литературой", иногда шрифтами и обоймами", то становится очевидцем разбойного шествия по городу "черной сотни". А однажды случай привел его на окраину Москвы – на собрание революционного юношества, где "ораторствовал молодой человек – самоуверенный, неглупый, с хорошей гривой". Это был его университетский однокашник Л. Б. Каменев, с которым еще не раз сведет его тот же господин случай, когда Каменев возглавит Моссовет. Но это будет уже другая эпоха, с трагическим исходом для Зайцева, и не только для него.
Однако "бурь порыв мятежный" был все-таки чужд Зайцеву, он более склонялся и в жизни, и в творчестве к поэтической созерцательности, любил часы размышлений о жизни и смерти; его персонажи по-христиански не боятся ухода, но и не сопротивляются ему, ничего не делают для того, чтобы продлить свои земные часы. Эта их пассивность, эта их созерцательность сродни той, что свойственна и чеховским "хмурым людям". Более того, Зайцев, для которого Чехов был кумиром, здесь его прямой продолжатель. Но есть существенное качество-свойство, которое разнит, различает героев Чехова и Зайцева, – это степень связанности и с земным, и с горним, космическим. У Зайцева индивидуальное, личное, отдельное как бы поглощается общечеловеческим, надмирным, пантеистическим, лишаясь естественности, жизненной узнаваемости и превращаясь в символ, знак.
Потому-то и его художнический отклик на все более разгорающиеся вокруг него революционные события носит характер отвлеченный, в нем чрезмерны обобщения, высок уровень абстрагирования, события для него как бы фон, жизненный антураж, а не сама жизнь, от которой бегут его персонажи, как, впрочем, и он сам. "Незадолго до московского вооруженного восстания, зимой 1905 года, я уехал в имение родителей, – вспоминает он. – Жена и все друзья мои оставались в Москве и были свидетелями, сочувствующими революции. Меня занимали больше религиозные и метафизические вопросы". Теперь нам в какой-то мере становится понятно, почему бушевавшие в эти дни баррикадные бои, уличные перестрелки звучат в его рассказах нарочито приглушенно, не выходя на первый план и тем более – не возвышаясь до героико-романтического отражения. Только в романе "Дальний край" он разрушит свой идейно-творческий канон и покажет нам с высокой долей реалистичности судьбы восторженных молодых людей, захваченных идеями перестройки общества под знаменами Свободы, Равенства, Братства.
"Конечно, в писании моем, – вспоминал он, – остались глухие отзвуки революции. В романе "Дальний край" они даже явные, явное сочувствие революции (размеров и конечного облика которой никто из нас тогда не представлял). Совсем недавно я получил из России сведения, что меня привлекали даже к суду по серьезной статье Уголовного Уложения. Высшая судебная инстанция отменила заключение прокурора. Но роман во время войны был на несколько времени конфискован".
* * *
Осенью 1906 года в Петербурге 3. И. Гржебин и С. Ю. Копельман основали издательство "Шиповник". Открыть издательскую деятельность решили книгой рассказов молодого москвича Бориса Зайцева.
В истории литературы не много отыщется примеров, когда бы первая же книга писателя принесла ему громкую славу. Это случилось с книгой Зайцева – неожиданно и для него самого, и для его издателей. Понадобилось переиздавать его рассказы и во второй (1907), и в третий (1908) раз, чтобы удовлетворить читательский спрос.
Сразу же отозвался на выход книги Зайцева "кандидат в вожди" того времени Валерий Брюсов в журнале "Золотое руно": "Рассказы г. Зайцева вовсе не задаются целью доказать какой-либо тезис, как то часто бывает у Л. Андреева или г-жи Гиппиус; нет в них и повествовательного замысла, мощной логики событий, которая увлекает в первых рассказах М. Горького; нет, наконец, и попыток, как у Ф. Сологуба, проникнуть в психический мир человека, в тайники души". И далее – точные, ясно сформулированные характеристики оригинальной писательской манеры новичка: ""идея", "сюжет", "характеры" – это три элемента, которые часто считаются самыми существенными для рассказов, совершенно отсутствуют у г. Зайцева. В его рассказах большею частью ничего не происходит", они относятся "к роду не повествований, но описаний", "это лирика в прозе, и как всегда в лирике, вся их жизненная сила – в верности выражений, в яркости образов". Сделав несколько существенных, на его взгляд, замечаний и пожеланий, литературный метр заканчивает словами уверенной надежды: "…вправе мы будем ждать от него прекрасных образцов лирической прозы, которой еще так мало в русской литературе".
Александр Блок, судя по его записной книжке, прочитал "Рассказы" Зайцева в вагоне поезда, возвращаясь из Москвы в Петербург 20 апреля 1907 года. Свое впечатление он записал так: "Зайцев остается еще пока приготовляющим фон – матовые видения, а когда на солнце – так прозрачные. Если он действительно творец нового реализма (в каковые его уже зачислила критика. – Т. П.) то пусть он разошьет по этому фону пестроту свою".
К оценке рассказов Зайцева Блок возвращается еще дважды – в статьях "О реалистах" и "Литературные итоги 1907 года", опубликованных в "Золотом руне". В первой он уважительно замечает: "Есть среди "реалистов" молодой писатель, который, намеками, еще отдаленными пока, являет живую весеннюю землю, играющую кровь и летучий воздух. Это – Борис Зайцев. Единственную пока книжку его рассказов можно рассматривать как вступление к чему-то большому и яркому".
Эту же надежду высказала и Зинаида Гиппиус: "Борис Зайцев, хотим надеяться, – еще в будущем", предварив этот вывод критическими замечаниями, но и похвальным отзывом. В частности, таким: "Язык простой и круглый, современный – но без надрывных изломов, а действительно живописный, иногда очень яркий. Так видел бы природу современный Тургенев".
Десятки книг выйдут у Зайцева в будущем, сотни похвальных отзывов прочитает он о себе потом, но незабываемым событием останется для него первый скромный сборник из девяти рассказов, оформленный такой же восходящей звездой, как и он сам, – Мстиславом Добужинским.
* * *
В годы между российскими революциями, считавшиеся временем "мрачной реакции", "литература, поэзия (в особенности), религиозно-философское кипение – все это находилось в бурном и обильном подъеме, – напишет Зайцев об этом времени. – Возникали "течения", возникали писатели, поэты, издательства. Напряжение было большое и творческое". Зайцев становится завсегдатаем, помимо "Среды", еще и Литературно-художественного кружка, собиравшегося сперва в скромном помещении в Козицком переулке, а затем переселившегося в роскошные апартаменты дома Востряковых на Дмитровке (зал на шестьсот слушателей, читальни с библиотекой в двадцать тысяч томов). "Это была некая кафедра литературная предреволюционных лет. Сколько бурь, споров, ссор, примирений, сколько ночей наверху в ресторане… – это молодость моя, уже определившаяся, уже литературная и более легкая", – писал Зайцев.
В эти же годы вошел в его жизнь и Петербург, где он бывал теперь довольно часто, главным образом по делам "Шиповника". От переполненности впечатлениями Зайцев спасался в отцовской усадьбе в деревне Притыкино – "что в 70 верстах от Ясной Поляны Толстого". Здесь, в уединении, написаны многие сотни страниц произведений, которые станут событиями литературной жизни: повести "Аграфена" (1907) и "Спокойствие" (1909), пьеса "Усадьба Ланиных" (1911), с успехом ставившаяся в сезон 1915 и 1916 годов в московском театре Корша, рассказы "Студент Бенедиктов" (1912), "Грех" (1914), "Изгнание" (1914), "Мать и Катя" (1914), "Маша" (1916).
Вячеслав Иванов, прочитав "Аграфену", тотчас пригласил гостившего в Петербурге автора к себе. Началось спокойное и благожелательное "учительство". "Тут и почувствовалось, – рассказывал Зайцев, – насколько предан этот человек литературе, как он ею действительно живет, какая бездна у него понимания и вкуса. Я был молод, но не гимназист, а уже довольно известный писатель, но чувствовал себя в этот вечер почти гимназистом. Не таким, однако, кому инспектор долдонит что-то начальственное, а как младший в руках благожелательного, много знающего, но не заискивающего и не боящегося говорить правду старшего. Трудно вспоминать больше чем через полвека, что именно он говорил, но вот это впечатление благожелательного наставничества, не обидного, сочувственного и не дифирамбического, видящего и свет и тени, так и осталось в душе". Впоследствии, готовя "Аграфену" для переиздания в белградском однотомнике "Избранные рассказы" (1929), Зайцев внес в нее существенные исправления. Не под влиянием ли той далекой встречи в "Башне" В. Иванова?
Необычная по замыслу и художественному исполнению повесть первоначально вызвала в печати "и бурные похвалы, и бурную брань". Но победило мнение, что "повесть "Аграфена" все-таки остается обаятельно прекрасной по своей форме, своим тихим, спокойным, надземным тоном". В ней есть "подлинное мистическое настроение, важное и серьезное, столь понятное и родное для темной крестьянской души" (М. Морозов). "В грустную историю Аграфены автор как бы вдохнул частицу мировой жизни. Повесть словно раскрывает перед читателем книгу бытия, дает возможность ощутить стихию жизни, вспомнить, а может быть, и увидеть в новом свете собственные переживания"; "это вдохновенная поэма – симфония на тему о человеческой жизни, написанная так свободно, что кажется импровизацией" (Е. Колтоновская).
Остановила читательское внимание и большая новелла (скорее, повесть) "Спокойствие", которой завершался второй сборник (1909). "Философия рассказа – спокойствие, просветленный оптимизм, еще более законченный, чем в "Аграфене", – справедливо утверждает Е. Колтоновская. – Это рассказ о рыцарской любви, о слабых и тоскующих людях, об одиночестве, от которого страдают даже дети. "Я люблю болеть", – неожиданно признается отцу умирающий ребенок. "Почему же любишь болеть?" – Женя взглянул стыдливо. – "Подойди сюда". – "Ну?" – Он придвинул его к себе, потом тихо шепнул: "Ты со мной больше бываешь"".