- А мне плевать на жизнь, - говорила она, - я знаю себя. Вот увидишь. В двадцать четыре буду замом, в двадцать шесть директором, к двадцати девяти сделаю театр.
- Основания? - холодновато поинтересовалась собеседница, прикуривая одну сигарету от другой. Чувствовалось, что недобрый ее мозг работает быстро и точно.
- Увидишь!
- В директорах, может, и увижу. Но театр…
- Три года, - сказала Люба, - ровно три года. Сперва пресса - это я сделаю. Второй год какая-нибудь премия, любая, тоже сделаю…
- Допустим.
- А третий год - скандал. Настоящий творческий скандал.
- Скандал тоже сделаешь? - скептически поинтересовалась толстуха.
Люба посмотрела на нее ласково и бесстыдно:
- Скандал мне сделаешь ты.
Та несколько растерялась:
- Даже так?
- А что? Тебе имя, мне театр.
Толстуха сделала затяжку:
- Для скандала нужна трибуна.
Люба только усмехнулась:
- Неужели к двадцати восьми годам у тебя - у тебя! - не будет трибуны?
Грядущая скандалистка прикинула варианты и усмехнулась в ответ:
- Ладно, скандал за мной.
Подошел Федька, почти трезвый. Мы чокнулись без тоста. Он похлопал меня по плечу и почему-то утешил:
- Ничего!
Потом довольно неприязненно заговорил о деле: есть шанс подзаработать, Бондарюйко забил халтуру где-то под Калугой и теперь сколачивает артель. Платить обещает больше, чем в Крыму, но с эскизами построже, никаких Шагалов, сугубый реализм. Излагая детали, Федька почти полностью перешел на мат: халтурил он тяжело, с отвращением и потому всегда сидел без денег, что и вынуждало его к новой халтуре.
Я слушал невнимательно, со всем соглашался и в разгар Федькиной речи вдруг полез к нему обниматься. Он вырвался, сплюнул и сказал, что в теперешнем моем состоянии (он определил его кратко и точно) реализма от меня не дождешься, мне сейчас только барокко лепить.
Тут кто-то вспомнил, что все же свадьба, нас с Анжеликой потащили на почетные места. Чуть поколебавшись - хоть и в шутку, но торжество уже отработали, - заорали "Горько!". Потом произнесли два нудных тоста. Я пожалел, что ушли из мастерской…
Нашу послесвадебную жизнь я запомнил смутно. Логики не было, последовательность рвалась, события путались и сливались, словно их выхватывал из темноты фонарь в пьяной руке: Анжеликины песни на концертах, какие-то жуткие неприятности в институте, которых, как вскоре оказалось, в общем-то не было; то ревела, билась у меня в руках, порвала единственную выходную рубашку, то хохотала и обнимала Любу, принесшую хорошую весть, требовала, чтобы я ее тоже обнимал; поиски какой-то особенной гитары, поход к знаменитому мастеру, который оказался не знаменитым и не мастером, а просто барыгой, причем гитарами не торговал. На обратном пути упал ливень, и мы, наверное, час целовались в старинном, с чугунными ступеньками, подъезде. Я одалживал деньги где попало и для убедительности записывал собственные долги синим фломастером на ладони; Бондарюмкина халтура валилась, Федька ругался, потом перестал; "медовая" неделя в мастерской, пространство, высокий потолок, в темноте как бы вообще не существующий - иногда среди ночи Анжелика вдруг включала низкий свет и, дурачась, начинала "представлять", потом увлекалась, и шла яростная пантомима с заламыванием рук, с губами, как бы замершими в крике, со страшноватым, почти трагическим стриптизом - борьба, бессилие, падение на колени, на пол… Я спросил, что это, любовная игра или гибель - она устало ответила, что не знает сама, все равно что - хоть землетрясение на Таити…
Приходила Люба, одна, хотя громоздкий Паша существовал по-прежнему, ставила чай, усмехнувшись, стелила газеты на заляпанных краской табуретках.
- Не разбежались еще? - спрашивала.
- Мы будем любить друг друга всегда! - почти клятвенно произносила Анжелика.
- Ну, ну, - говорила скуластенькая и смотрела на нас, как биолог на кроликов.
Я старался работать и писал много, в общем-то не меньше, чем всегда. Анжелика опасалась не зря, позировать ее я действительно заставлял. Сходство давалось легко, суть уходила. Я утешал себя: плевать, просто сейчас не время анализа, я пишу не ее, а свое отношение к ней. И писал - цветные пятна, блики на коже, почему-то вдруг хотелось поместить ее в световую спираль…
Она смотрела, восхищалась:
- Я! Вот до кончика носа - я!
Я хмуро отвечал цитатой:
- Если похоже нарисовать мопса, получится еще один мопс.
Анжелика довольно улыбалась, она принимала это за скрытый комплимент.
Я писал ее в желтых штанах, писал босую, растрепанную, завернутую в махровое полотенце. Писал обнаженную - эти картинки вполне можно было выставлять в актовом зале ГИТИСа: Анжелики там все равно не было, была юная актриса в роли натурщицы. Я клял ее за лицедейство, требовал естественности - она не понимала, смеялась, все кончалось постелью…
Странно: она была студентка, всего лишь студентка третьего курса, но я всегда воспринимал ее как артистку. Когда она готовилась к зачетам или беспомощно кудахтала перед семинаром по политэкономии, я воспринимал это почти как блажь: актриса играет роль испуганной студентки.
Я пробовал все, и натюрморты, и городской пейзаж, но вещи уходили так же, как уходила она. Разучился, что ли? Или - новый, еще самим не понятый период? Взрыв подспудного, мир без теней, откровенность насыщенного цвета - может, сегодня я и должен писать именно так?
Пришел Федька. Я расставил картинки. Анжелика суетилась с едой.
- Н-да, - протянул Федька неопределенно.
- Как ты велел, - сказал, я подлизываясь, - барокко.
Федька хрипловато вздохнул.
- Нет, старичок, - возразил он, - это не барокко. Это - на нервной почве.
Анжелика позвала есть.
- Жаль, - сказал я, - месяца три вылетело.
Я разом ощутил какую-то тупую пустоту. В общем-то и раньше догадывался, но надежда была. Теперь же, рядом с Федькой, я все видел сам.
Уже за столом Федька вдруг рыкнул с неожиданной агрессивностью:
- Ну чего? Чего скис? Плохо живешь, что ли?
- Да нет.
- А тогда чего?
Я кисло усмехнулся:
- Я все-таки еще и художник временами.
- Ишь ты! - сказал Федька неодобрительно. - Художник он! Много хочешь - и рыбку съесть, и птичкой закусить. Счастлив ты? Счастлив или нет?
Это популярное слово я слышал от него впервые.
- Ну допустим.
- Допустим! - передразнил он. И посмотрел почти зло. - Тогда какого рожна тебе надо?!
Анжелика засмеялась. Глядя на нее, и мне стало смешно. Мы поели, выпили бутылку "сухаря" на троих, потрепались о живописи, и Федька ушел. Картинки так и стояли у стены. Пока я их складывал, настроение снова упало.
- Ну что, моя радость? - сказала Анжелика. - На хрена мне это счастье?
Я покраснел, она словно услышала мою мысль.
- Что делать, - сказала она, - и у меня ведь такое. В отрывке почти завалилась. А Любка знаешь что сказала? Ты послушай, она ведь умная. Я дура, но она-то умная. Так вот она сказала: "В профессиональном смысле любовь себя всегда окупает". Здорово?
- Ничего, - пробурчал я. В тот момент меня мало волновали Любкины афоризмы.
- Она права, - сказала Анжелика убежденно, - полностью права. Вот мне, например, еще лет тридцать играть любовь. А как я сыграю, если сама не любила? Тут халтурить нельзя, все равно вылезет наружу, в чем-нибудь да вылезет.
Анжелика подошла сзади, обняла меня, ткнулась губами в затылок.
- Не переживай. Ну, потерял три месяца. Сделаешь потом. Ведь ты талантливый. Все равно сделаешь. А это… Это тоже что-нибудь да стоит - не каждый год у тебя будет Анжелика.
Я повернулся и посмотрел на нее. Она тут же поправилась:
- Новая Анжелика.
Я молча продолжал на нее смотреть. Она виновато улыбнулась:
- Я не то сказала? Может быть. Никогда не обращай внимания, я ведь дура.
Она вдруг хлопнула в ладоши:
- Ой, рассказать тебе? К нам приходил один кинорежиссер, была такая полуофициальная встреча… Знаешь, что он говорил? Я бы, говорит, думающих актрис выгонял еще из института за профнепригодность. Актрисе, говорит, не нужен ум, актрисе нужен умный режиссер. Здорово, а?
Я взял ее за локти:
- Уйти намыливаешься?
Она широко раскрыла глаза:
- Да ты что?!
- И думать не смей, - сказал я почти серьезно, - живой не уйдешь.
- Я не могу даже представить, как буду без тебя, - жалобно проговорила Анжелика.
Шероховатость сгладили традиционным путем…
Я уже сказал, что Анжелика мечтала о кино. Впрочем, "мечтала" - слово не для нее. Не копила в тишине сладкие грезы, не утешалась иллюзиями, а еще с прошлого года, со второго курса, развила бурную деятельность: знакомилась с разными полувлиятельными людьми вроде администраторов киногрупп или дипломников ВГИКа, проникала на студии, завела блат в Доме кино и регулярно ходила на обсуждение новых фильмов - конечно, не обсуждать, а знакомиться. В столь частую сеть не могла не попасть хоть какая-нибудь рыбешка, и вскоре после нашей свадьбы Анжелику взяли на эпизод. Эпизод был маленький и в общем-то типажный: певичка в кафе, где выясняют отношения герой и героиня, бытовой фон для лирической сцены. Коротенький крупный план, две песенных фразы (песня плохая) и ни слова кроме. Но она ухватилась за эту певичку, как за Офелию.
Я спросил:
- Думаешь, это тебе что-нибудь даст?
Она ответила рассудительно:
- Может, и не даст. Но другого же мне не предложили.
- А если провалишься?
Подумав, она твердо сказала:
- Нет, проваливаться нельзя.
Надо отдать ей должное: работать актриса умела. Уже на следующий день после этого разговора в нашей комнатке появилась Веруша, прокуренная толстуха в растянутой вязаной кофте, похожей на купальный халат - она была на нашей свадьбе. И не просто появилась, а стала главным человеком в доме. Анжелика тут же усадила ее на нашу супружескую кушетку, придвинула под спину подушку, торопливо подала теплые, с собственной ноги, тапочки и протянула зажженную спичку: сигарету Веруша, едва переступив порог, извлекла машинальным жестом усталого фокусника. Я побежал к соседям, нужна была кофемолка - Анжелика заранее предупредила, что растворимый, а тем более в пачках Веруша презирает.
Светский разговор гостьи с хозяевами (погода, здоровье, новости) был длиной в одну сигарету. Затем сразу, без раскачки, пошла работа. Пролистав сценарий, Веруша вынесла приговор: текст - барахло (она употребила другое слово), режиссер - дурак (она употребила другое слово), фильм провалится (она употребила другое слово).
Анжелика истово закивала.
- Так, - сказала Веруша задумчиво, - нужен ход. Фильм гробанется, и хрен с ним. Но ты гробануться не должна. Знаешь, почему он взял тебя?
Моя жена замотала головой.
- За вульгарность. Эта сцена в кафе - сплошная парфюмерия. Столько духов, что нужно хоть немного дерьма. Могучая задача, можешь гордиться.
Анжелика с готовностью засмеялась.
- Между прочим, задача действительно интересная, - строго оборвала Веруша, - только необходим финт. У него своя цель, у нас своя. Ему нужен фон - нам роль. Ему типаж - нам образ. Сейчас придумаем.
Анжелика смотрела на нее, как мусульманин на пророка.
После свадьбы я видел Верушу раза два и не мог толком понять, кем она собирается стать. С одной стороны, числилась на театроведческом, печатала рецензии на спектакли и что-то успешно делала на радио, с другой - ходила на занятия к знаменитому режиссеру (в частных беседах он именовался то "классик", то "наш маразматик", то почему-то "Вася", хотя звали его Евгений Николаевич). В принципе, современный театр она считала развалиной, которую необходимо взорвать, чтобы расчистить почву, но, видимо, еще не решила, с какого фланга вести под эту развалину подкоп.
Анжелика говорила, что Веруша про театр знает все, а про кино еще больше. И даже трезвая Люба как-то в разговоре бросила:
- Верка-то? Верка - светоч!
Лет ей, между прочим, было двадцать…
Веруша придавила очередной окурок и сказала:
- Так. Ясно. Текста тебе не добавят, и думать нечего. Значит, остается пластика. Образ через жест.
- Гениально! - всплеснула руками Анжелика.
За вечер Веруша придумала три варианта биографии Анжеликиной певички, довольно любопытно предложила характер и стала пробовать на будущей звезде походку и жест. Почти после каждой Верушиной реплики рефреном звучало Анжеликино: "Гениально!"
Я выманил жену на кухню и сказал:
- Не увлекайся, она девка умная.
Анжелика посмотрела на меня, как взрослый на ребенка, и снисходительно проговорила:
- Можешь поверить на слово - от лести еще никто не умирал…
Веруша завелась и ходила к нам почти каждый вечер: сидела на кушетке в своей кофте-халате, курила, пила убойной крепости кофе, болталась по комнате в Анжеликиных тапочках. О фильме могли не говорить, просто подруга пришла в гости; но посреди праздного разговора Веруша вдруг кидала новую идею, которую Анжелика тут же цепко хватала и пробовала. Так продолжалось до самой съемки.
Эпизод, кажется, получился: на студии прокрутили отснятый материал, меня смотреть не взяли, но Люба ходила и сказала, что вполне и даже весьма. Однако главное было не в этом: крохотная ролишка в плохом фильме неожиданно многое решила в судьбе будущей звезды.
Дней через десять Анжелика пришла домой бледная, пока расстегивала плащ, пальцы дрожали, и, постучав по всем нашим табуреткам, тускло сказала, что, кажется, выиграла сто тысяч по трамвайному билету. Я помог ей раздеться, она взобралась на кушетку и стала рассказывать.
Собственно, вся информация состояла из нескольких фраз.
На том рабочем просмотре случайно оказался другой режиссер, известный, только что запустившийся в производство с фильмом на современную тему. Он увидел эпизод и тут же пригласил Анжелику на настоящую большую роль. Через три дня сделали пробы - она не рассказывала мне об этом, чтобы не волновать. Сегодня пробы утвердили. Вот и все.
Наверное, надо было заорать от восторга. Но я не обрадовался, я растерялся. Я смотрел на Анжелику и тупо молчал.
Все это было слишком уж неожиданно. Конечно, я верил в ее талант, верил, что пробьется, и мечтал, чтобы это произошло быстрей. Но в такой скоропалительности и в общем-то незаслуженности успеха было что-то тревожное и даже как бы нечистое.
- Так понравился эпизод? - неуверенно спросил я.
Она отмахнулась:
- Эпизод как эпизод! Я его не переоцениваю. Просто стечение обстоятельств. Я узнала - у них там произошло ЧП.
- А что такое?
Анжелика объяснила. Дело в том, что выпускница ВГИКа, утвержденная на роль, забеременела. Само по себе это еще не было ЧП. Но она отказалась делать аборт, и вот тут-то киногруппа была повергнута в гнев и панику. Время идет, план летит, премия горит синим пламенем - а сопливая девчонка не хочет сбегать в больницу на вычистку! Пришлось в пожарном порядке искать замену…
Я кивнул - понятно, мол.
Видимо, Анжелика почувствовала мое состояние - меня всегда поражала в ней, при, в общем, весьма рядовом уме, эта мгновенная эмоциональная проницательность, способность, как она сама объясняла, "сыграть от партнера". Вот и сейчас она сказала, поморщившись:
- Неприятное ощущение. Радоваться надо, а - нет радости! Будто чужое украла.
Я не совсем искренне утешил:
- Ты-то при чем?
- Все-таки, - сказала она.
Лицо у нее было такое унылое, что я махнул рукой.
- Ладно, плюнь и забудь. Ты же не напрашивалась! Ну, вышло так. Зато есть роль. При всех оговорках сегодня счастливый день. Поздравляю!
Остановив меня жестом, она сказала озабоченно:
- Не надо. Это еще не все. Могут быть осложнения.
Анжелика как в воду глядела: осложнения начались сразу же.
Съемки с перерывами должны были длиться около четырех месяцев, вариант "между делом" тут не проходил, пришлось бы уезжать на неделю, а то и на три. Она пошла к руководителю курса просить разрешения.
Мастер, шестидесятилетний красавец, выслушал Анжелику, благосклонно кивая. Но оказалось, у него просто манера такая - благосклонно выслушивать все, что говорят. Зато потом он неторопливо и с удовольствием объяснил нестандартной студентке, что считает своим долгом художника воспитывать в стенах театрального института актеров с большой буквы, а не марионеток для белой простыни - прозвучало двусмысленно, и мастер тут же пояснил, что имеет в виду только киноэкран.
Он говорил долго, Анжелика нервничала, и на момент ей изменила обычная проницательность: она напомнила мастеру, что ведь и сам он замечательно играл в кино.
Ей казалось, что этот аргумент должен собеседнику польстить. Но мастер не любил, чтобы его ловили на противоречиях. К тому же его не приглашали на съемки уже лет пять, и у него были все основания обидеться на такой вероломный вид искусства, как кино. Уже раздраженно он объяснил, что начал сниматься в тридцать пять лет, уже зрелым профессионалом, и что вообще уважающий себя человек к камере снисходит, а не карабкается. Кончил он тем, что посоветовал юной коллеге на студенческой скамье думать о профессии, а не о славе. Если же ее тяга к кино непреодолима, он от всей души пожелает ей творческих успехов, но в других стенах и под руководством другого мастера.
Словом, или - или.
Пересказав мне все это, Анжелика взобралась с ногами на кушетку и долго сидела молча, закусив губу. Да и что было говорить? Тут не говорить, тут решать. Или - или.
- Ну и как ты думаешь? - спросила она наконец.
Вздохнув, я сказал, что, пожалуй, все-таки институт. Была бы профессия, остальное приложится.
Она взглянула задумчиво:
- Ты считаешь?
Больше мы об этом не говорили.
Но утром, за чаем, она сказала решительно, что если все-таки придется выбирать, уйдет из института.
Я пожал плечами:
- Не уверен. Фильмов может быть двадцать, а институт - на всю жизнь.
Анжелика подумала немного и убежденно проговорила:
- Ты не прав. Это институтов может быть двадцать. А вот фильм - на всю жизнь.
Спорить я не стал. Все-таки это был ее институт, ее фильм, ее жизнь. И решать надо было ей.
В конце концов, как это часто и бывает, проблема решилась обходным путем. Практичная Люба пораскинула мозгами, достали справку, хоть и сомнительную, но врачебную, поостывший мастер сделал вид, что в нее поверил, и Анжелика получила академический отпуск для поправки истощенной нервной системы.
Она тут же принялась укладывать все ту же сумку с красной пантерой на боку: надо было срочно ехать в заповедник под Ставрополем, где торопливо доснимали конец листопада.
Я заикнулся, что мог бы поехать с ней - устроюсь в группу рабочим или просто попишу натуру в том же заповеднике. Но Анжелика положила ладони мне на плечи:
- Милый! Ведь это первая моя настоящая роль…
В общем-то она была права, и мне рядом с ней не работалось. Вот уедет, подумал я…