3
Халил-бек стоит в передней перед запертой дверью, по многу раз перечитывая удостоверение: "Дано сие артистке Первого Советского драматического театра Ланской З. П. в том, что имущество ее не подлежит реквизиции, а квартира уплотнению, что подписью"…
- Что подписью,- машинально вслух повторяет он.
За дверью Милочка помогает Ланской раздеться и лечь. Ему позволили подождать, обещав позвать, когда все будет готово. Он все еще не знает, что произошло с Ланской два дня тому назад, чем она больна, но чувствует непонятное ему самому освобождение. Точно эта болезнь - завершение прежнего, поворот к новому. Нельзя же дальше терзать свое тело и душу. Горы давят лишь до тех пор, пока находишься у их подножья. Достаточно подняться вверх… Он сумеет это сделать… Пусть только захочет она. Кирим знает такие тропы, по которым бродят лишь шакалы и рыси. А после они уехали бы еще дальше. Ей необходим театр, без него она не может жить - он понимает прекрасно. Но раз нужно отдохнуть…
Вчера Халил закончил третий рисунок из своего сказочного цикла "Семь ковров царицы - семь дней недели" - вышивает он акварелью на ватманской бумаге. Семь ковров, где краски горят, пляшут, поют, как цветы Дагестана, как птицы в садах аварских князей, как Терек.
Когда аварцы хотели выбрать себе красавиц жен - они надевали белые бешметы, золотое с цветными каменьями оружие, садились на лучших коней и спускались в долину Кахетии к трусливым грузинам. Там они похищали лучшую добычу и, отягченные, пьяные вином любви, снова подымались ввысь, в орлиные свои гнезда. Потому что они были рыцарями гор. Так сделал бы и он - Халил-бек, если бы остался простым пастухом и воином из аула Чох. Но он художник, он европеец, и он только просит.
- Змейка, я хочу увести тебя в горы. Позволь мне сделать это…
И женщина смеется. Женщина всегда смеется, когда ее о чем-либо просят…
Вот что рассказывают семь ковров Халил-бека.
4
Генерал открывает дверь из столовой, глядя на ушедшего в свои мысли художника.
- Бу-бу-бу, бу-бу-бу,- бубнит генерал, поглаживая седенькую свою бородку. На ногах у него зеленые чувяки и синие брюки со споротыми лампасами. На плечах пиджачок из купального полосатого халата.
Курит он махорочную вертушку и поплевывает на пол.
- Бу-бу-бу, бу-бу-бу, мое почтение, молодой человек, мое почтение. Как ваши дела, как ваше художество? Долго мы с вами будем сидеть в бесте?.. Чего-с?..
Он плохо слышит, бедный генерал. Махорка заставляет кашлять. В конце концов, если бы не маленькие неприятности, не фантастические цены - девятьсот рублей фунт хлеба - девятьсот рублей! - не отсутствие белья - жить можно было бы и при этой власти. У Лизочки связи. У этой девчонки голова - я вам доложу. Она далеко пойдет, уверяю вас!
- Управляющий делами совнархоза, представьте себе, был у нас вчера. И весьма мил. Принес Лизочке заготовки на ботинки. Презент. Чего-с? Заготовки-с! Беседовали… Ком-му-нист!
Генерал кашляет, таращит глаза, плутовски по-детски улыбается.
- Ничего не поделаешь. Время, батенька мой. Сидели, представьте себе, и беседовали. Просил захаживать. В конце концов…
- Котик! - кричит ему из дальней комнаты генеральша.
- Что, сударыня?
- С кем это ты?
Генерал подмигивает Халилу и басит в ответ:
- Так, с одним коммунистом, пришел по делу, на заседание зовет.
Слышно, как бежит взволнованная генеральша - шлепают туфли, дзинькают ключи от пустых шкафов.
- И вечно ты с глупостями,- говорит она, увидя Халила,- пригласил бы к нам! Сейчас Лизочка придет со службы. Милости просим!
Она в капоте, в рыжеватеньком, сильно вылезшем, свалявшемся паричке. Птичий носик озабоченно нюхает воздух, тонкие губы поджаты раз и навсегда, испуганно и виновато.
- Сейчас Лизочка придет,- повторяет она значительно,- без пяти четыре.
Ведь теперь у них Лизочка все, и все для Лизочки. Разве они могли бы жить, если бы не Лизочка?
5
У Ланской целое общество.
Она лежит на кровати в японском халате, с распущенными волосами, устало, успокоено, по-детски улыбаясь. Все кажутся ей необычайно милыми и добрыми, всех хочется благодарить, как спасителей. Генеральша и Лизочка сидят на стульях у ее изголовья, Халил-бек смущенно и радостно перебирает подвернувшийся под руку альбом с фотографическими карточками актеров, театральными программами, открытками. Милочка хлопочет у примуса, накачивая его, зажигает, ставит на огонь жестяной чайник.
Генерал бубнит - бу, бу - и то входит в комнату, то выходит - покурить "махрец" .
Лизочка рассказывает о перемещениях, сокращениях, развертывании, реорганизации всевозможных отделов, подотделов, секций и подсекций. Она знает, кто из завов женат, кто холост, кто из них "ловчится" и "шамает", а кто перебивается на одном пайке. У нее точные сведения о том, когда и где будут в ближайшие дни производиться обыски, когда будет объявлена регистрация техников, пекарей, как следует толковать последний декрет. Она в курсе всех новостей, сплетен, политических событий, обо всем имеет свое ясное, точное и безапелляционное мнение. Речь ее спокойна, уверенна, гладка. Лицо строго и убежденно.
- Смешно отрицать то, что существует,- говорит она.- Каждый интеллигентный человек должен участвовать в общей работе, чтобы повести ее по верному пути. Всякая власть требует себе подчинения. Это закон.
Она спокойно оглядывает всех, зная, что никто не может ей возразить.
- Бу-бу-бу,- бубнит генерал, выходя на балкон. Он стоит там, отбивая ногой какой-то марш. Конечно, Лизочка - умная голова. Ей и карты в руки. У нее военная складка. Никаких фиглей-миглей, строгое подчинение начальству. Но…- Бу-бу-бу, бу-бу-бу!
По улице проезжает арба. Оборванный ингуш везет хворост. Мысли генерала отвлекаются в сторону. Он уже заинтересовался ингушом и хворостом.
- Эй, как тебя, киш-мыш! - кричит он.- Почем продаешь?
Солнце медленно свершает свой путь. Оно на склоне, но все еще огненно. Прожженный воздух неподвижен и глух. Поджарые псы бродят, высунув язык, вдоль забора, обманывая себя тенью. В окнах домов закрыты ставни, спущены жалюзи. Столовая гора в парно́м облаке, Казбека не видно вовсе.
"В Тамбовской губернии в такую пору в былое время я квас пил - хлебный, с изюмом,- думает лениво генерал, докрасна раздувая свою вертушку, чтобы не задремать,- в купальне пил, со льдом… Вот кабы опять туда. Что, в самом деле…"
Но тотчас же встряхивает упавшей было на грудь головой, видит перед собой Столовую гору, вспоминает, где он, и испуганно, виновато семенит в комнату.
- Бу-бу-бу, бу-бу…
- Чай готов,- говорит Милочка, звякая разнокалиберными чашками.- Халил, помогите мне придвинуть к кровати стол.
Халил встает, берется за один конец стола, а Милочка за другой. Лицо ее внезапно заливается краской. Она смотрит на Халила, краснея все больше, даже глаза краснеют и перестают видеть. Должно быть, этот маленький стол не особенно легок.
- Нет, Елизавета Борисовна,- взволнованно шепчет Милочка,- вы не совсем правы. Вы меня извините, но мне так кажется. Я не знаю, как объяснить. Конечно, всякая власть требует подчинения и каждый интеллигент должен участвовать, как вы говорите, но тут еще что-то, что-то большое, необычайное, такое, чего мы никогда не увидели бы без революции. И это есть, потому что этого не могло не быть. Вот почему стоит работать.
- Да вы коммунистка, Милочка,- удивленно возражает генеральша.
- Какая же я коммунистка, разве нужно быть коммунисткой, чтобы это чувствовать? Ведь это русское, Россия, все мы…
Милочка, не находя слов, поднимает руку. Стол стукается об пол. Чайник выплевывает из носа чай. Халил-бек смеется, глядя на Ланскую. Ланская улыбается ему и Милочке.
Лизочка смотрит на часы. К сожалению, она не может остаться дольше. У нее вечерняя работа - переписка доклада в ревком по оборудованию сушильных заводов,- ей платят за нее сверхурочно, по часам.
- Поправляйтесь скорей, Зинаида Петровна! Я хочу вас видеть на сцене. На следующей неделе мне обещали для комслужа билеты. До свиданья.
Вслед за дочерью уходит генеральша, уводя с тобой генерала:
- Можешь идти спать,- говорит она старику.- Я не позволяю ему спать днем больше двух часов.
6
У постели больной - Халил и Милочка. Они садятся за стол, пьют фруктовый чай с сушеной айвой и болтают. У Милочки тысяча вопросов, тысяча художественных планов. Она сейчас увлекается акварелью, цветной иллюстрацией, а Халил мастер в этой области. Она решила иллюстрировать свои стихи. Как его "семь ковров"? Нравятся ли ему иллюстрации Бенуа к "Пиковой даме"? Видел ли он детские игрушки, воспроизведенные в "Аполлоне"? Что он может сказать о Тугенхольде? Правда ли, что в Париже в большой моде русские художники и балет? Где лучше работать - в Мюнхене или Риме?
Ланская смотрит на них обоих, и ей начинает казаться, что она старая, старая, а они еще совсем дети. Ей хочется ласково пошутить над ними, увидеть их смущение.
- Славная моя Милочка,- говорит она,- вы никогда не думали над тем, что вы с Халилом прелестная пара? Оба восторженные, правдивые, наивные и милые.
Милочка поднимает на Ланскую глаза, на мгновение они широко и испуганно смотрят на нее; все лицо девушки, как тогда, когда она несла стол, заливает кровь горячим своим потоком. Милочка сидит, пылая, слезы щиплют ей глаза. Она вскакивает, бежит на балкон. Кажется, чай попал не в то горло.
Она хватается за чугунные перильца, глядя на небо, закидывает голову, чтобы кровь отлила от нее.
Небо уже сине и звездно.
Ланская приподымается, протягивая Халилу руку. Он ждал этого весь день, он знал, что так будет…
- Халил, голубчик,- шепчет Зинаида Петровна,- я согласна… слышите, милый, я согласна ехать с вами в горы… Слышите?
Он опускается у ее изголовья на колени, припадает губами к ее руке.
- Зинаида Петровна,- кричит с балкона Милочка,- пришел Алексей Васильевич, спрашивает, можно ли ему зайти к вам?
- Конечно, можно,- отвечает Ланская, радостными глазами глядя на Халила,- конечно, можно.
Глава восьмая
1
Алексей Петрович зашел только на минутку. Он хотел узнать, как чувствует себя больная, что сказал доктор. А потом он побежит домой, наденет на голову старый женин чулок и засядет за работу, постарается кое-что восстановить в памяти, кое-что записать для будущего, если только придет такое время, когда можно будет писать и печататься… Ах, вы не звали доктора? Напрасно, всегда следует быть осторожным. Хотя позвольте, дайте руку. Так, так… ну что же, пока все благополучно… До первого волнения, да…
И Алексей Васильевич смотрит на Ланскую с улыбкой - любезной, многозначительной, лукавой улыбкой.
- Пожалуй, я немножко устал,- говорит он,- и не откажусь от чая. Мы работали, мы строили новый мир. Я вертелся весь день, как белка в колесе, не примите это за иронию. Утром я заведовал Лито: написал доклад о сети литературных студий и воззвание о сохранении памятников старины.
Во всяком случае армянский поэт - наш завподискусств - остался доволен. Потом состоялось заседание большой коллегии подотдела. Обсуждался вопрос о взаимоотношении уездных подотделов искусств и областного, нашего. Решили, что первые должны быть в строгом подчинении у второго - нашего. И тут же была оглашена телеграмма из Пятигорска - командированный нами туда завподотделом сообщает, что ему прежний зав не желает сдавать дела, попросту посылает его к черту. Картина. Далее мы переходим к регистрации роялей. Это наше больное место. Завмузо возмущен. Воинские части получают по ордерам инструменты, расколачивают их, а детям - ученикам Народной консерватории - не на чем играть. Вообще, он большой контрреволюционер, этот завмузо. Бог с ним. Мы докладываем, обсуждаем, голосуем, постановляем. Так проходит три часа. Наконец завподотделом вспоминает, что ему нужно на другое заседание, и отпускает нас. Областное Искусство вздыхает свободно. Завкиноком рассказывает очередной анекдот Бим-Бома - политический. Смеются все, за исключением меня, вы понимаете сами. Глупый анекдот, бессмысленный анекдот, подрывающий основы. Потом тайная контрреволюция расползается по домам. Я захожу к Халилу, с ним вместе - в театр, подымаю с одра болящую, на скорую руку обедаю у Дарьи Ивановны в счет будущих благ - благодетельная Дарья Ивановна - и становлюсь по очереди историком литературы, историком театра, "спецом" по музееведению и археологии, дошлым парнем по части революционных плакатов - мы готовимся к неделе красноармейца - и ходоком по араке . Ваш товарищ по оружию, Зинаида Петровна, актер Винтер разнюхал изумительный подвальчик в кавказском духе, где черный, как бес, персюк подает в самом заднем чулане горячую араку и шашлык.
Алексей Васильевич отпивает глоток холодного чая, кивает головою - у него привычка дергать головой, когда он говорит, и смотрит на Милочку.
- А вы еще говорите, что я индифферентен и не захвачен волной событий? Напротив - захвачен, можно даже сказать - захлебнулся ими.
2
Милочка сбросила чувяки, забралась с ногами на кровать и, сцепив руками колени, смотрит из своего угла, наблюдает за всеми. Она сейчас тихая, тихая. Ей хочется сжаться в комочек, чтобы ее никто не видел, никто не обращал внимания, предоставил бы ее самой себе. Может быть, сегодня ночью она придет домой и будет писать стихи. Очень может быть. Сегодня у нее такое настроение. Заберется вот так же, как сейчас, с ногами на диван, возьмет тетрадку и будет писать,- может быть, напишет что-нибудь о цирке…
- Скажите, Алексей Васильевич, были вы когда-нибудь искренним? - спрашивает Ланская.- Я смотрю на вас, и мне всегда кажется, что вы в маске. Вы, точно, все время чего-то боитесь, от чего-то прячетесь, что-то хотите скрыть, затушевать. Вы говорите и оглядываетесь. Я тоже боялась, но я все думала, как бы укусить, и это все видели. И вы мягкий, странный вы, Алексей Васильевич!
На минуту лицо его делается настороженным, собранным, он точно весь сжимается и глядит на актрису прищуренными, пытливыми глазами. Но тотчас же улыбка расплывается по его лицу - открытая, совершенно простецкая улыбка славного деревенского парня. Ну как можно ему не верить?
- А вы умная женщина,- говорит он, точно вот только сейчас убедился в этом и от души обрадовался,- право, умная, проницательная женщина. Так вот взяли и разгадали меня. Вынули мою душу и поднесли мне ее на ладошке. Я потрясен, мне даже неловко. Право. Я когда-нибудь поговорю с вами об этом. Наедине. Раз уже так, то мне перед вами нечего скрываться. Мы поговорим, и вы поймете…
Да, да…
3
Да, да… В конце концов, чего ему бояться? Он еще, слава богу, жив, питается, работает, рядом с ним живут так же, как и он, другие милые, культурные, гуманные люди… Кстати, он хотел как-то рассказать об одном гуманном человеке… Не правда ли? Хотя, может быть, это и некстати. Однако раз он теперь вспомнил, то почему же не рассказать?
Собственно, это не он слыхал, а ему передали как некий психологический анекдот. Один из серии анекдотов о человеческой душе. А вы еще, кажется, заметили, что люди просты. Нет, это не совсем так, а впрочем…
Дело в том, что его приятель-врач, собственно даже не приятель, а так, знакомый, случайно разговорился в дороге с одним молодым человеком, особистом. Как врачу ему интересно было знать, как ведут себя те, которых должны расстрелять, и что чувствуют те, кому приходится расстреливать. Конечно, доктор подошел к этому вопросу осторожно. Ему кое-что было не совсем ясно. Но особист отвечал с полной готовностью и искренностью. Лично ему пришлось расстрелять всего лишь пять человек. Заведомых бандитов и мерзавцев. Жалости он не чувствовал, но все же было неприятно. Стреляя, он жмурил глаза и потом всю ночь не мог заснуть, не привык еще.
Но однажды ему пришлось иметь дело с интеллигентным человеком. Это - бывший кадет, деникинец; застрял в городе, когда пришли красные, и, скрываясь, записался в комячейку. Конечно, его разоблачили и приговорили к расстрелу. Это был заведомый, убежденный, активный контрреволюционер, ни о какой снисходительности не могло быть и речи. Но вот, подите же. Особист даже сконфузился, когда говорил об этом: у него не хватило духу объявить приговор подсудимому. Он не был настолько жесток: интеллигентный юноша - не простой бандит с канатными нервами. Особист пригласил к себе приговоренного и объявил ему, что приговор вынесен условный, что ему нужно только подписать его и через день он будет освобожден. Потом вывел его на лестницу и, идя сзади него, выстрелил ему в затылок. "Я нарочно выбрал лучший кольт и целил прямо в затылок, чтобы убить наповал,- сказал он врачу.- Что поделаешь, как ни сурова наша служба, все же я гуманный человек".
Алексей Васильевич на мгновение замолкает, из-под бровей наблюдая своих слушателей. Предательская улыбка бродит по его губам.
- Вот, собственно, все, что я хотел сказать,- добавляет он.- Я продаю за то, за что купил, не посетуйте, если это окажется вздором.
Все сидят неподвижно, все подавлены, точно в комнате стало темнее. Но внезапно Милочка вскакивает из своего угла, становится на пол босыми ногами и кричит со слезами в голосе, блестящими агатовыми глазами глядя на Алексея Васильевича.
- Это гадко, гадко! Подло! Слышите - подло! - кричит она.- Об этом не говорят с улыбкой. Нельзя улыбаться! Слышите, нельзя! Это ужас, это тяжелый крест, но это не все! Нет, не все! И если ваш особист не гуманный, а больной, несчастный человек, то вы сухой, слепой, скверный и тоже совсем не гуманный. Вы не понимаете, вы не видите - и вы должны молчать, а не смеяться! Слышите - молчать!