Я ждал Карлсбада десять лет и вот дождался. Купил я себе дудочку-кукушку – такие кукушечьи волшебные свистульки только и есть в Богемии – и улиткой потащился на самую высокую гору к Оленю.
По дороге, кукуя в волшебную дудочку, выкликал я птиц – за годы много воды утекло: как все другое, и тоже! По-прежнему "изверги" стучат молоточками в своих подземных домах. Слышу, в Купальскую ночь было большое собрание – со всех гор со всего света собрались глазатые в колпачках: из Центральных гор по подземным дорогам пришли рыжие разтэры, а с Кавказа черные цепкие: чего-то знают, чего-то ждут, чего-то вдруг замолчали – под землей идет работа!
"А помните, старик из Галиции, который по 40 кружек в день шпруделю пил, помер!"
Так в разговорах о земном и подземном добрался я до Оленя.
Поздоровался я с Оленем – Олень все так же каменный стоял на скале, сторожил "живую воду".
Взял я травки пучок – какая весенняя! и желтых листьев ветку и полез выше, куда только Петр лазил. Теперь-то не велика хитрость: всюду дорожки, стрелки, надписи.
На Петровой скале памятник: дважды ездил Петр в Карлсбад (1711 и 1712 г.) – сидел в шпруделе, пока не слезала кожа; ведь и в московской самой горячей бане такого нет жара – +73 С. Был в Карлсбаде и царевич Алексей (1710 и 1714 г.) и Анна Петровна (1716 г.). На памятнике стихи в две колонки: на одной французские – Baron Alfred de Chabot, 1835; на другой – кн. П. Вяземский, 1853 г. и немецкий перевод, septembre 1866.
Majestueux rochers, géants de la vallée,
Votre aspect imposant exalte la pensée,
Eveille dans les coeurs des sentiments nouveaux,
Et rend plus cher encore le beau séjour des eaux!
L’âme sur ce rocher n’est-elle pas émue?
Ce symbole sacré. qui s’offre à notre vue.
Qui de Pierre le Grand dans les bras Cut pressé.
Au pied duquel par lui ce souvenir laissé (M.S. P. I.)
Ne révèle-t-il pas à toute la contrée,
Que par ce grand génie elle fut visitée,
Carlsbad avec amour conserve dans son sein
Les précieux objets travaillés de sa main,
Aussi que dans Saurdam ce créateur sublime
Frèquente l’artisan que sa présence anime,
Se mêle à ses travaux, à ses fêtes, ses jeux;
Les cibles de son tir sont encore dans ces lieux.
Mais que vois-je? D’aspect sur ce sommet tout change;
Hier, pour у parvenir, il fallait être un ange!
Accessible aujourd’hui, le burin avec art
Grave sur le granit l’immortel nom du czar!
Noble chef du pays! Gloire vous soit acquise!
Qu’un puissant Nicolas cette action transmise,
Indique avec quel art vous savez honorer
Celle qu’a votre garde il daigne confier.Великий Петр! Твой каждый след
Для сердца русского есть памятник священный,
И здесь, средь гордых скал, твой образ незабвенный
Встает в лучах любви, и славы, и побед.
Нам святы о тебе преданья вековые,
Жизнь Русская тобой еще озарена,
И памяти твоей, великий Петр, верна
Твоя великая Россия.О grosser Peter! Jede deiner Spuren
Fur Herz des Russen ist ein heilig Denkmal!
Dein herrlich Bild hier unter stolzen Felsen
Erglaenzt im Liebe, Rhum und Sieges strahl.
Was uns bekannt von Dir, ist uns ein Heiligthum,
Ganz Russland’s Leben ist von Dir durchgluht.
Freue der Erinnung deiner, Grosser Peter,
Die Russland gross in alle Zeit erbluht!
Взял я и от Петра память – зеленую ветку. И, только было приноровился – спуск очень трудный, вижу, на скамеечке мой пражский вож Евгений Комаров: запыхается, платком вытирается.
"Э… думаю, – да он еще выше куда поднимался! Хоть выше и некуда, разве что к "Трем Крестам!"
А Комаров увидал меня и рукой как прикрыл: "не хочу с вами и разговаривать".
– Ничего вы не видели.
– Как? Я от Оленя.
– Не Оленя, а вчерашний день.
Тут только я и вспомнил, что вчерашний день – самое близкое расстояние земли от Марса,
– Ждите теперь еще сто лет, – Комаров искренно возмущался, – ведь если залезть на Венеру и заглянуть на землю, земля покажется как огненный Марс, а вчерашний день…
Комаров нарочно приехал из Праги и без ночлега провел две ночи в горах под открытым небом и сегодня после обеда возвращается в Прагу.
Отдышавшись, рассказал он мне диковинки с наблюдением над Марсом, прошедшую ночь.
* * *
– Еще загодя мы обсели все горы, боясь приближаться к "Оленьему скоку": тут были установлены всякие взрывчатые аппараты для сигнализации. Вооружившись закопченными стеклами – незаменимая предосторожность от оптической иллюзии и дифракции прибора! – ждали мы с нетерпением полночи. И ровно в полночь заработали металлические снаряды – тысяча ракет самых пульких запущено было на Марс. Наступило молчание. И вдруг послышался голос – глухо, но достаточно внятно: "Чего вы шумите? – говорите по-русски!" Так все и ахнули: "говорите по-русски!" Марс между тем подошел совсем близко. Я навел закопченное стеклышко и, верите ли, явственно увидел: через весь Марс – Обводный канал.
Двадцать три дня прожил я в Карлсбаде. Лечение теперь не четыре недели, как раньше, а рассчитано на три: больше бедноте не поднять, даже при всяких льготах.
* * *
На Марктбруне в галерее выставлены диаграммы: с 1851 года ведется счет, когда съехалось в Карлсбад до 5000, и вот в 1911 достигло высшей цифры – 70 000! Смотрел я на диаграммы – на эти "без прикрас" кривые, где яснее ясного видно, чего натворила война! Понемногу восстановляется. Но нет уж того, победнее стало, потоще и табак – египетские Режи – без духу. И модницы и франт, старые гайяры и фарсеры, но не гурьбой, а так – как мышиный "тмин" на бумаге.
* * *
Двадцать три дня прожил я на строгом монастырском режиме: надо было в три недели наверстать и четвертую. Все дни в молчании и только что волшебная дудочка, да эта единственная встреча у памятника Петра на Оленьем скоке. И за эти дни я видел чудеса: на моих глазах желтые белели и из угрюмых превращались в приветливых; я видел совсем развалившихся и замечал, как с каждым днем человек собирался и вот опять на ногах шел за "живою водой". Я видел чудеса и не мог не поверить Гете: "Ich danke den Karlsbadern Wässern eine ganz neue Existenz".
На вокзале в Егере дожидаюсь поезда в Париж а вдруг вижу: из Берлинского вагона Соломон Познер с чемоданом.
– Как? – говорю, – зачем? – знаю хорошо, Познер ни на что не жаловался и никаких ему вод не надо.
– А вот затем, – сказал Соломон, – еще покойный дед говорил: всякому человеку хоть однажды надо – Карлсбад.
4. Факультатив
Париж – город ожидания и отчаяния, ну и еще чего-то… Люди, имеющие собственные автомобили, а равно и не имеющие, любят утешать своих ближних, живущих на дальнем расстоянии, легкостью и удобством путей сообщения:
"…да от вас два автобуса, и рукой подать – метро". А задумывались ли вы, что это значит: на улицах Парижа, где столько автобусов, – литерных, циферных, бисных и линейных, откуда эти пешеходы, спешащие не на любовное свидание, и не где-нибудь на Больших Бульварах, а на замухрыстских Конвансионах, Алезиях, Вожирарах и Дуплексах, и не потому, что бы на "карнэ" не хватило, пошарьте, в любом кармане, и не одна, и со всеми "тикэтками", и это не гулящие и не из крайней бедности, а это те, живущие на тех самых остановках с безнадежно-обещающей надписью: "arrêt facultatif", что значит, сколько руками ни маши, все без толку, это именно те самые, на которых оправдывается мое определение, – это люди, перемахавшие себе все руки и отчаявшиеся.
Но и не на одних только "факультативах", на вернейших "терминусах" – на истоках автобусной жизни и завершения – как часто – вот вам наглядный пример: Вехин –
Вехин, навсегда отчаявшийся, но с необыкновенной живучестью напролом всякому отчаянию, вот и теперь вышедший на экстренное интервью с каким-то кинематографическим Гомоном, ждет на углу Араго: и, как на грех, нет… как назло, никакого, – ни H, ни U; плюнул и пошел.
* * *
А вот, полюбуйтесь, наш художественный критик, вещающий на Корнетовских воскресных вечерах, Константин Сергеевич Перлов, толчется на законнейшей остановке под пыльным ветром. Перлов – человек покладистый и до всего зоркий, вином не балуется, работает с усидкой и толковый: десять раз одно и то же говорить не приходится, – личность представительная, – английский боцман, только без трубки, и слова не выжмешь, языком не чешет, тоже и до курбетов не охотник, носиком не подденешь, солидный, и в деле не дурак – со сметкой, в долгах же отчетливый, поверишь, не обманет, а как пишет! сейчас у всех художников, только и есть имя: Константин Перлов; может и о музыке, и о балете, – звали в "Числа", почему ж и о Лифаре не сказать глубокомысленного слова? – да отказался, ни на какие сделки не согласен, из-за сомнительных выражений в рассказах, нарушающих благопристойность, да и "внутреннему мораторию" подчиняться не желает. Очень жаль, что не удалось вам познакомиться, – замечательный.
Да, в хорошую погоду, и когда некуда торопиться, хорошо поглазеть на этих отчаянных, спешащих, и на еще терпеливо, и уже нетерпеливо ожидающих, но в дождь, а хуже под ветром, а еще хуже, когда, как сейчас, крутит пыль… позвольте, у меня и в мыслях нет и никогда не было поступать в ажаны, и не гожусь я, какой я ажан! зачем же мне такая немилосердная тренировка, но, главное, я чувствую, что опоздал. Если еще тебя ждут, то можно и опоздать, но когда ты сам чего-то ждешь, – я это так хорошо по себе знаю, когда спешишь, чтобы застать и попросить денег. Впрочем, тогда одно к одному: и автобус бежит, только не тот, которого ждешь, и дом пробежишь, где тебя больше не ждут: опоздал! у Достоевского в "Бедных людях" все это описано, и вернее не скажешь, и еще там есть замечательное, когда у человека "душу ломит", потому что и удача может так шибануть, что ахнешь.
Но вы только посмотрите на нашего баснописца Василия Семеныча Куковникова, перед глазами которого бежит автобус – дождался! – вы только вглядитесь, какое умиление разливается по его истерпевшимся глазам.
"…и опять пробежал!" – говорит он по-русски, хотя его никто не понимает.
"…и опять "complet", – а это все понимают.
Но бывает еще вроде "комплэ", хотя без одного пассажира, а называется "dépôt" – и это тоже все понимают.
И единственный, ну, этому во всем везет, – вы думаете? Нет, совсем не везет, вот свалилось счастье. Сколько ждал, и все мимо или не то, а тут единственное место и в руках очередной номер, самый первый, – это Семен Петрович Полетаев, бывший пласье экономических газовых трубок, а теперь "шомёр", имеющий все права, как говорится, на свободу околевать. Он ухватился за входную цепочку такими клещами, ни пинком, ни подгузком не спихнуть уж. Я бывал этим последним, – вскочившим, за которым спускается дощечка с надписью "complet", я знаю этот звериный упор и чувство своих вклещившихся пальцев, – двух выросших из тебя удавов. Мне иногда казалось в такие удачливые минуты, что я на голову выше самых высоких голландцев, и хорошо помню, как весь Париж смотрит на меня, задрав голову, как на какой-то воздушный "восклицательный знак", – Париж, отчаявшийся и отчаянно машущий руками. А ведь минуту назад раздавленный, оплеванный какой-нибудь счастливо впихнувшейся харей с прилипшим к губе окурком, – курит еще мерзавец! – и вот занявший место, все равно какое, неважно, сам с папироской, я чувствовал в себе такую уверенность, такие вдруг нахлынувшие силы, и никакого великодушия, никакого сожаления, плевать мне на всех и все.
Глава вторая. На крайний камень
1. Идиллия
А ведь какой этот мошенник Козлок, другого имени нет ему и не придумаю. Балдахал объявился, но ни в какого Тирбушона он не превращался и никаким дегустатором не делался. И вообще с ним никаких происшествий – застрял в лифте с молоком, но это не историческое. А ведь я так поверил.
Балдахал в доказательство показал язык – ну, самый обыкновенный язык в сосочках, едва ли что способный отличать, кроме горчицы и сахара. И тут же откровенно признался, что к винам не способен и никакой "кавист".
– Не иначе, как Иван Андреевич Козлок с кем-нибудь меня спутал.
Не спутал, а нарочно голову морочил, чтобы потом, высунув свой каверзный язык, над нами смеяться.
Я не ошибся: Козлок все это дегустаторство сочинил для смеха. Козлок на свои мошенничества смеялся в одиночку и в самое непоказанное время – ночью, высунув язык под одеялом, вдруг, уж засыпая, вспомнив. Одинокий смех у человека самый смешливый, а физиологически самый возбудительный: от такого смеха умирающий может не только очнуться, но и в самом прямом смысле воскреснуть.
– А как вы живете, – спросил Балдахал, – вижу, не весело. И никуда не собираетесь?
Куда уж! Надо квартиру искать и перевозиться, – сказал я, – теперь по случаю кризиса весь Париж в Париже залетует.
Признаюсь, хоть я и говорил так, но больше потому, что не имел никакой возможности уехать, и вот приплел этот кризис, а на самом деле мне очень хотелось, хоть и "шомёру" устроить себе "ваканс" и обязательно с приключениями, чтобы потом вспомянуть было,
Корнетов никак не отозвался. Корнетов был доволен: хоть одно лето никто его бередить не будет и насильно никуда не потащит.
Неподвижность Корнетова и цепкость к месту, куда его забросило, превышали всякое воображение: когда рассказывают, как живут люди в тундрах или на каких-нибудь отрезанных от всего живого островах – есть такой остров и здесь на Океане: Иль-де-Сен – ничего удивительного и противоестественного, эти "необитаемые" острова и тундры населены Корнетовыми.
– А знаете что, я ни в какие дегустаторы не поступал, но мое отсутствие все-таки неспроста, – сказал Балдахал, – только вчера я освободился, а занят я был на Колониальной выставке: надо было наладить доставку в рестораны всяких "колониальных" продуктов. И надо сознаться, справились отлично – "je ne suis pas dans la mouise или dans la purée", как говорят мои "копэны", а по-русски: "не с пустым карманом". И вот что я придумал: "вы правы, по случаю "шомажа" Париж залетует в Париже, во всяком случае количество "вояжеров" сократится. Давайте поедемте, куда никто не ездит, а если и ездят, то одни чудаки и сумасшедшие: "Pointe du Raz".
Балдахал показал на карте крайний камень в Атлантическом океане – там, где "необитаемый" остров "вдов" Иль-де-Сен, населенный Корнетовыми. А схватился он за этот Пуант-дю-Раз, я вспоминаю: все дело заварил бывший сосед Корнетова Monsieur Dorat, неизменный "Escalier-de-service" Корнетовских воскресных вечеров; прошлым летом знакомые таскали его на этот "Пуант-дю-Раз", о котором он рассказывал нам с ужасом – как должен был под ветром на веревке лазить над самой океанской крутью, что потом три недели жил в Нанте, и все-таки не очухался. Этот рассказ произвел на всех нас неизгладимое впечатление, но ехать туда и самим проделать веревочные упражнения никому из нас и в голову не приходило.
– Я все расследовал, надо сначала попасть в Кэмпер, а из Кэмпера на отокаре.
– В такую даль, да и денег неоткуда взять, – сказал Корнетов.
– Как вам не грех говорить о деньгах, я и пришел за тем, что я вас везу на этот Пуант-дю-Раз. И вы должны согласиться. Мы товарищи. Сейчас у меня есть и вам думать нечего. И вовсе никакая даль, для вас все будет далеким, кроме вашей комнаты.
И Балдахал по свойственному ему упорству, как наладил этот "Пуант-дю-Раз", ничем его не собьешь. И это как со своим "русским стилем": ведь книгу его никто не покупает, а он второй том написал… "и третий напишу, – говорит, – плевать мне: никто не покупает! Не на покупателя пишу, а потому что хочу и мне самому интересно, это дело моей жизни, и без меня никто такого не скажет!" – упорный человек.
Я-то не прочь, и даже очень бы хотелось – торчать в Булони лето совсем не казисто, еще в Париже я понимаю, но здесь – ни то ни се. Вся остановка за Корнетовым. Не прошлое лето, когда его можно было взять не говоря ни слова и распоряжаться, как хочешь: теперь Корнетов ссылался на неустройство – наперед надо квартиру отыскать и переехать.
Все разговоры о квартирах, будто ввиду кризиса отдают даром, а в некоторых случаях при передаче не только никаких "репризов" и отступных, а предлагают какие-то "въездные" до 1000 франков, называли даже имя: Ежов 1000 дает! – все эти надежды оказались такой же ерундой, как и всякие слухи из "достоверных источников", а Ежов действительно, боясь упустить лучшую квартиру, в отчаянии как-то говорил, что готов пожертвовать 1000 франков, но в конце концов передал квартиру безо всякой отчаянной тысячи, а имя его все еще повторялось и во множественном числе. А все потому, что всем очень хотелось, чтобы квартиры отдавали "даром": новых домов настроено было – куда ни взглянешь, квартиры стояли пустые, на каждом доме вывеска: "appartements à louer", но цены было недоступные и при передаче, как и раньше требовали "реприз" – какой-нибудь протоптанный прошмыганный бобрик, вылинявшие шторы, развалившаяся этажерка – и всю эту ветошь и дрянь оценивая в тысячах. И понятно, Корнетов ни о чем и думать не мог, кроме как о устройстве – отыскать квартиру и переехать.
А ничего подходящего не было – мы натыкались на мародеров. Я видел, что Корнетов с каждым днем озабоченнее, а про себя скажу: я готов был взять бомбы и ходить из дому в дом и бросать – другого средства на эту паразитическую сыпь я не представлял себе.
Балдахал стоял на своем: высокие цены и мародерство от Колониальной выставки, но к октябрьскому "тэрму" цены упадут, – искать квартиру надо в сентябре, а пока что ехать на "Пуант-дю-Раз".