VII
Во время обеда, когда Карл Оттонович своим размеренным спокойным тоном объяснял Галдину их предполагаемую тактику при выборах в Государственный Совет и говорил, что русских выборщиков больше польских на шесть голосов, но что русские выборщики индифферентны и это повело к тому, что на прошлых выборах прошел поляк, "а этого не должно быть", подхватил князь Лишецкий; когда он говорил, что они решили выставить кандидатуру Рахманова в пику чиновникам, агитировавшим за Ахтырцева, в столовую вошло новое лицо.
Это был пан Лабинский. Он извинился, что помешал, и объяснил это тем, что его задержала семья, которая заходила к пану пробощу на квартиру, но он все-таки пришел к милому Карлу Оттоновичу, чтобы похвастаться своим здоровьем.
Фон Клабэн, объяснявший Галдину перед этим, почему нельзя пропустить в Государственный Совет поляка, теперь с радостью тряс руку поляка, своего приятеля, только что вернувшегося из-за границы, пана Лабинского.
- Вы, конечно, пообедаете с нами? - говорил Карл Оттонович, усаживая гостя рядом с собою.
- О, нет, спасибо, я привык обедать поздно! А как доброе здоровье Madame? Madame á tout á fait bonnemine… Я только на днях приехал из Варшавы, где останавливался проездом. Во всяком случае, лечение пошло впрок и я чувствую себя молодцом. Ну, а как ваши дела, Карл Оттонович?
Разговор принял опять общий характер, только уже больше не касался выборов. Почтмейстер снова обрел дар слова и тараторил без умолку. Даже робкий господин сидел-сидел молча и вдруг неожиданно выкрикнул:
- Вот так эндак, вот так так!
На него никто не обратил внимания, но он засмеялся и опять налил себе стакан красного вина, боком поглядывая на фон Клабэна.
- Простите, Анастасия Юрьевна,- шепотом обратился Григорий Петрович к своей соседке,- я не мог разобрать имя этого господина, что сидит на том конце…
- Ах,- ответила хозяйка и густо покраснела,- это мой брат - граф Донской…
Она оборвала на полуслове. Пальцы дрожали еще сильнее. В глазах появился прежний блеск. Она медленными глотками тянула вино из тонкого своего бокала и почти ничего не ела. Потом внезапно заговорила со все возрастающим волнением:
- Это несчастный человек… Я говорю об Андрюше… Добрый, мягкий, с дивным сердцем. Но судьба его ужасна. Находят, что он дурачок,- это глупости. Я никогда не поверю. Но люди делают с ним, что хотят. Он наш последний, о нем никто не заботился потому, что он появился на свет, когда мой отец был почти разорен. Ведь вы знаете, папа играл в карты… Его забросили, о нем не думали, он ничего не кончил, подпал под дурное влияние… Потом его женили на старухе, уродливой, злой старухе. Кому это было нужно? Она издевалась над ним, била даже!.. Вы подумайте только! Он прятался от нее в сарае, у крестьян в избах - и пил с ними… Но что же ему оставалось делать?
Анастасия Юрьевна пододвинула свой стакан к Галдину.
- Налейте себе и мне… Меня мучит жажда. Это всегда так, когда я волнуюсь… Вы, может быть, думаете, что я слишком много пью? Да? Скажите…
- Нет, что вы, помилуйте! - возразил Григорий Петрович, хотя только что перед этим подумал, что ей и не следовало бы так много пить.
- Муж не любит, когда я пью,- прошептала она,- он находит, что это вредно. Но ведь не правда ли, вино - такой легкий напиток…
Она заглядывала Галдину в глаза сконфуженно и тревожно.
Он поспешил упокоить ее. Конечно, вино не может принести никакого вреда. Однако ему становилось не по себе. Он не привык к такому обществу. Там, в полку, все было гораздо проще. Никто не говорил о политике, не было такой массы странных лиц, живущих каждый своей особой жизнью. Все занималась своим простым делом, и известно было, где кончался порядочный человек и начинался хам. У себя в Прилучье Григорий Петрович тоже чувствовал полный покой. Он смотрел на землю, на реку, на лес, он разговаривал с мужиками, с Менделем, целовал Кастуську, и все это было так приятно, так просто и легко. Конечно, Анастасия Юрьевна во много раз интереснее Кастуськи, но она уж слишком заставляет о себе думать. Черт возьми, глядя на нее, не знаешь, что делать. Она улыбается так, как будто говорит: "ты мне очень нравишься, я твоя…", но и в голову не приходит повести себя так, как в таких случаях поступаешь по отношению к другим дамам. Право, даже начинает немного кружить в голове. Григорий Петрович дорого бы дал, чтобы очутиться теперь у себя на башне. Ему казалось, что он не был дома целую вечность.
- Вы любите музыку? - спросила его вновь Анастасия Юрьевна, чокаясь с ним.
- О да, я очень люблю музыку! - поспешно ответил Галдин, радуясь, что нашлась тема для разговора.
Он, точно, любил музыку. Конечно, не серьезную музыку, которую дают в концертах, а обыкновенную, простую музыку. Он даже играл на корнете . Он любил грустную крестьянскую песню где-нибудь в поле, звонкий лай гончей стаи, бегущей по лисьему следу, любил слушать на заре сквозь розовый туман, несущийся с лугов, пастушечий рог. Хорошо тоже, когда играли на пьянино или на гитаре. Сбивчиво попытался он объяснить все это своей соседке. Она слушала его, ласково улыбаясь, покачивая головой в знак сочувствия.
- Какой вы славный, простой человек,- сказала она, когда он кончил, и протянула ему руку,- я страстно люблю музыку… но доктор запретил мне играть. Нервы, глупые нервы!.. Хотя для вас, если вы хотите, я сыграю кое-что. Вы напрасно говорите, что не понимаете серьезной музыки, вот вы увидите, как это прелестно…
- Но если это действительно вам вредно,- с участием заметил Григорий Петрович.
- Пустяки!.. Боже мой, qui vit sans folies n’est pas si sage qu’il croit… Что вредно, что полезно - право, скучно думать об этом… лишь бы хоть немного радости…
Она поднялась из-за стола. Обед уже кончился, но хозяин и гости продолжали сидеть на своих местах и разговаривать. Фон Клабэн рассказывал теперь с неподражаемым своим благодушием о том, сколько труда стоило ему уговорить управу починить почтовый тракт . По его тону можно было подумать, что он сам удивлялся своей настойчивости в этом деле.
Галдин встал вслед за хозяйкой, за ним вскочил и граф Донской.
- Ты будешь играть? - спросил он торопливо сестру.- И мне можно с вами?
- Ну да, конечно, мой милый!
VIII
Поздно уезжал Григорий Петрович из Теолина, полный пережитыми впечатлениями, то вызывая в памяти своей неуловимый образ Анастасии Юрьевны, то улыбаясь при воспоминании о почтмейстере и графе Донском. Его охватила приятная дрема, он сидел, откинувшись на подушке, укачиваемый волнообразным движением рессор, вдыхая в себя свежий воздух лугов.
Тянуло туманом, насыщенным запахами трав, темнели ветвистые березы, неумолчно кричал коростель. Неисчислимые звезды горели и гасли в темном небе или внезапно скатывались бледными слезами вниз.
Еще на западе догорала желтая заря, а за лугами уже всходила красная луна,- там казалось особенно тихо и молчаливо, грустно высились стога на зиму сбитого сена.
Галдин с наслаждением думал о том, что он сейчас будет дома. Когда коляска его, минуя деревянный мостик, въехала в усадьбу и с визгом кинулись ему в ноги Штык и Пуля, он искренно, как своим, обрадовался собакам и, схватив их за лохматые рыжие морды, наделил каждую звонким поцелуем.
- Чаю, чаю, Еленушка! - крикнул он вслед за этим, взбегая по ступенькам на подъезд.
Как ни была хороша музыка Анастасии Юрьевны, как ни была хороша она сама и как ни были занимательны речи хозяина и гостей, но небольшой домик с башенкой, Елена со своим Бернаськой, чай, масло, молоко и домашние булки показались Григорию Петровичу, однако, во много раз лучше.
Умывшись в своей крохотной спаленке холодной водой, пофыркав на собак и подурачась с Бернаськой, он сел за стол и с удовольствием напился чаю, слушая тихую, певучую речь пришедшего "с докладом" Менделя.
Потом - ему не сиделось в душных комнатах - он натянул смазные сапоги, надел кожаную куртку, захватил ружье и, свистнув собак, пошел в ночное.
- Что, рады? - говорил он бесновавшимся от восторга псам.- Рады, шельмы? На уточек пойдем, да, на уточек… Чуть свет завтра двинемся.
Он шел в своих тяжелых сапогах по росой вскрапленной темной траве, оставляя черный след за собою, попыхивая из своей коротенькой трубки крепкий табак, и улыбался в усы, сам не зная чему. "Эге,- думал он,- завтра будет ясное утро, много воды пало на землю, хорошо потянут. Черт возьми, если пастухи не распугают, у меня верных два выводка за Бобульскими мшарами . Вот пройду сорок шагов до той сосны, а там можно будет по овражку спуститься на ляды , оно, пожалуй, поближе выйдет. А все-таки сучка всегда покойнее кобеля - ишь, Штык так и фукает, так и фукает…"
- Штык, назад, мерзавец! - крикнул он полным голосом.- Поди ко мне!
Из густого олешника выскочил ошалевший пес и кинулся к хозяину. Он был весь мокрый от росы.
За сосною ровным скатом сыростью пахнул овраг. Галдин сбежал вниз и пошел вдоль тускло поблескивающего ручья. Вылетел вспугнутый бекас. Невозмутимая тишь ночи ничем не нарушалась. Вдруг за поворотом на холме сверкнул огонь. Черные тени колебались на алом зареве костра.
- Ого-го-о! - заголосил помещик.
- Ого-го-о! - ответили ему сверху.
У костра, расстелив овчины, лежали парни и девки.
- А я к вам,- сказал Галдин, присаживаясь,- завтра чуть свет во мшары пойду… Утки-то есть?
- Вестимо, есть, чего же им не быть!
Они заговорили об охоте, о сене, о лошадях, потом посмеялись над девками.
- Дуры они, леший их заешь!
Галдин разыскал Кастуську. Она чинилась что-то сегодня.
- Нам с вами не здрастватца! К барышням местечковым ступайте…
Луна всплывала все выше. Из леса дышало теплом и смолами. Фыркали встревоженные кони.
Галдин затянул песню, за ним подхватили другие. Собаки наставили уши, прислушиваясь.
- Ай, черт! - взвизгнула Кастуська.
Песня оборвалась. Перед костром стоял незнакомый человек.
- Доброе здоровье честному паньству,- проговорил он сипловатым, но веселым голосом,- низкий поклон вельможному господину, сидящему в кругу своих вассалов.
- Да то ж наш папуня,- опознал его кто-то.
- Ён же и есть,- подхватили другие.
Девки кинулись целовать ему руки; он добродушно отмахивался.
- Буде, буде.
Галдин встал, все еще недоумевая.
- Ну, станем знакомы,- сказал тот.- Ксендз из местечка, пан пробощ иначе… Вы извините, что в ваши владения забрался - при вашей матушке разрешение получил,- так по привычке… Охотничий день, сегодня-то и потянуло…
- А вы охотитесь разве?
Лицо ксендза понравилось Галдину.
"Забулдыга, видно, отчаянный",- подумал он.
- Эге-ге, да вы и вправду меня не знаете! - засмеялся пан пробощ.- Пусть вот эта пся крев вам расскажет…
Парни засмеялись. Они стояли в стороне во все время, пока ксендз не сел.
- Вы, видно, многого чего здесь не знаете, как я погляжу, пан пулкувник! Что я пьяница, охотник и в карты играю - это вам всякий скажет, только вот я вам после другое про других еще интереснее скажу. Пьете?
Он достал большую фляжку и чарку, выпил сам, потом предложил Галдину и всем парням.
- А это девкам будет,- засмеялся он и показал им кукиш, но потом достал пригоршню карамели и бросил ее близсидящей в подол.- Вы на папуню своего не смотрите, а слушайте… Есть дурни, ктуры думают: вот ксендз пьет, почему и нам не пить? Цо? Не так думают?
Он почти выкрикнул эти последние слова, но сейчас же опять улыбнулся своей доброй и умной улыбкой и посмотрел на Галдина.
- А не заспевать ли нам что-не́будь, пан пулкувник?
Они опять затянули какую-то грустную, заунывную песню с тягучим припевом, похожим на лай: "Ой, мамуля, да, о-ой!.."
Потом завернулись в овчины и, тесно прижавшись друг к другу, заснули до раннего утра, покуда в осиннике не закуковала кукушка.
IX
Два дня пробродил Григорий Петрович по болотам вместе с паном пробощем и вернулся домой мокрым, усталым, но довольным. Сейчас же, едва успев раздеться, он залег на кровать и уснул как убитый.
Когда он проснулся, ему подала Елена небольшой конверт.
- Стражник из Теолина привез,- сказала она и глянула на барина своими испуганными глазами.
На визитной карточке стояло: "Анастасия Юрьевна фон Клабэн vous prise lui faire le plaisir de venir passer la soirée du 2/VII chez elle á 7 h. P. S. Не забудьте корнета".
"Черт возьми, да ведь сегодня же второе июля",- подумал Галдин, еще раз перечитывая карточку.
- Который же теперь час? - спросил он уже громко.
- Да скоро пять будет,- ответила Елена.- Ответ дадите?
- Ответ? Ах, да! Так ехать или не ехать? Ну, была не была, поеду! Давайте скорее одеваться.
На ходу закусив, Галдин распорядился подать ему шарабан-одиночку . Он все время очень волновался и, вспомнив настоятельную просьбу Анастасии Юрьевны, захватил с собой корнет. Два дня почти забыв думать о чем либо, кроме охоты, он вдруг, неожиданно для себя, почувствовал страстное желание увидать вновь свою соседку. Это желание овладело всем его существом. И как он не подумал об этом раньше? Как хорошо, что она прислала ему эту записку. Она такая тихая, ласковая, видно, ей тяжело с мужем. Черт возьми, эти немцы - удивительно хитрый народ! Фон Клабэн не предложил даже сигары почтмейстеру - сделал вид, что не замечает его… Только зачем она пьет? Это все-таки нехорошо… Вино - слабый напиток, но все-таки… Ей нужно встряхнуться, просто встряхнуться. Лежа в своей качалке, она бог знает до чего может дойти. Почему бы ей не попробовать ездить верхом, наконец, он научит ее стрелять в цель… Она очень устала в прошлый раз, когда играла ему на рояли, а у графа стояли слезы на глазах… Она права, граф совсем не так смешон,- он просто несчастен.
Подъехав к клябинскому дому, Галдин прямо прошел на другую его сторону, к террасе. На террасе его, как и впервые, встретил сенбернар. Григорий Петрович сел и начал оглаживать добродушное животное. Он чесал его за ухом и говорил:
- Где же твоя хозяйка? Я, должно быть, приехал слишком рано, не правда ли?
- Нет, напротив, как раз во время,- услышал он за своей спиной.
Григорий Петрович вскочил и оглянулся.
Анастасия Юрьевна быстро шла к нему. Лицо ее было взволнованно.
- Нет, вы очень кстати, я страшно вам благодарна, что вы приехали. У нас сегодня будут гости, но я хотела поговорить с вами à part . Я должна извиниться перед вами за навязчивость… Да, да, именно извиниться, но, быть может, это вам покажется смешно, мы ведь знакомы с вами так недавно… что было когда-то, вспоминать уже нельзя! Так вот, я хотела у вас попросить… даже не попросить, а… нет, я слишком волнуюсь… сойдемте в сад, там будет удобнее разговаривать… Дайте мне вашу руку, я не могу идти одна…
Он пошел рядом с нею, снова подчиняясь ее волнению. Даже продолжал держать фуражку в руке, забыв надеть ее на голову, хотя солнце еще палило зноем. Воздух был совсем неподвижен, как перед грозою. Деревья не шевелили увядшей листвы. Цветы наполняли весь сад пьяным своим запахом.
Григорий Петрович и Анастасия Юрьевна прошли по желтой дорожке, окаймленной стриженой оградой алых роз, до самого обрыва. Здесь стояла скамейка, как раз против террасы. В обе стороны от нее тянулись липовые аллеи, уходящие в парк. Прямо под ней рос молодой фруктовый сад, далее за оградой проходила проезжая дорога к припаромку. Там суетились люди и скрипел канат. Через реку лепились Черчичи со своим костелом и церковью по двум концам.
Анастасия Юрьевна села на эту скамейку. Галдин сел рядом с нею, готовый слушать.
- Так я и говорю,- чуть спокойнее начала она,- что как это ни странно, но единственно к вам я и могу обратиться… Вы понимаете… мой муж… ну, одним словом, у него живут эти твари… конечно, вы уже знаете об этом, это знают все и мне нечего скрывать. Не подумайте, что у меня нет стыда, но в деревне, где не с кем говорить, бываешь рада всякому свежему порядочному человеку… Вы должны понять… И вот мой брат, вы его уже видели, он полюбил одну из них и хочет жениться! Вы подумайте! Какой ужас! Я совсем не против простых, быть может, для него было бы счастье жениться на крестьянке, но не на такой… Боже мой, какая здесь гадость, если бы вы только знали!
Анастасия Юрьевна закрыла глаза и прижала руки к груди. Григорий Петрович сидел пораженный, придавленный. "И ей приходится говорить об этом!" - думал он, глядя на ее похудевшее лицо.
- Какая гадость,- повторяла она с трудом, почти с отвращением произнося эти слова.- Он уже выдал замуж одну за своего лакея, а теперь хочет сделать то же самое с моим братом. Вы ведь видели брата, вы видели, какой он жалкий? Его можно заставить сделать все, что захочешь.
- Но почему вы думаете, что во всем этом принимал участие ваш муж? - решился, наконец, заметить Галдин.
- Ах, вы еще спрашиваете, почему? Да потому, что нет такой пакости, такой низости, которой бы он не сделал. Вы так же, как и все, обольщены его внешним благородством. Мне ли не знать, почему? Да потому, что я сама слышала, как он, смеясь,- он ведь всегда смеется,- советовал брату жениться на ней… Он и ей внушил эту мысль, он заставлял ее быть ласковее с братом… Почему?.. Да потому, что она должна быть скоро матерью… Слышите, матерью ребенка моего мужа…
Анастасия Юрьевна медленно произнесла эти последние слова, точно сама хотела убедиться в истинном их смысле и смотрела на Григория Петровича растерянным, блуждающим взором.
- Так вы мне поможете? - спросила она совсем тихо.
- Охотно, конечно, но…- начал было тот.
- Нет, нет, скажите только "да"… только "да", и я буду спокойна,- опять возбуждаясь, перебила она его.
Он не сумел ответить, так как в это время, резко разрывая воздух, загудел подходящий к Черчичам пароход. Вслед за ним раздался первый удар грома.
Но Анастасия Юрьевна по губам Галдина и по выражению лица его поняла то, что он хотел сказать ей.