2. Интегралы. Сонорная геометрия
Корнетов вернулся взволнованный: он не ошибся, на одной из Морисовских колонн ему бросилась в глаза афиша – рядом с Падаревским под Хенкиным стояло знакомое имя: "Николай Слонимский: американская, антильская, мексиканская музыка, саль Гаво".
Это был тот самый Слонимский, о котором столько раз я слышал от Корнетова. Как у ольфактера абсолютный нос, у дегустатора язык, знаменитый Бостонский дирижер имел абсолютное ухо, или, говоря иносказательно: человек с абсолютным слухом отличает звуки, отстоящие друг от друга на 1/16 тона, собака – на 1/64, Слонимский же мог в муравьиной куче по муравьиному голосу определить, кто из муравьев взял неверную ноту.
Корнетов, имевший глубокие сведения в поваренном искусстве, не Максим Максимыч, но было в нем что-то от лермонтовского штабс-капитана, когда он рассказывал о Слонимском. Когда-то еще в Петербурге Слонимский, тогда вундеркинд, в первый раз выступал с Корнетовым на вечере, вот какая давность, и какая должна быть у Слонимского неизгладимая память – первое выступление! Слушая Корнетова, казалось, что Слонимский прямо с аэродрома из Бурже прибежит в Булонь. Корнетов не говорил "сейчас прибежит", а – "обязательно явится". Прождав весь день, к вечеру, когда не было никакой надежды, что Слонимский явится. Корнетов говорил, как трудно организовать концерт и какая канитель репетиции, и что надо обязательно ждать завтра билетов.
Ни завтра, ни послезавтра билеты не получились. Корнетов, так много говоривший о "бостонском чуде", утрясся и даже сказал, что в американской музыке ничего не может быть оригинального и подобные концерты его вовсе не интересуют. Затем, не называя имен, прошелся о учениках и знаменитостях.
"Учителя помнят своих учеников, но ученики забывают, – говорил Корнетов, – это общее правило. А знаменитость – они только о себе, и собой заняты: кто о них, что сказал, и где какой похвальный отзыв написан – и другой раз странно слушать, ну, добро бы еще кто, а то какая-нибудь гуголица или "с голоса", слова которых ничего не стоят, ведь вся эта свора запоет другую песню, как только изменятся обстоятельства. И откуда это самоупоение? Или это в природе всякой знаменитости? Знаменитость подобна замурованному – есть у человека непреодолимая страсть липнуть к поднявшимся, уцепиться хоть за ноги знаменитости и тем самым самому стать выше – вот этот налип, как стена, за ним ничего не видно и ничего не слышно".
В день концерта получились билеты. Корнетов уверял, что так и думал, получатся с опозданием. С утра начались приготовления. Выходы Корнетова так редки – целое событие. И тут случилось самое невероятное.
Ходить с Корнетовым – сущее горе. Я выверил по плану дорогу в Гаво: подражая "залесному аптекарю" Семену Судоку, разрисовал на листке со всеми подробностями, обозначив и те улицы, куда не надо заворачивать. Но ведь Корнетов, чтобы перейти улицу – не только настоишься, его ожидая, а успеешь и в бистро сбегать и у киоска газеты посмотреть, и этого никакими и самыми кратчайшими планами не предусмотришь; и притом всегда спорит, что идем не туда, и тянет в противоположную сторону, а ведь это, если поддаться, может спутать всякие планы. А кроме того, откуда он взял, неизвестно, но он уверил меня, что американские концерты начинаются с запозданием, ровно на час, и торопиться нечего.
Вышли мы вовремя. С четверть часа ждали автобус. Или наши часы отставать стали, или эти мучительнейшие переходы через улицу?
Скажу кратко: когда мы наконец добрались до Гаво, концерт кончился, – выходили. Но Корнетов стал меня уверять, что это антракт, и мы вошли – мы застали какую-то несчастную пару у пустых вешалок, но и это были не слушатели, а служащие.
Я молчал. Я знаю, Корнетов не любит, чтобы ему возражали. Но, к моему удивлению, он отнесся спокойно. Я заметил это его спокойствие в самых досадных случаях; я это приписываю нашей прошлогодней авантюре с поездкой в Сент-Анн-д’Орей, и убежден, что если бы теперь случилось сделать четыре пересадки и на каждой ждать по четыре часа, он спокойно и терпеливо ждал бы, не бросаясь зря к поездам другого направления. Он только заметил, когда позорно мы возвращались домой, и сказал это на русском языке, или басенно говоря по Куковникову, на "ежике", членораздельно, безо всякого раздражения, расстраивающего речь, что на второй концерт, ввиду дальности расстояния, надо выйти спозаранку, за час, и обязательно проверить часы – часы Корнетов не перевел на летнее время, и они у него отставали ровно на час.
На второй концерт мы явились спозаранку. Да и начинать, как видно, не очень-то торопились: Корнетов оказался прав, такой американский обычай: на час с опозданием. И опять вышло недоразумение – ну, никогда-то, ничего-то, чтобы гладко, и это не во мне, я, может быть, и "шомёром"-то сделался не по себе, вы чувствуете мою досаду? – на билетах "prix réduit" не было надписи "sans taxe" и мы заплатили по 10 франков, а между тем видим, другие проходят безо всего. Корнетов тоже схватывался – и главное, что другие проходят безо всего, но когда начался концерт, все забыл.
Корнетов не давал мне покою: он подталкивал меня локтем, заставлял следить не только за палочкой дирижера, а и за его ногами – а дирижер работал за совесть с рук и до ног, раздвигая их, сдвигая, приподнимаясь и притопывая. Корнетов еще шептал что-то, но я ничего не понял.
Я не специалист, музыка для меня развлечение – мне показалось все очень длинно и монотонно; монотонно – не плохо, но когда долго одно и то же, то очень скучно. Но что и меня прошибло – это заключительная "звучащая геометрия" Эдгар Варез – "интегралы".
Есть в природе человеческого голоса такие звуки, которые идут из подгрудной глуби. Наблюдали ли вы пение спящего, когда снятся ему страхи – какие странные звуки! и если источник их перевести вовне, они кажутся доходящими из-за тысячи километров, но от этих звуков вы непременно проснетесь с забившимся сердцем. Слышали ли вы голоса "порченых", которыми когда-то колдовала "Святая Европа", и которые "бесновались" в России у мощей, святых колодцев и чудотворных икон, а может – и теперь "кличут" на заповедных местах, для остеклившегося глаза пустых, но не впусте для "одержимого", – и если не слышали, так я вам скажу, что это те же самые звуки подгрудной глуби до клокота из-за тысячи километров. Музыка Шенберга и Вареза уходит в эти звуки или перевивается этими звуками. В человеческой природе есть своя стратосфера, до которой "так", "нормально", не доберешься, а если это перевести на музыку, надо сказать, что "стратосферические" звуки требуют каких-то других, новых, инструментов: "львиный рык", "китайские бруски", трещотки, кран гиппопотама. Вы чувствуете, как мир прорывает – и в этом прорыве высказывается "подсознательное" и вычудывается "подгрудное". У Вареза есть и еще – и в этом его "сонорная геометрия" – шумы города: работа по металлу на бетонных площадках.
В "Интегралах" – все, какие есть, громы, рушатся в медь. И чтобы не расплющили и не оглушили, дирижеру надо было подняться к самому их горлу и, ухватив, отпустить в лад.
Корнетов не толкал меня, я видел собственными глазами, как золоченая верхушка Эйфелевой башни золочеными переплетами сверкнула над головой дирижера, а руки его застыли аэропланами.
После аплодисментов мы поспешили за "кулисы". Проталкиваясь по коридору. Корнетов показал мне весь музыкальный Париж. И из всех мне запомнился Борис Шлецер – череп, набитый граммофонными дисками, и Сувчинский. А за кулисами было два центра, и вокруг толкучка. Эдгар Варез показался мне такой огромный, как все его зычные трубы, и Слонимский перед ним, по словам Корнетова, все такой же самый, как когда-то в Петербурге, вундеркинд, но для меня – укротитель львиного рыка. Корнетов стал протискиваться к Слонимскому, а меня толкнул подойти к Варезу. Дело было не легкое, пришлось работать и руками и ногами. И я протолкнулся.
Всю дорогу до самого дома Корнетов объяснял мне всякие музыкальные тонкости; иллюстрируя, напевал, и я ничего не понял, мне показалось, а может, так оно и было, очень "дико" и не похоже ни на какую "музыку", но я одно понял, почему так часто в разговорах поминался Слонимский.
И на другой день, к удовольствию Корнетова, мы нашли рецензию о концерте и с первых же строк узнали кудрявое перо нашего художественного критика К. С. Перлова: "Как солнечный луч, прорезавший туман, приносит радость, а подчас и надежду сидящему в заключении, так и антильский концерт бостонского дирижера Н. Л. Слонимского, специально для этого приехавшего из Бостона в Париж, внес оживление в местное русское общество и рассеял туман, сгустившийся годами над нашей "стоячей колонией".
3. Километр
Всем нам очень хотелось, чтобы из А. А. Корнетова вышел писатель. Но все его литературные попытки оканчивались неудачей. Единственный рассказ о "украденной тряпке" – герой рассказа нашел у себя на окне тряпку – тряпка упала с верхнего этажа – тряпка ему понравилась и он ее забрал себе, а когда хватились, отдавать и не хочется – этот пустяковый рассказ, почему-то названный "Буйволовы рога", напечатали благодаря стараниям нашего художественного критика К. С. Перлова. Рассказ появился под псевдонимом "Мартын Задека", но это имя волшебника, разгадчика снов и прорицателя судьбы, неизменного спутника Соломоновых сонников, в дальнейшем не помогло: ни одна редакция не хотела печатать рассказов Корнетова.
И действительно, какие пустяки эта самая "украденная тряпка", да и все остальное – под эту "тряпку". И притом никакого размаха – писателя измеряют километрами, за это он и гонорар получает, а у Корнетова с куриный носок все его повести, какой же еще гонорар!
Да и сам Корнетов это хорошо понимает:
"Тема моя пустяки или, как говорится у Достоевского, мизерная, с ударением на "и", нелитературная, и по другому не умею".
То же и с его рисунками: или ничего не разберешь, или какие-то "ожидания автобусов", "complet" – пустяки.
И может быть, чистка змеиных кож – теперешнее занятие Корнетова, – эти кожи употребляются для сумочек, – больше пристала к нему, чем беллетристика и рисование. Хотя неисповедимо, сколько народу этим занимается, и кому никогда не приходило в голову делаться писателем, и успевают.
Несколько лет назад Корнетову удалось побывать в Праге и Карлсбаде. Описание исторического города и знаменитого курорта – тема самая любопытная, и мы настояли, чтобы Корнетов бросил свои излюбленные "тряпки" и сел сочинять рассказ о Праге и Карлсбаде. Это уж наверняка напечатают.
"Но у меня никак не выйдет километра!" – отнекивался Корнетов: писать для него сущая мука, я это понимаю.
"Так можно еще завитушку прибавить, – убеждал африканский доктор, – какой-нибудь ваш рисунок из парижских автобусов".
И Корнетов послушал – целый месяц ждали – и вот, пожалуйте: "километр"!
Не знаю, на мой взгляд "километра" не получилось, и даже с автобусными рисунками. А ведь это очень трудное дело и незавидное "мэтье" – писать, когда твое письмо, где каждое слово взвешено и распределено, оценивается не по весу и строю слов, а на печатный километр!
Прага
Самоцветное
По дороге первая: береза. Белая береза – вестница далекой России – холмы и норы. За холмами тесно дома. И сразу: мосты. И один из мостов – как сквозь сон – зачарованный. Волнистая кирпичная кровля, а над: железная стража – башни. А выше – над мостами, над волшебным Карловым мостом, поверх башен высоко на холме в небо столповной свечой собор св. Вита. Это – перепутье между Третьим Римом – Москвой и "вечным городом" Римом. Это – зелено-солнечная в даль, далеко открытая с Града в ясный день, угрюмая – туманная стель – в пасмурье, "золотая", "стобашенная", колыбель славянского слова, это – Прага.
– Русский?
– – –
– Россия!
– – –
– Далеко –
– – –
– Про-сим!
"Россия" – из самой глуби сердца, и желанное, прозвучавшее по-московски "просим" – моя первая встреча в Праге, как по дороге в Прагу белая береза – первая родная весть.
Утро: прямо с базара в Град. Под стенами Града в саду – в сад завел меня мой спутник-вож – орлы и медведи: сибирские медведи ходят лапами мягко. Поклонился я орлам, поздоровался с медведями: умные "они"! – про медведя говоря "он", потому что человек медвежьего имени не знает, а если бы знал, много открылось бы ему – медведь не простой! И с миром пошли в Собор.
Вот где явственно перепутье: Восток и Запад, путь трех царей-волхвов. Поклонился я "епископу" – за его веру. Спутник мой вож объяснил мне, что этот "епископ" тайну исповеди не выдал, и за то со стены его сбросили в реку. Поглазел на стройку – каждый век свой камень! – пожелал нашему веку довершить башню.
– А какие в Библиотеке рукописи, – подстрекал меня вож, – Евангелие с миниатюрами XI века, Апокалипсис на глаголице.
К полдню поспели к Ратуше под Часы. На площади у витрин с цветными яркими платками терпеливо ожидаем нетерпеливой стеной таких же любопытных: как будут бить часы. Стали мы за час – но вож мой не вытерпел, потащил в "каварню" подкрепиться, и прозевали часы – жди еще час!
Ждем и еще час. Разговор о Часах – "часовой мастер"…
– Заковали его на цепь и ослепили: чтобы неповадно.
– И вовсе не заковали, а просто ослепили: чтобы неповадно.
– Нет, сначала заковали – чтобы неповадно.
И я за то, что мастера заковали. Да и как же иначе – такой хитрец, если он такое выдумал, так от такого – Да и нельзя было по-другому, ведь это, как сквозь сон – зачаровано! – как волшебный Карлов мост, единственный на земле! – проснешься и нет: ни Моста, ни Часов.
Нет, я въявь слышу – я смотрю-слушаю: Часы бьют! Апостолов я видел – все двенадцать прошли под бой, и Петуха слышал – ка-ак закукурекал! а Смерть-то с косой упустил.
– Не туда глазом смотрели! – упрекал меня и точно чему-то радовался мой вож, – а как она махала! так вот косой – так петушка, по петушку.
От Часов пошли на Карлов мост. Я ходил по мосту и не верил, смотрел – нет, и наяву я видел: вот золотое Распятие, Богородица, Святые, Короли, а сбоку из-за моста дозором Рыцарь со львом. Уходить не хотелось.
Днем – Музей. И опять в Град – "св. Георгий"…
– А вот, посмотрите, эта башня, – толковал мне вож по пути, – она вся из человечьих костей – первая была тюрьма в мире!
Солнце пошло на запад, сумерилось, когда вышли мы на золотую улицу к "домикам алхимиков": в стене – кельи, только что нос просунул.
Да иначе и невозможно, надо ото всего уйти – в стену, и затвориться в стене и от цветных ярких платков и от базара, надо – чтобы только нос просунуть, такое, и под бой часов, забывая часы, весить и мерить, познавать и ведать. Я знаю, не золото, это золото-слово! – разложить слова и из слов составить слово, найти закон слова – меру слова – вес слова…
Вот он, очаг – словесная наука, за которую Прагу чтит весь мир!
Поклонился я стене – сколько веков работы под ее низким сводом! – помянул алхимиков.
И с вечерней горы я смотрю вниз – а там что? – вечер затуманил город – как сквозь сон – с башнями над волнистой, уже черной кровлей тесно прижавшихся домов – там строят жизнь, там крепнет любовь к земле, там борьба – "чтобы всем жить было довольно!". А тут – без чего не красно никакое довольство, и все надоедает, тут – чем жив человек – познание и ведение – усилие человеческой воли овладеть стихией, подчинить и самих демонов – найти золото – золото-слово – ведь слова быстролетны и слова тускнеют! – из разноцветных найти самоцветное и путеводное слово.
Совсем смерклось и зачернилась дорога. Тут мой вож "подождите!" – дрыгнул комариными ножками да в щель на огонек и – пропал.
Я шел один так – без дороги, думал о словах – о слове: где вера, перед которой сами поднебесные стены только плетень, а юность так безумна и мечта горда – "если бы на земле утверждено было кольцо, я повернул бы весь свет!"
Я думал о словах-легендах и о легендах-снах, вспомнил Зейера – его сон и легенду и вдруг подумал:
"Да ведь где-то тут жил Фауст – конечно, Фауст жил в Праге!"
И сейчас же подумалось:
"Фауст – и Мефистофель!"
И вдруг, как из земли, мой странный вож – и как ни в чем не бывало. И не узнать: на комариных ножках модные ботинки – узейшие носки, как лыжи.
И он повел меня, скользя по камням – не поспеешь! – совсем в другую сторону, совсем не туда.
"Музыки! – подумал я, – я хочу музыки, через музыку: чтобы до самой души коснуться".
– С музыкой, а как же! – и он взял меня под руку и в подворотню.
У фонаря он обернулся – и я увидел: бело-алый "пошет" языком через всю его рожу.
– "Бон-боньерка!"
– – – – – – – – – –
А наутро – в дорогу.
Вспоминаю ночные рассказы в винарне о виноградной Словакии, о ученой Моравии, о Подкарпатской Руси – где "говорят по-русски". И опять на дорогу, как встреча.
– Россия!
– – –
– Далеко –
– – –
– Про-осим.
Карлсбад
К еленьему скоку
Охотился Богемский король Карл IV в Богемских горах в самой дебри и напал на оленя. И такой чудесный этот олень: копыта серебряные, рога золотые – заглядишься. Погнался король за оленем, да не тут-то: прыток – не поддается. И охотник не простой, так по пятам, не отпускает. Свита перепугалась: не простой олень, худо б не вышло. А олень: куда деваться? – скок на скалу – да со всего размаху вниз: и угодил в Шпрудель. "Где, где олень?" – "Сорвался!" Тут король и вся его свита потихонечку со скалы спустились – жалко, нельзя упустить: королевская добыча! Смотрят: олень в речке, а пар от него – глаза застилает. Опустили градусник – и глазам не верят: +73 С. "Вот так речка!" Вынули бережно оленя – вареный! – и с оленем назад на скалу и на скале поставили. Олень и окаменел.
Так открыли Шпрудель.
Это было в 1349 году.
И с той поры со всех концов света потянулся народ к Оленю – к "еленьему скоку" – zum Hirshensprung за шпруделем – "живой водой". И из всех дорог эта дорога к оленьему скоку самая дорогая в мире, но и память – незабываемая.