- Нет, вы слушайте,- настойчиво ответила она. Она не смотрела уже на него; она говорила, точно бредила, точно она прислушивалась к чужому голосу, повторяла его слова: - Я все стояла бы и смотрела. Я говорила бы себе: здесь живет тот, кого я люблю, может быть, он захочет позвать меня к себе, и тогда я приду к нему и стану говорить, как я его люблю.- Она улыбнулась тихой улыбкой и замолкла, потом начала снова, все не глядя на него, опустив вниз свое осунувшееся лицо.- Я была больна в эти дни, я даже немного лежала и потом я пила… Вы мне простите это, да? Я не знаю, как я села сегодня на лошадь… Он даже удивился, что я решилась ехать верхом. Если бы он знал, что я решилась на большее, он, наверное, выгнал бы меня так же, как какую-нибудь из "своих", и даже не выдал бы замуж…
Она засмеялась сначала тихо, потом все громче. У нее даже слезы показались на глазах от смеха. Она сидела, откинувшись на своем седле, смотрела перед собою и смеялась так, будто она говорила только что самые веселые вещи.
- Да замолчите же, замолчите, замолчите! - крикнул Григорий Петрович, схватив ее за плечи, так как она чересчур уже откинулась назад.
Но она не унималась. Она смеялась, не останавливаясь; все больше и больше захватывала воздуху в грудь и смеялась.
Тогда он поднял ее с седла, спрыгнул с лошади, держа в вытянутых руках свою ношу, и бережно положил ее на мягкий мох под сосною. Потом стал перед ней на колени и расстегнул ей ворот узкой амазонки.
Она начала затихать; смех угасал, заменяясь всхлипываниями. Теперь она плакала, как маленький ребенок, которого обидели.
- Ну успокойтесь же, ну как вам не стыдно,- говорил Галдин, отнимая от лица ее руки.- Ну, взгляните на меня и улыбнитесь… Зачем так нервничать…
- Да, да, я не буду… Ну вот.
Он нагнулся над ней и поцеловал ее лоб. Тогда она закинула ему за шею руки и, совсем близко придвинув к нему свое лицо с еще влажными темными глазами, спросила.
- Так ты любишь?
XIX
Фон Клабэн давал обед губернатору. Обед этот должен был быть очень парадным. Карл Оттонович сам ездил в Ригу (в Витебске нет ничего порядочного, говорил он) и привез оттуда множество гастрономических тонкостей и вин. За губернатором, предводителями дворянства - губернским и уездным - прокурором и богатым помещиком, председателем Союза русского народа и желаемым кандидатом в Государственный Совет, Рахмановым, были с утра высланы на вокзал ландо и коляска.
Два дня садовник с толпой поденщиков чистил, украшал и подстригал сад, а многочисленные девки теолинского владельца скребли и мыли барский дом. Все блестело, все казалось вновь отполированным.
Старший лесник с двумя своими помощниками уже за неделю обшарили весь клябинский лес, вынюхивая волков, которые должны были быть к приезду губернатора для облавы. Каких-то забежавших двух они точно увидели где-то издали: молодые по ночам не откликались.
- Все равно надо, чтобы они как-нибудь были,- заявил Карл Оттонович, выслушав жалобу своих "ягтманов",- бросьте в лес конину, тогда они придут.
Из соседей и знакомых только двум были разосланы приглашения - князю Лишецкому и Галдину, других фон Клабэн считал недостойными.
Обед назначен был к часу дня, чтобы оставалось время для облавы. До этого Карл Оттонович водил своих гостей по усадьбе, показывал парники, лесопильный завод и более всего обращал их внимание на "рационально поставленное", как он называл молочное хозяйство. Коровы его стояли каждая под номером, каждая в отдельном стойле, пол во всем обширном сарае был асфальтовый. Коровы кормились по "датской" системе.
Гости остались от всего в восхищении, а губернатор несколько раз повторил:
- Та, та фот это я понимаю, это настоящее немецкое хозяйство.
Губернатор был добродушнейшим на вид немцем с седенькими бачками, с симпатичной лысиной на круглом черепе. Он был любезен со всеми, всем приветливо улыбался, махая в ответ на поклоны пухлой своей ручкой. Он плохо говорил по-русски, а потому избегал говорить много, что придавало ему облик глубокомысленной задумчивости; за него в общественных собраниях всегда говорил правитель канцелярии. Среди чиновников рассказывали с добродушною улыбкою, что жена губернатора, милейшая Эмма Оскаровна, сознавая, что губернатору неудобно не знать русского языка, перед отъездом в Витебск жаловалась на это в Петербурге своим знакомым, на что будто бы одна высокопоставленная особа ответила улыбнувшись, весьма тонко: "ah bah à quoi bon ce russe!" Как бы то ни было, эти добродушные немцы действительно прекрасно обходились без русского языка.
Кроме усадьбы, фон Клабэн возил всех в Черчичи и там показывал им церковь, где о. Никанор отслужил краткую литию . Несмотря на то, что губернатор был лютеранином, он необыкновенно аккуратно крестился и клал земные поклоны даже тогда, когда этого не полагалось по уставу. Народа собралось множество: все хотели поглядеть на начальство. Исправник и урядники потели в своих парадных мундирах. За ландо губернатора ехали два конных стражника. Мужики снимали шапки и кланялись.
Фон Клабэн, сидя рядом со своим соотечественником, чувствовал себя вполне удовлетворенным. Он делал вид, что не замечает приветствий, увлеченный разговором с его превосходительством начальником губернии. Он уже рассчитывал, сколько неоцененной пользы принесет ему это высокое посещение.
Губернский и уездный предводители ехали в другой коляске. Они почти все время молчали. Зато веселились от всего сердца господин Рахманов - кандидат в члены совета - и прокурор. Прокурор был мал ростом, некрасив, маленькая головка его непрестанно нервно вращалась из стороны в сторону на тонкой жилистой шее, но нрав у него был превеселый, ничуть не прокурорский, и так умел он рассказывать похабные анекдоты, что можно было умереть со смеху. Рахманов хохотал густым басом, держась одной рукой за длинную пегую бороду, а другою придерживая колыхающийся круглый живот.
XX
Стол был накрыт на десять кувертов, ждали еще адмирала Рылеева, который должен был приехать на этих днях к себе в имение, но его не было. Дам Карл Оттонович не пригласил по настоянию своей жены, боящейся лишней усталости, да к тому же, кроме Сорокиной и барышень Лабинских, никого и не было в окрестностях.
За каждым прибором стояла маленькая вазочка с пунцовой розой, а на тарелке лежал билетик с именем гостя. Венцлав был во фраке и белых перчатках, кроме него подавали еще две горничные.
Галдин приехал перед самым обедом. Он надел голубую венгерку и казался очень интересным. Представился почтительно губернатору, который, как и фон Клабэн, спросил, не родственник ли его прочится в министры. Григорий Петрович был рассеян и глядел по сторонам, выглядывая Анастасию Юрьевну, но она появилась только к столу.
Настроение у всех было веселое, даже несколько легкомысленное. Все с нетерпением ждали обеда, а прокурор и Рахманов - облавы.
- Ну, Карл Оттонович, не надуйте нас, как в прошлый раз,- басил Рахманов.- Хо-хо-хо! Приготовили нам волчатиков?
- О, да,- отвечал уверенным тоном фон Клабэн.- У меня очень много волков: они даже съели у меня одну корову! Я вам обещаю удивительную охоту!
Записочка с именем Галдина лежала у прибора хозяйки. Ротмистр с благодарностью взглянул на Анастасию Юрьевну и, воспользовавшись общим разговором, шепнул ей:
- Ты хорошо себя чувствуешь?
Она улыбнулась ему счастливой улыбкой. Несомненно, она помолодела за это время. Она никогда не была так счастлива, как теперь. Когда разлили шампанское, она чокнулась с Григорием Петровичем и бросила ему:
- Милый…- и сейчас же заговорила с сидящем неподалеку веселым прокурором.
Волнуясь, поднялся князь Лишецкий. Он держал бокал в одной руке, другою пригласил всех ко вниманию.
- Господа,- сказал он обыкновенным голосом, но продолжая, все повышал его и под конец дошел до крика.- Господа! Мы, все здесь присутствующие, дети доблестных русских дворян, собрались, дабы достойно чествовать нашего высокочтимого руководителя на почве служения государству, милейшего Оскара Юлиановича, дорогого начальника губернии. Я желал бы по этому поводу сказать несколько слов. Мудрый царь-преобразователь, Петр I, создал из служилого люда особое сословие - дворян, именуя его "яко главный в государстве член" - благородным российским дворянством. Милостивый царь-освободитель Александр II в своих мудрых предначертаниях государственного устройства Российской империи вверил на попечение дворянства устроение земледельческого сословия, призывая его к самоотверженной работе на пользу и благо народа. В высочайшем рескрипте на имя благородного российского дворянства в 21 день апреля 1885 года царем-миротворцем Александром III высказано, наконец, пожелание, чтобы дворяне привлекались к постоянному пребыванию в своих поместиях, где предстоит им "преимущественно приложить свои силы к деятельности, требуемой от них долгом их звания". При этом выражена была надежда, что продолжению этой деятельности будут соответствовать "доблестные успехи и на других поприщах, издавна указанных дворянству историей и волею монархов".
Князь приостановился на мгновение, откашлялся и начал снова. Все слушали, казалось, с большим вниманием. Губернатор даже для приличия отодвинул от себя свою тарелку. Галдин украдкой смотрел на Анастасию Юрьевну.
- Господа дворяне! - с новой силой крикнул князь.- Пойдем охотно и с гордостью на этот высокий призыв. Уступая, когда это явится необходимым, места свои на почве государственного служения, оставаясь всегда готовыми пойти на клич державного вождя в защиту родины своей, вернемся же и к поместьям нашим, послужить на мирной оскудевающей ниве! Не разорять, а поднять продуктивность земли родной развитием промышленности и культуры в сельском хозяйстве надлежит нам. Постараемся примером своим на деле вновь завоевать руководящее значение благородного российского дворянства; своим влиянием мы отдалим сельское население от пагубного подпольного влияния, путем просвещения в духе нравственно-религиозном, а следовательно, и патриотическом, поведем народ русский. Мы призовем вновь нашу деревню к жизни культурной: ремесло, кустарная промышленность, искусство и наука (на этом месте князь смущенно запнулся, но, сейчас же оправившись, продолжал с возрастающим подъемом) найдут себе широкое развитие на месте - в деревне, не отрывая от земли такую ужасающую массу здоровой силы, идущей в город на жалкий заработок. Примером такого благородного служения родине служит нам наш милейший Карл Оттонович (князь мило улыбнулся в сторону хозяина), и я надеюсь, явятся еще новые силы, которые поддержат нас. (При этом генерал взглянул на ротмистра. Галдин придал своему лицу внимательное выражение.) Я кончил, господа, и предлагаю всем вам крикнуть "ура!"
Князь высоко поднял свой бокал. Лицо его было вдохновенно.
Все нашли речь его великолепной, вполне соответствующей действительности; поздравили кстати Карла Оттоновича с прелестным хозяйством и почувствовали повышенную энергию и желание работать на плодотворной ниве.
- Великолепно, восхитительно! - кричал прокурор.- Но не думает ли хозяин, что волчата заждались нас?
Это восклицание еще больше воодушевило гостей. Все поднялись из-за стола.
Показав глазами, чтобы Галдин следовал за нею, Анастасия Юрьевна поспешно прошла в полутемный будуар свой и там, обернувшись к нему, привлекла его к себе и молча, в порыве переполнявших ее любви и счастья, прижала его голову к своей груди.
XXI
Анастасии Юрьевне во что бы то ни стало захотелось поехать в Витебск вместе с Галдиным. Как ее ни отговаривал от этого Григорий Петрович, она настаивала на своем. Наконец, она даже сказала, что если он не поедет с нею, значит он ее не любит. На нее все чаще нападал страх за его любовь; она стала больше нервничать и делать много рискованных вещей. Так, она недавно приехала в Прилучье без мужа и, конечно, вся дворня это видела.
- Я хотела посмотреть, как ты живешь,- робко оправдывалась она.- Мне так хотелось это, я думала, что ты не очень рассердишься на меня…
- Конечно, я не могу сердиться на тебя, но неужели ты не понимаешь, что этим себя ставишь в неловкое положение и усиливаешь слухи, которые и так распускают про нас! Не думай, пожалуйста, что я боюсь, ты сама знаешь, как мне тяжело скрываться, но ведь надо делать что-нибудь одно - или прятаться, или откровенно во всем сознаться мужу. Последнее гораздо больше мне по душе, и я не понимаю, что тебя останавливает…
Он был очень взволнован. Даже прошелся несколько раз по комнате.
Она смотрела на него с нескрываемым восхищением.
- Я всегда повторял и буду повторять, что такое положение долго продолжаться не может. Оно тягостно для меня, обидно, и более того, ничего не обещает впереди. Мы не в Петербурге, где можно спрятаться; здесь мы у всех на глазах, и неужели ты думаешь, не найдутся гнусные люди, которые рады будут сделать какую-нибудь пакость, пуститься даже на шантаж. Я очень прошу тебя - подумай об этом! Мне больно сознаться тебе, но, право, наши встречи с тобой, кроме наслаждения, которое они дают, приносят мне всегда тяжелое чувство виновности… то, что я вор,- вор поневоле, и ты не знаешь, как это больно!
Глаза ее потухли, она ответила глухо:
- Конечно, я знала, ты уже тяготишься мною!
Он сжал кулаки от досады. Он так хотел, чтобы его поняли, чтобы сознали необходимость совместной жизни - конечно, уж не потому, что она ему в тягость! Какие дикие мысли рождаются в голове этих женщин!
- Да что же это, наконец! - воскликнул он, останавливаясь перед нею.- Зачем ты себя и меня мучишь! Кто говорит тебе об охлаждении? Ведь желая, чтобы все изменилось, чтобы ты стала мне настоящей женой, я только и думаю о нашей любви!
- Но это невозможно!
- Почему невозможно? Я сам поеду к нему и расскажу все. Он должен же будет понять, в чем дело…
- Он никогда не согласится на это,- настаивала она.
- Почему? Во всяком случае, его можно заставить! Что за вздор!
- Нет, нет, ты его не знаешь… Он никогда не согласится… Он… нет, не надо даже думать об этом…
- Но объясни же мне…
Она притянула его к себе и спросила:
- Так ты мне скажешь, когда разлюбишь меня?
- Зачем это говорить… я так далек от мысли…
Она перебила его:
- Хорошо, я верю тебе, верю… мой родной, мой единственный…- смеясь, она притянула к себе его голову.
- Я так счастлива, так счастлива… ты не рассердишься, если я тебя попрошу?..
- О чем?
- Я хотела бы, нет, мне совестно… я хотела бы выпить вина за наше примирение… Да, да, за нашу любовь, совсем немножко…
Ему безотчетно стало страшно.
- Охотно,- сказал он,- я сейчас скажу, чтобы дали шампанского, но не вредно ли тебе это будет?.. Сегодня так душно! А впрочем,- поспешил он добавить, видя ее нетерпеливое движение,- конечно, я сам хочу чокнуться с тобою…
- О нет, это совсем не вредно,- говорила Анастасия Юрьевна,- какие пустяки! Я себя так хорошо чувствую, как никогда еще. Это все его фантазии: он думает, что у меня наследственность… Но ведь он ничего не понимает! Напротив, вино меня оживляет.
Она пила шампанское, чокалась с Григорием Петровичем, смеялась и чувствовала себя прекрасно: совсем как дома,- уверяла она. Тогда же ей и пришла в голову мысль проехаться вместе в Витебск.
- Это будет так интересно! Мы поедем с тобой водном вагоне, а потом наймем извозчика и будем кататься. Я надену густую вуаль, так, чтобы меня никто не узнал.
Она с увлечением рассказывала о том, как они будут счастливы вдвоем, гуляя по Витебску, и радовалась, как молодая девушка, всем этим таинственным сговорам. Кончилось тем, что и Григорий Петрович увлекся ее мыслью.
Они условились, что выедут утром, каждый со своей станции (в Прилучье и Теолин можно было попасть с двух разных станций одной дороги), чтобы не возбудить подозрений. Она скажет мужу, что едет за покупками. Ему и в голову не придет, тем более, что он теперь очень занят полевыми работами.
XXII
В условленное утро Галдин выехал из дому в одиночном шарабане. Сначала накрапывал мелкий дождь, но потом небо прояснилось, глянуло солнце, день наступил такой ясный, веселый и молодой, что невольно хотелось радоваться. Осина кое-где покраснела, но воздух был напоен влажным запахом травы и листьев, казалось, будто опять вернулась весна.
В вагоне Григория Петровича встретила Анастасия Юрьевна (она села на предыдущей станции).
- Сюда, сюда! - махала она ему.
Он вошел в купе. Они поцеловались.
- Ты рада? - спросил Григорий Петрович, глядя в ее темные глаза.
- Рада ли я? Я так счастлива!
Они уселись в угол, близко друг от друга и, не переставая, болтали разные глупости, какие приходят в голову, когда люди очень счастливы, очень влюблены. Они еще ни разу не чувствовали себя так легко, так свободно. Их занимало, как детей, сознание, что вот они едут вдвоем, и все принимают их за мужа и жену. Им казалось, что даже кондуктор как-то особенно одобрительно взглянул на них, когда отбирал билеты.
До Витебска было всего два часа пути.
Вскоре блеснула Двина, на берегу ее все чаще замелькали серые домишки предместья. Потом показался белый дом губернатора, старый собор, весь зеленый бульвар.
Поезд остановился. Кинулись в вагоны носильщики. Поднялась суматоха.
Анастасия Юрьевна пугливо прижалась к руке Галдина, опустив густую синюю вуаль.
- Ты никого не видишь из знакомых?
- Нет, кажется, никого нет,- успокоил ее Григорий Петрович, пробираясь к выходу.
Пришлось подняться на виадук, а оттуда уже пройти в залу первого класса.
Вокзал был полон. Приезжих было мало, провожающих и встречающих немного больше, но более всего было здесь праздношатающихся. Гимназисты, кадеты, юнкера и студенты с видом победителей расхаживали среди толпы девиц всех положений, всех возрастов. Они занимали все стулья, мешали путешественникам и лакеям, наполняли одуряющим гулом высокие своды залы, чувствовали себя так же весело и непринужденно, как где-нибудь на вечеринке.
- Мне страшно,- шепнула Анастасия Юрьевна. Галдин ничего ей не ответил, проталкиваясь вперед. Он сам чувствовал себя несколько смущенным под любопытными взглядами, бросаемыми на его спутницу со всех сторон. У подъезда стояли извозчичьи пролетки. Они налетели на Галдина со всех сторон, предлагая свои услуги. Он выбрал более опрятный экипаж, они поехали.
- Верх, верх,- волновалась Анастасия Юрьевна,- ради бога, поднимите верх.
Когда Галдин зачем-то обернулся назад, он увидел знакомую фигуру. Маленький полный господин в белом кителе глядел им вслед.
"Черт возьми, да ведь это почтмейстер",- досадливо подумал Григорий Петрович, но ничего не сказал своей спутнице, чтобы еще больше не обеспокоить ее.