Алексей Васильевич обрывает на полуслове и тянется за стаканом. От этой идиотской жары пересыхает горло; кроме того, вино теперь такая редкость.
- Вы счастливец, Халил!..
- Да, конечно, что ему еще здесь нужно,- медленно вторит Халил.
- Ничего, ровно ничего,- подтверждает Алексей Васильевич.- И эта продажа - тоже вздор, тоже пустяковинный предлог, авантюристская выходка и ничего больше. Надо только знать, как он удрал тогда, перед отступлением белых, на автомобиле. Как сам себе выстукивал в редакции на машинке удостоверение о том, что он итальянский офицер… А на другое утро исчез так же быстро, как и теперь… Ну что же, каждый ищет для себя компанию наиболее приятную… Нужно отдать справедливость - Тифлис хороший город, несмотря на то, что он столица кинтошской республики… И возвращаться оттуда… Нет, я бы на его месте…
Алексей Васильевич снова обрывает на полуслове, жадно глотая вино. Эта чертовская жажда…
- Да, да, что бишь я хотел сказать?
2
Халил-бек ходит по комнате, щелкает четками - одна, другая, третья.
Если бы знать наверное, зачем приезжал Петр Ильич. Есть люди, с которыми возможен только один язык - язык оружия. Он аварец, дикарь - с этим ничего не поделать. У него своя мораль. Смерть тому, кто обидит женщину или ребенка. Но Петр Ильич, приехав в город, разыскал Халила, доверился ему и стал неприкосновенен. Он понимал, с кем имеет дело. Особа гостя - священна… Если бы только знать наверное, зачем явился сюда этот человек с холодными серыми глазами?..
- Он два раза проезжал по Лорисмеликовской улице,- говорит Халил-бек,- два раза…
Алексей Васильевич смотрит на него с недоумением:
- Ну, и что же из этого?
Потом, после минуты молчания, пряча улыбочку в углах тонких губ, продолжает:
- Вы изумительный человек, Халил, редкий экземпляр вымирающей породы. Даже Париж и наше искусство не сумели вас испортить. Вы наивное дитя, которому нет места среди нас. Я не шучу. Почему вы остались здесь?
- Я не мог уехать.
- Да, конечно, этот ответ разрешает все сомнения. Вы не могли уехать. Но и здесь вы не должны оставаться. Вы согласитесь со мной, если подумаете хорошенько. У нас не понимают простых чувств, не верят слову, не умеют подчиняться закону. Вы магометанин, Халил, и к тому же аварец, нелепый анахронизм среди нас, средневековый рыцарь, попавший в лавку торгашей. Все, что для вас непререкаемо и священно, мы продаем и покупаем.
- Она сказала - не уезжай.
- Благодарю вас за доверие, но я знал это раньше. Она сказала - не уезжай, как могла бы сказать - умри. Для нее это только слова, лишенные смысла. Она и не предполагает, что им можно верить.
- Она сказала - мы уедем вместе,- упрямо возражает Халил. Лицо его темнеет.
- Потому что ей стало скучно здесь, но на другой день она вам говорила другое. Наши женщины не умеют любить рыцарей, им смешны уважение к ним и благородство. Они рабыни сутенеров и авантюристов…
Некоторое время Халил молча, неподвижно смотрит на Алексея Васильевича. Резкая складка ложится у него между бровей. Глаза западают глубоко, смотрят прямо, не мигая, с непоколебимой решимостью. Небольшая, круглая бритая голова его точно вылита из бронзы. Потом он бесшумно опускается на корточки рядом с Алексеем Васильевичем, сжимает сухими длинными пальцами его руку, говорит раздельно и твердо:
- Ты мой гость, мой кунак, и я выслушал тебя. Но больше говорить не надо. Понимаешь?.. Я ее люблю.
3
- К вам можно?
Халил-бек вскакивает на ноги, идет к двери, раздвигает бисерный занавес.
- Конечно, можно.
На пороге Милочка. Под мышкой у нее зажаты книги и рукописи, волосы растрепаны, голые ноги в пыли. В смущении останавливается, оглядываясь по сторонам, кивает Алексею Васильевичу, оправляет холстинковое свое платье. Она не помешала? Нет? Собственно говоря, ей нужно было спросить у Халила рейсфедер и резинку. Если он может одолжить ей это на день?.. Ну вот - спасибо… На дворе невероятно жарко. Прямо нечем дышать. Но она не сядет. Нет, ей некогда. Она очень спешит… Правда, в столовой сегодня дежурит Соня, но ей нужно заглянуть и туда - с утра она не была дома, и мама, конечно, беспокоится. Она только что из студии, где Бауман читал о прерафаэлитах… Оттуда она зашла в театр, ей нужно было повидать Томского…
Милочка опять смущенно оглядывается. Потом вскидывает агатовые свои глаза на Халила и с внезапной решимостью говорит:
- Ланской очень плохо… Она лежит в уборной. Послали за доктором…
- Что?
Халил хватает Милочку за руку так резко, что она чуть не падает на колени.
- Да, ей нехорошо,- шепчет девушка, глядя на Алексея Васильевича, точно ища у него поддержки.
Алексей Васильевич встает с оттоманки, берет свою фуражку и почему-то сбивает с нее пыль.
- Ничего ужасного, конечно, не произошло,- говорит он.- Милочка не может не преувеличивать, это динамит, а не девушка… Но в чем, собственно, дело? Только, пожалуйста, точно и без лишних слов.
У Милочки дрожат руки, глаза влажны.
- Я не знаю, я не знаю, мне кажется, она отравилась.
Алексей Васильевич поднимает голову, собирается что-то ответить, но раздумывает и после долгого молчания бормочет:
- Чепуха… это, конечно, кокаин… и ничего больше… черт знает, какая чепуха!..
4
На едва освещенной сцене идет репетиция "Революционной свадьбы" . У суфлерской будки за столиком сидят Томский и суфлер. Репетиция затянулась из-за внезапной болезни Ланской, актеры нервничают. Они торопятся, забывают свои реплики, путают мизансцены, больше заняты новостями из уборной.
Томский перестал волноваться, призывать к порядку, ему самому надоели и пьеса, и актеры - ему хочется есть, его клонит ко сну.
- Товарищи, прошу вас,- начинает он и тотчас же бессильно опускает седую голову.
Болезнь Ланской совершенно расстроила его, лишила последней энергии. Нужно заменить ее в сегодняшнем спектакле. Или ставить другую пьесу, объясняться с заведующим подотделом искусств, весь день ухлопать на беготню и разговоры. Как печальна его старость, Боже, как печальна… Он смотрит усталыми глазами на книгу, лежащую перед ним, едва разбираясь в собственных пометках. "Переход налево, переход в глубину, села".
- Прошлый раз я не садилась,- возражает актриса.
- Вы не садились?
Не все ли равно, в конце концов? Сядет она или встанет - одинаково будет плохо. Плохие актеры, убийственные костюмы, невозможные условия работы… Театр перестал быть радостью. Завтра должна идти революционная пьеса - для приходящей воинской части. В порядке боевого приказа. Извольте… И он ставит "Революционную свадьбу" с одной репетиции. Преподает дикцию и декламацию в драматической студии с двухмесячным курсом. Искусство - пролетариату. Театр - революционная трибуна. Будущее искусства - в руках организованного рабочего. Так писал он для плакатов и листовок подотдела искусств. А в свободные дни играл в Особом отделе - за паек. Просят что-нибудь веселенькое, миниатюры. Играет веселенькое - без репетиций… Халтура… раньше не знали этого слова. Гадко. Но разве он виноват? Разве в этом - злая воля?
Не делай этого - саботаж. Делай - халтура и мерзость. Он привык думать, что его искусство - прекраснейшее из искусств, он знал, что этому искусству нужно учиться долгие годы. Когда он впервые увидел Поссарта - то плакал от волнения и бескорыстного обожания. Может быть, это было глупо, но это не была халтура. Он не против того, чтобы рабочие приобщились к театру. Но разве советские барышни - рабочие, а то, что он делает сейчас - театр?
- Игнатий Антонович, а мне можно быть в черных чулках? У меня нет белых,- спрашивает актриса.
Томский смотрит на нее, улыбаясь: она играет субретку времен французской революции.
- Конечно, милая, что делать - играйте в черных.
5
- Где Ланская?
Халил-бек хватает старика за плечо, склоняет над ним свое бронзовое лицо.
- Ланская? Ах, это вы. Я сейчас… Идемте… Мы послали за доктором. Но разве доищешься? Ей как будто бы лучше. Вот сюда. Осторожней! Две ступеньки, направо, направо…
В ящике-уборной - клубы табачного дыма, в которых маячат актеры. На рваной, грязной, безногой кушетке лежит Ланская. Глаза ее с расширенными зрачками испуганно и дико вращаются. Она водит руками по груди, по коленям, вниз, вверх, точно силится снять с себя паутину. Дыхание у нее прерывисто, громко, как у запаленной лошади.
Боже, как это страшно! Вы не знаете! Как это страшно. Ей казалось, что она сходит с ума, что земля уплывает у нее из-под ног, а каменная глыба неуклонно идет на нее, заполняет всю комнату, поглощает ее.
- Я не могу больше видеть горы, боже мой, я не могу их видеть!
Ее держали за руки. Она отбивалась, как пойманный вепрь, скаля зубы, впиваясь ими в тех, кто пытался успокоить ее, кричала сдавленным, задыхающимся рысьим криком, полным смертного ужаса.
Потом обессилела, сдалась, покорилась, забилась в угол, поводя очумелыми глазами. Долгое время лежала без сознания, одеревенев, глухая к окружающему, без мысли, в тупом бесчувствии.
Алексей Васильевич берет ее руку и слушает пульс. Халил-бек стоит у ее ног - прямой, терпеливый, верный. Милочка боязливо выглядывает из-за его плеча. Актеры, актрисы толпятся у двери, курят и шепчутся.
- Прежде всего, ее нужно отвести домой,- говорит Алексей Васильевич,- уложить в постель и дать полный покой. Играть она, конечно, ни сегодня, ни завтра не может. А там - послать за доктором. Но это не так важно. Все пройдет само собой.
- Но что с ней?
Любопытные лица вытягиваются.
- Пустяки - нервное потрясение, переутомление… Типичная неврастения. На мой взгляд. Я кое-что в этом смыслю. Так, малую толику, но я ведь не врач.
Алексей Васильевич подымает плечи, разводит руками и идет к двери.
На сцене его останавливает Томский.
- Мне-то вы можете сказать, что с ней. Отравление? Да? Если бы вы знали, как меня взволновала эта истерика… Я никогда не видал такого ужаса. К тому же сегодня "заказной спектакль".
Алексей Васильевич берет Томского за руку и, оглянувшись, говорит пониженным голосом:
- Извольте, Игнатий Антонович! Ланская кокаинистка, но, должно быть, неопытная - не втянулась. Предельная норма кокаина, какую может свежий человек вводить в свой организм, не более 0,03… У запойных кокаинисток вырабатывается противоядие - тогда они гарантированы от случайностей. Ланская переборщила. У нее были неприятности, кое-какие свои дела, по всей вероятности - она хотела забыться. Кокаин в медицине называют "коварным ядом", отравление им вызывает галлюцинации, панический страх, все то, чему вы сейчас были свидетелем… Но этот урок ей вряд ли пойдет на пользу… Вряд ли… Во всяком случае, Игнатий Антонович, помните, что я вам ничего не сказал… Я частный человек, журналист, кой-что маракующий в медицине,- и только. Я не врач, прошу вас, ради давней дружбы,- помните это… Да, да - человек без определенной профессии. Член Рабиса, завлито областного подотдела искусств.
Глава седьмая
1
На дверях комнаты Ланской пришпилено кнопкой удостоверение, гласящее, что имущество артистки Первого совтеатра Зинаиды Петровны Ланской не подлежит ни реквизиции, ни конфискации.
Хозяйка квартиры генеральша Рихтер мечтала о такой бумажке. Со дня ухода Добровольческой армии у нее производили пять обысков и каждый раз что-нибудь брали. Правда, первые обыски оказались самочинными - в период безвластия.
В глухой час ночи раздавался роковой стук в дверь, от которого сразу просыпались все в доме и, затаив дыхание, не шевелясь, забивались под одеяло, слушали.
Потом начинали бить без остановки - кулаками и прикладами.
Тогда первая вскакивала с кровати генеральша и трепетными руками долго и безуспешно шарила по стене, ища выключатель.
- Котик, ты слышишь? - скачущим, по-детски тоненьким голоском спрашивала она.
- Слышу,- глухо, осевшим басом из-под одеяла отвечал генерал, не двигаясь.
- Это они.
В длинной ночной рубашке, маленькая, высохшая, с востреньким носиком, с пучком седых волос на маковке, с папильотками на лбу металась генеральша по комнате, тщетно ища, куда бы спрятать пустой кошелек или фунт сахара. Лизочка - генеральская дочь и Евгения Ивановна - подруга генеральши, переселившаяся к ней еще при добровольцах, чтобы жить "одной семьей", полуодетые стояли у дверей, слушая. Господи, да что же это? Господи…
Последний раз пришли по ордеру из Чека. Искали офицерские карточки и оружие. Растрепали все альбомы, выкинули на пол письма сына, убитого на войне с немцами, нашли тесак Павловского училища , хранившийся как память, и германскую каску. Карточек было много - выпуск кадетского корпуса, выпуск училища, полковые товарищи генерала, давно уже калеки или покойники. В коробке от конфет, перевязанной розовой ленточкой, лежали обернутые в папиросную бумагу погоны сына Димы - кадетские, юнкерские и прапорщичьи с одной синей полоской и звездочкой, аттестат училища, визитная карточка - первая, которую он заказал при выпуске в офицеры, пучок волос - льняных, детских, ладанка, найденная на нем убитом вместе с девичьим миниатюрным на эмали портретом, и сломанная деревянная дощечка с выжженной надписью: "Прапорщик Рихтер - убит 14 июля 1915 года". Дощечка эта лежала на гробе.
Генеральша сквозь слезы плохо видела, генерал осанился, бодрился, но казался более убитым, чем жена. Лизочка спорила, требовала объяснений, возмущалась.
- Товарищи, поймите, это мои письма, мои личные интимные письма.
- От офицера?
- Ну, положим, от офицера. Что же такого? Тогда все были офицеры. Я не виновата. Потом мы с ним разошлись. Я даже не знаю, что с ним. Вот мой мандат, товарищи…
Она уже служила в совнаркоме машинисткой. "Витя, прости меня, Витя, я слаба - я отреклась от тебя, Витя…"
- Что вы делали до прихода советской власти?
- Ничего… то есть я работала в кафе. Вы знаете, папа больной - нужно зарабатывать…
Лизочка краснеет, голос ее дрожит, она лжет. Она служила в Осваге тоже машинисткой. Но что отец болен и что нужно зарабатывать - это правда. И что она несчастна, что ей двадцать пять лет, что она преждевременно увяла, изнервничалась, засохла, одурела от вечного стрекота своей машинки - это тоже правда, но об этом она не говорит.
- Я беспартийная, я ничего не понимаю в политике, я работаю и подчиняюсь законной власти…
В глазах у нее искренняя преданность. Она смотрит на чекиста в матросской куртке, как на свою институтскую классную даму.
Но все же генерала просят следовать за собой.
Генеральша трясущимися руками цепляется за матросский воротник.
- Товарищ, родной, скажите зачем? Товарищ - он умрет!
И, обезумев, она бежит в спальню, слепая - роется в корзине с бельем, ощупью находит там сверток - моток суровых ниток и, падая на колени, протягивает их чекисту:
- Вот возьмите, господин комиссар… вот… прошу вас… все, что у меня есть. От мужа прятала, дочери приданое… Вот все…
- Мама, встань, как не стыдно…
Но она извивается, ползает по полу, хватает ноги красноармейцев.
- Вот, вот…
Ее подымают, пытаются успокоить, берут под руки и выводят вместе с генералом на улицу.
Ланская стоит у своей двери, где пришпилено ее удостоверение. Она похожа на кошку, готовую кинуться на каждого, кто посмеет подойти к ней. Зрачки ее расширены, ненарумяненные губы серы и сухи, пальцами она до боли цепляется за косяки. Чекисты проходят мимо. Они устали и торопятся. В окна смотрит зеленый рассвет.
2
Генерала выпустили через четыре дня. Ему было шестьдесят девять лет. Пятнадцать лет он числился в отставке, страдал почками, глухотой, слабостью памяти. Все его подвиги и связи затеряны были в далеком прошлом. На допросе он то плакал, то с достоинством сухо и коротко чеканил: "так точно", "никак нет", по-детски радуясь своей хитрости. И только на вопрос - служил ли его сын у Деникина - точно проснулся, окреп, отвечая с исчерпывающей ясностью и наивной гордостью:
- Мой сын служил только своему государю и умер героем на поле брани.
Следователь улыбнулся, сказав ему, что он свободен. Генерал принял это как дань уважения к себе.
Генеральшу продержали дольше. Ей предъявлено было обвинение в хранении "романовских" денег и в попытке подкупить агента Чека.
Ей грозили большие неприятности. Но Лизочка бегала к своему новому начальству - предсовнархоза, от него к члену ревкома и в Чека - объясняла, рассказывала, плакала, смотрела преданными глазами, опять объясняла и, наконец, выручила.
После двухнедельного заточения генеральша вернулась домой и слегла в постель.
С тех пор Лизочку иначе не называли дома, как товарищ Лиза. Она стала незаменимой работницей, бегала на заседания служащих, избрана была председательницей комслужа, секретарем домкома, домой приносила ворох политических новостей и вскоре записалась в сочувствующие.
Мечта генеральши Рихтер осуществилась: на всех дверях ее квартиры прилипли охранные грамоты.