- Вот вам еще пример,- заговорил опять фон Клабэн, закуривая сигару,- что делают у нас для облегчения культурного хозяйства: приехали два года тому назад в Черчичи землечерпательные машины - начальство приказало углубить русло. А вы посмотрите - теперь стало еще мельче: они вычерпывают песок в одном месте, а ссыпают его в другое,- весной все это опять приходит в прежнее положение. А берега у нас укрепляют? Этого не знают, как и делать. И вот скоро по Двине нельзя будет ездить - лес и теперь приходится гнать только ранней весной, а Рига большой город, экспорт за границу у него огромный. Это называется хозяйственной экономией! Что? Разве не правда? У нас березинская система только на бумаге, и мы, живя на берегу большой реки, должны возить свои товары за шестьдесят верст на станцию железной дороги. Я удивляюсь, как есть еще наивные люди, которые думают, что можно что-нибудь получить, работая на земле при таких условиях.
Галдин чуть улыбнулся: он вспомнил, как князь Лишецкий ратовал за сельское хозяйство и как его поддерживал Карл Оттонович. Кроме того, он знал, что Клабэн еще недавно купил по соседству несколько сот десятин под лесом. Выходило так, что хозяйничать еще можно было умеючи.
Как бы отвечая на эти мысли, фон Клабэн продолжал:
- Есть еще смысл вести торговлю. Только надо знать хорошо это дело. У меня есть маленькая идея, и я даже подумал, что вы согласитесь принять участие…
Карл Оттонович как будто бы стал еще равнодушней. Он сощурил глаза и вытянул губы.
- Я говорю о Черчичах. Это местечко очень неудобно стоит. На нашей стороне гораздо больше потребителей, чем на той, и поэтому большинству приходится переезжать на другую сторону. Весной это совсем неудобно, а зимой опасно. Кроме того, там мало места и грязно. Евреи любят погулять, а адмирал не позволяет ходить в свой лес. Вы меня поняли? Что? Я думаю поставить несколько дач на своей стороне - у меня как раз есть лесок небольшой около мельницы… Вы знаете? Место очень красивое. Несколько домов можно будет отдать под лавки - это очень хорошая аренда, а потом и почту сюда переведут. А право заселения евреями моего берега я попрошу у губернатора - он согласится. Вы только подумайте, сколько теперь тратят труда, чтобы во всякую погоду перевозить почту - напрасная трата времени и денег.
Он помолчал, выжидая ответа.
- Да, конечно, это имеет свои удобства,- сказал Галдин нерешительно. Ему что-то не совсем понравилось это предприятие.- Но чем же я бы мог вам помочь?
- О, очень многим! У вас есть хороший строевой лес - вы могли бы построить несколько домов там, на моей земле, взяв ее у меня в аренду, а потом продав их очень выгодно евреям.
- Но ведь это вы и сами могли бы сделать! - изумился Григорий Петрович.
Фон Клабэн только еще больше прищурил свои глаза.
- Конечно, я не говорю. Но мне одному трудно будет поставить сразу много домов, а если поставить мало, то лавки не дадут большого дохода…
Он замолк, но видно было, что он не сказал всего того, что думал.
За поворотом показался пароход. По течению он шел довольно быстро.
Они поспешили вниз к лодке. Их уже ждали люди. Когда пароход поравнялся с усадьбой, ему стали махать платками и кричать, чтобы он остановился. Машина замедлила ход. Раздался резкий, отрывистый свисток.
Карл Оттонович сел в лодку.
- Так вы подумайте о моем предложении,- сказал он на прощание.- Вы не проиграете на этом. Что?
Галдин обещал подумать.
Лодка поплыла к пароходу, потом закачалась у его кормы и остановилась. С палубы спустили лесенку.
- Форверц! - крикнул штурвальный.
Красные лопасти большого заднего колеса все быстрее зашлепали по воде. Озаренный солнцем фон Клабэн махал Галдину шляпой.
XIV
Июль месяц начался грозами. Каждый день после полудня небо обкладывалось черными тучами, сердито перекатываясь, урчал гром, и все замолкало в ожидании бури. Потом внезапно срывался с неба дождь, ветер бешено пригибал к земле ветви деревьев, блистала мгновенная молния, пенилась река. Ураган проносился, и опять покой возвращался к земле. Напоенная влагой, она засыпала еще пышнее одетая в свои зеленые одежды.
Все утра проводя на охоте в болотах, Григорий Петрович по вечерам по-прежнему взбирался на башню и курил там свою трубку. Им опять овладели нерешительность, робость, недоверие к себе. Ему хотелось снова навестить Анастасию Юрьевну, но он боялся ей наскучить, а удобного предлога для посещения Теолина не находил. Как-то на неделе он выбрался с визитом к князю Лишецкому и проскучал у него весь вечер. Генерал читал ему свои мемуары, много кричал о "поляках", о "жидах", о безыдейности власти. Григорию Петровичу приходилось выслушивать все это молча. Потом князь водил его за две версты от дома показывать курган, в котором, по его мнению, были похоронены баварцы в 12-м году. Два заржавленных ружья и осколок гранаты, добытые из этого кургана, видел Галдин у князя в кабинете. Генералу, как видно, пришелся по душе молодой сосед, он долго не хотел отпускать его от себя. На прощание подарил ему свою брошюру "О православии в Западном крае" с автографом.
На другой день после того навестил Галдина почтмейстер. По обыкновению своему, почтмейстер был говорлив, доволен и весел. Сообщил две-три сплетни о соседних помещиках, справился о том, благополучно ли довез Григорий Петрович пана Лабинского. Когда же Галдин рассказал ему о своем посещении Лабинских, Дмитрий Дмитриевич воскликнул:
- Удивительно гонорливый народ эти поляки, нас они и за людей не считают! Так вас даже на похороны не пригласили?
- Нет,- отвечал Григорий Петрович, который, по правде говоря, забыл уже и думать об этом,- а вы были?
- Что вы, что вы! - замахал руками почтмейстер,- обо мне и говорить нечего. Ежели бы они еще в Черчичах отпевали его, тогда, конечно, хоть одним глазком взглянул бы, а то ведь у них своя капличка есть в усадьбе. Интересно все-таки,- продолжал он уже более спокойно,- как теперь они устроятся.
- А что такое?
- Да как же, имение, видно, трем дочерям пойдет: как же они его поделят? Или, быть может, пока что вместе будут жить? Тетку я бы на их месте живо выставил…
- Почему же?
- Да больно уж ядовитая особа - злее этой бабы я еще не видывал.
- А барышни? - полюбопытствовал Галдин, предлагая гостю принесенный только что яблочный квас со льдом, искусно приготовленный Еленою.
- Барышни? - повторил почтмейстер с хитрой улыбкой и потянулся за квасом,- барышни разного рода - штучки не вредные! Мне, грешным делом, старшенькая, Галина, нравится - здоровая такая и веселая… И черт же их польками сделал! Были бы русскими, так вам любую выбирать - невесты хоть куда - с зобком .
Григория Петровича покоробила несколько вольная речь Дмитрия Дмитрича, он неучтиво оборвал его:
- До этого мне, собственно, мало дела - жениться я, слава богу, не собираюсь и за приданым не гонюсь. Квас хорош?
- Восхитителен,- отвечал, не смутившись, почтмейстер,- лучше всякого шампанского!
- Ну уж нет,- улыбнулся ротмистр,- я шампанское ни на что не променяю. Да вы, может, выпьете со мной бутылочку - я велю к обеду заморозить.
Почтмейстер так весь и просиял.
Галдин, глядя на него, продолжал улыбаться.
- Так вы говорите, что барышни хороши,- завел он опять речь о Лабинских, желая загладить свой резкий тон.- На мой взгляд, панна Ванда лучшая…
- Несомненно - подхватил его собеседник,- панну Ванду можно назвать просто красавицей, но уж очень она субтильная… и потом характерец - у-у-у!
Почтмейстеру так и не удалось распространиться о характере панны Ванды, так как в комнату вошла Елена и, по обыкновению, взглянув на барина своими испуганными глазами, сообщила:
- Там к вам граф приехали. Я его в гостиную звала, так они не идут…
Григорий Петрович поспешно встал и, извинившись перед Погостовым, вышел в переднюю.
Он догадывался, зачем приехал к нему граф, но все-таки ждал чего-то большего. Ему казалось, что граф должен сообщить нечто важное, имеющее отношение к нему - Галдину. Во всяком случае, явился удобный предлог, чтобы снова побывать в Теолине.
- Милости прошу, граф,- как можно учтивее воскликнул ротмистр, подходя к гостю,- вот сюда, в гостиную.
Граф робко мялся на месте, не зная, куда девать свою дворянскую фуражку с красным околышем.
- Ах, помилуйте,- говорил он, пришепетывая и краснея.
"Однако с таким экземпляром не сговориться",- подумал Галдин, но улыбнулся еще учтивее и повторил:
- Пожалуйте за мной, у меня запросто…
XV
За закуской, которую, против обыкновения, подали в столовую (Никита Трофимыч был приглашен выпить чарку), граф так оживился, что его трудно было узнать. Он неожиданно вынул из бокового кармана своей венгерки письмо и подал его Галдину.
- Это вам просили передать,- сказал он таинственно.
Григорий Петрович вспыхнул, поспешно пряча протянутый ему конверт. Он заметил, как насторожился при этом почтмейстер.
- Вот, не угодно ли, фляки господарски ,- превкусная вещь,- сказал он, чтобы скрыть смущение.
Все время, сидя за столом, угощая гостей и закусывая сам - Галдин никогда не мог пожаловаться на аппетит,- он ощущал у себя на груди шуршащую бумагу письма и даже не раз дотрагивался до нее руками, будто желая убедиться, точно ли при нем это письмо.
"Ага,- проносилось в его голове,- да ты, действительно, волнуешься!"
- Вот так эндак, вот так так! - кричал совсем уже разошедшийся граф, не переставая прикладываться к рюмочке.- Я так и знал, что встречу в вас друга! Честное слово! Уверяю вас… мне дорого человеческое обращение, более того - я люблю, когда помнят о моем имени! Карлуша - тот ничего не понимает. Он мужик, хам… У него голова, но он хам… извините за выражение!
- Хе-хе-хе,- смеялся почтмейстер, хитро поглядывая на Галдина,- его сиятельство развязали язычок - хе-хе-хе!
Он тоже много пил, но оставался таким же благопристойным, гладеньким и доброжелательным и, кажется, всему очень радовался, точно получил подарок.
- Карлуша - свинья,- продолжал граф,- настоящая немецкая свинья… Он хочет надо мной опеку поставить и сам опекуном стать… Дудки-с… Я вот возьму и женюсь, возьму и женюсь и все жене передам… Он думает, что со мною, как с Настей, все можно сделать… Нет-с, никогда-с! Все равно на простой женюсь, а женюсь… Вот так эндак, вот так так!
- Я вам не советовал бы торопиться,- заметил Григорий Петрович, думая, как бы начать нужный ему разговор и досадуя на мешающего почтмейстера.
- Почему же! - возразил граф.- Очень просто, возьму и женюсь… Простая девка иногда лучше нашей, ей-богу.
- Хе-хе,- опять засмеялся Дмитрий Дмитрич,- вполне последовательно: дедушка раскрепощал мужиков, а внучок в альянс с ними вступает… Голос крови, так сказать…
- К чему вы это, собственно? - недовольно покосился на него Галдин.
- Да как же… Вы ведь знаете, конечно, о графе Донском…
- Знать то знаю,- сухо отчеканил Григорий Петрович,- но нахожу ваши шутки неуместными…
Когда Галдин был чем-либо рассержен, лицо его становилось каменным, усы подымались вверх, а глаза тускнели и будто не видели ничего перед собой. Он походил тогда на готовящегося к борьбе коршуна. Но он был отходчив и добр, быстро на губах его появлялась добродушная усмешка. Почтмейстер смолк, замельтешил, а после обеда распрощался, отговариваясь делами, и уехал.
- Вы дровец ему послали? - полюбопытствовал граф, когда Погостов скрылся.
- Каких дровец?
- Как же! Это необходимо сделать. Я и то ему даю. Тут все так делают…
- Но за что же? - изумился Григорий Петрович.
- Да ведь он почтмейстер,- очевидно, тоже удивляясь непонятливости хозяина, настаивал граф,- он вам иначе заказные письма сразу доставлять не будет, а сначала повестку пошлет - возня лишняя, будет требовать доверенность от вашего человека - вообще затруднения…
Граф засмеялся.
- Я вот, говорят, дурак, а все-таки многое что вижу, вообще мог бы целый роман написать… много прохвостов…
Он нахмурился и замолк, угрюмо барабаня пальцами по губам.
Григорий Петрович тоже молчал, не зная, с чего начать. Он еще раз потрогал то место, где у него было спрятано письмо, и в раздумье потянул себя за ус. Конечно, это она ему пишет. О чем? Может быть, просит опять приехать к себе? Или что-нибудь относительно брата. Но, собственно, говорить о таких вещах - история довольно щекотливая, а тут и прямо не подступишься.
- Послушайте, граф,- наконец прервал молчание ротмистр. Достал трубку и начал ее тщательно прочищать.- Вам Анастасия Юрьевна говорила что-нибудь?..
- Что? - растерянно повел глазами гость.
- Я хотел спросить… А, да к черту! - воскликнул Галдин и вскочил с места.
Граф вздрогнул.
- Вы серьезно намерены жениться? - приступил Григорий Петрович прямо к делу.
- А… да, да… я собираюсь…
- Ну вот, так я вам скажу, что вздор… Вы не обижайтесь на меня и не обращайте внимания на мои выражения, а слушайте… Меня Анастасия Юрьевна уполномочила поговорить с вами, сказала, что вы мне доверяете.
Он подсел опять поближе к графу и слегка дотронулся до его колена. Граф просиял. В эту минуту у него было что-то общее с сестрою. Галдину он положительно стал симпатичен. Григорий Петрович заговорил от чистого сердца:
- Нет, вы послушайте… Вы, конечно, знаете, что сестра ваша вас любит и желает вам добра… Она умоляла меня подействовать на вас, объяснить вам, что то, что вы задумали, ужасно. Конечно, можно полюбить простую девушку, но тут ведь совсем другое…
Григорий Петрович чуть не сказал, кто такая эта девушка. Он считал себя не вправе голословно обвинять Клябина, которого мало знал: Анастасия Юрьевна могла ошибаться…
- Что вы! - воскликнул граф с восторженным убеждением.- Помилуйте! Вы не знаете, что это за женщина. Я вижу, вы порядочный, добрый человек, и я вам скажу: она замечательная девушка! Вот моя первая жена - бог ей прости - та была настоящая ведьма, хуже ведьмы! А эта… Нет, вы взгляните…
Граф взволнованно полез к себе в боковой карман и вытащил оттуда фотографическую карточку, завернутую в папиросную бумагу.
- Вы только посмотрите,- продолжал он,- я ее заставил сняться, карточка скверная, но все равно… Разве это не ангел, не сама доброта?
Галдин взглянул на портрет. Он был, точно, очень плох и трудно было что-нибудь толком разобрать, но Григорию Петровичу удалось все-таки различить миловидное женское лицо, несколько круглое, несколько грубоватое, но все же не лишенное приятности. Такие лица часто встречаются среди мещаночек победнее. Не будучи физиономистом, Галдин все же сразу мог догадаться, что она вовсе не была таким идеалом доброты, какою ее представлял себе граф. Скорее в ней проглядывала расчетливость и некоторая хитрость.
- Что - видите? - говорил граф, не выпуская, как сокровище, из рук своих карточку и захлебываясь.- Но ее нужно знать, как знаю я. Вы скажете - она пала?..- А мы разве безгрешны? Разве мы смеем казнить других, будучи их грязнее?.. Вздор! Неправда! Не можем! Ей, вы думаете, не тяжело?! Она не ненавидит Карлушку? И тяжело, и ненавидит. И я ей помогу. Должен! Таких людей мало, она никогда надо мною не смеется, у нее слова такие есть… вы не знаете их… Нет, не говорите, это неправда все, что вы скажете. Я только один знаю ее - один, один.
Граф замолк. В глазах его стояли слезы. Этот несчастный - почти кретин, почти пропойца,- казался великим в своей любви. Григорий Петрович не знал, что возразить. На такие чувства нет возражений. Он даже позавидовал ему,- черт возьми, этак не всякий любит!