- Ты в меня веришь?
Веруша вдруг бросает холодно и зло:
- А почему я должна в тебя верить? Ты что, икона?
Анжелика теряется, беспомощно смотрит на Верушу и становится чем-то похожей на ту, какой раньше была. Теряюсь и я: не могу понять, почему Веруша так агрессивна к бывшей однокурснице и подруге, и почему Люба, так здорово умеющая одной репликой снимать напряженку, сейчас молчит и не вмешивается. А больше всего не могу понять себя самого: мне жаль Анжелику, но я не возмущен Верушиной резкостью, и ее злое лицо чем-то ближе мне, чем растерянные глаза Анжелики. Это тем более странно, что жалость во мне всегда была сильнее чувства справедливости, в детских драках я автоматически принимал сторону слабого, даже если он не прав. Так почему же теперь вот так?
Может, думаю, дело в том, что Анжелика слаба только в этой комнате? Ведь вне ее она состоявшаяся актриса, состоявшаяся и количеством ролей, и уровнем известности, и просто обликом. Неужели обычная зависть объединила сейчас ее подруг, меня и безмолвного Пашу, зависть непризнанных к признанной?
Пытаюсь честно заглянуть в себя - нет, ни оттенка, ни намека. Разного хотим, к разному идем. Чему завидовать?
Мы все молчим, хотя молчание становится неловким, даже неприличным. Хоть что-нибудь надо сказать. Ищу фразу, а фразы нет.
И тут вступает Паша. Первое высказывание за вечер - и в самый момент.
- Давайте выпьем, - говорит Паша и, чуть помедлив, добавляет: - За мир и дружбу.
Мы смеемся, мы пьем за мир и дружбу, не чокаясь, но все же пьем. Становится свободней и легче.
Я с благодарностью смотрю на Пашу и вдруг замечаю, что взгляд у него умный и снисходительный, будто в комнате этой он один - взрослый. Люба всегда говорила, что Пашка умный, и Анжелика говорила. Может, и вправду я в нем чего-то не углядел?
Я смотрю на Пашку и вижу, что он спокоен, ни напряжения, ни тревоги. Я живу хорошо, а Пашка, может, еще лучше. Мне непонятна его диссертация, но и его, похоже, не слишком колышут наши радости и хлопоты. Я покрываю холсты и картоны разноцветными пятнами, Веруша пишет статьи о театре, Анжелика заполняет своим лицом и телом сотни метров прозрачной пленки, ищем, творим, рискуем, а у Пашки работа, у Пашки зарплата, у Пашки весной защита. Мы трое одиночки, обмылки, обломки распавшегося, а у Пашки жена беременна, у Пашки семейный дом, хоть подержанная, но мебель, хоть разномастная, но посуда, груда тапочек у двери. Пашка - муж, его легко представить в скверике с коляской, за тесной партой на родительском собрании. За нескладной Пашкиной спиной детенышу будет легко и безопасно. Вот мы творим и рискуем, а для кого? Да, пожалуй, как раз для Пашки, не друг для друга же. Вот и сейчас спорим, тревожимся, скандалим, а он молчит, в игры наши не вступает, свой козырь бережет. Мы гости, Пашка хозяин…
Пить больше никому не хочется, но мы все же пьем, не для радости, а за идею, чтобы в бутылках не оставалось. Страсти утихли, разговор мирный, про однокурсников, что у кого и как. Ни оценок, ни сравнений, просто обмен информацией.
Девкам, может, и интересно, а мне скучно, однокурсники-то не мои. Впрочем, скучно слушать, а не смотреть. Скромный стол, три женских лица, одно мужское. И все - лица, и все - личности….
Стоп, думаю вдруг, а зачем это Анжелике? Зачем пришла? Зачем смиренно терпит Верушины закидоны? Конечно, в полемике актриса перед Верушей ноль, но ведь то в полемике, а не в скандале….
Я тихонько трогаю Любу за локоть:
- Молодцы, что собрались. Твоя идея?
Как я и думал, она качает головой:
- Анжелика. Нашла меня, а уж я позвонила Веруше.
- Молодцы, - снова говорю я.
Значит, Анжелика. И меня вот позвала. И с Верушей в общем-то не случайно вышло, сама к ней приставала. Да и сейчас опять пристает:
- Веруша, только не злись, ладно? Я же сама понимаю - не то. А вот что - не то? Где - не так?
Веруша до банальностей не опускается.
- Что такое искусство? Ну что? - спрашивает она и смотрит на нас.
Мы молчим, не знаем - ее ответа не знаем.
- Так вот, если хотите, искусство - это страх. В том числе, если не в первую очередь. А страх придумать нельзя, его можно испытывать или не испытывать. Ты форсируешь, - говорит она Анжелике, - ты рубаху рвешь, ты кожу рвешь, но что толку, если под кожей у тебя не кровь, а сало? Где твой страх?
- Почему именно страх? - озадачена Анжелика.
- Потому что все мы люди. И все за что-нибудь боимся. За истину, за искусство, за ребенка, за друга, за человечество, за кошку хотя бы. А ты? За что боишься ты?
- Ты имеешь в виду - боль? - переспрашивает Анжелика: она честно силится понять.
- Хорошо, - кривится Веруша, - если тебе так привычней, назови - боль.
Анжелика думает.
- Да, я боюсь, - говорит она наконец, - я действительно боюсь. Я боюсь не состояться.
Веруша вздыхает, во взгляде ее сразу и жалость, и скука.
- Нет, милая, - поправляет она, - проще: ты боишься не попасть в следующий фильм.
Анжелика хочет что-то сказать, даже рот раскрывает, но не говорит, только сглатывает.
И тут что-то во мне ломается. Удобная площадка любопытствующего зрителя уходит из-под ног. Я вспоминаю, что мужик, что пришел с женщиной, и женщина не чужая, а ее бьют.
- Стоп, Веруша, - говорю я, - погоди. Ты во всем права. Но есть нюанс: Анжелика уже пробилась! Мы с тобой нет, а она пробилась.
Веруша враждебно вскидывается:
- Для тебя это так важно?
- Мне, - говорю, - плевать. Но это факт. Она свой путь прошла. Пробилась.
Я говорю это почти зло, и Анжелика смотрит на меня с робостью и тревогой. Но Веруша уже поняла.
- Так, - произносит она, - ну и чем же ты собираешься за пробивание платить?
- Ничем.
- Тогда где противоречие?
- Так это, - говорю, - я думаю, что ничем. Продерусь сквозь кусты и клочка шерсти не оставлю. А как получится - посмотрим. Тогда будет больше оснований говорить об Анжелике.
Кинозвезда глядит то на Верушу, то на меня, даже взглядом боясь выразить собственное мнение, лишь пальцы ее благодарно касаются моего мизинца.
- Лично я, - говорит Веруша, и глаза ее леденеют, - лично я ногтя ломаного не отдам…
Анжелике пора, Веруша не торопится. Одеваемся, прощаемся, целуемся. Рукопожатия чуть крепче, поцелуи чуть нежней, чем необходимо: стыдно недавней горячности и резкости. Ведь все друг с другом чем-то да связаны, близкие люди, я и то не чужой, так стоило ли бить наотмашь, когда достаточно спокойно сказать? Оно, может, и не достаточно, но теперь, когда все обговорено и понятно, кажется, что достаточно, и Веруша целует Анжелику почти виновато и еще щелкает по носу снизу вверх, как бы ободряя. Потом она поворачивается ко мне, и я еще глубже окунаю нос в пепельницу.
На улице темно и светло. Луны нет, звезд мало, зато снегу присыпало, и под фонарями он тускло зеркалит, как перекрахмаленная скатерть.
Анжелика опаздывает, мы срезаем углы дворами и переулками. Я люблю быстро ходить, всегда хожу быстро, но сейчас с радостью сбавил бы шаг. Не для того, чтобы растянуть удовольствие от прогулки с красивой знаменитостью. Просто что-то еще не понято, и с каждым шагом все короче путь вместе и все меньше шансов непонятое понять.
Анжелика поскальзывается, я ловлю ее и удерживаю на ногах:
- Чего бежишь? В крайнем случае такси поймаем.
- Тут близко, - отмахивается она, - так редко удается пешком…
И опять мы мчимся по переулку.
- Как здорово, что мы с тобой встретились, - говорит Анжелика, - без тебя меня бы там просто убили.
- Веруша тебя любит, - успокаиваю я без особой уверенности.
- Какая разница! - хладнокровно отвечает Анжелика. - Любит, ненавидит. Важно, что она права. По крайней мере, наполовину. Кончатся съемки, будет о чем подумать. Самое время взяться за себя. Пока не поздно.
Я молчу - не соглашаюсь и не возражаю. Я знаю, что съемки не кончатся никогда. Идет карта - надо играть, а она идет, и чем больше идет, тем больше играешь, а чем больше играешь, тем больше идет. Всем нам идет карта - и Анжелике, и Веруше, и Любе с Пашкой, и мне - всем идет, и все играем, вот только в разные игры…
На перекрестке, не отличающемся от других, Анжелика останавливается.
- Спасибо, - говорит она, - дальше не надо.
Она забрасывает руки мне на плечи, мы целуемся и стоим, обнявшись. Даже не обнявшись, а вцепившись и вжавшись друг в друга, и не губы слились с губами, а щека со щекой. Зачем? А это прошлое наше вопит, и стонет, и старается удержать то, чего давно уже нет.
Наконец щека Анжелики отрывается от моей, актриса легонько, быстрым касанием целует меня в губы и идет, почти бежит в глубь переулка, все дальше от меня, от моей жизни, от всего, что было, от вечерней июльской набережной, от песни, долетающей сквозь листву парка, от рослой девочки в коротенькой белой юбке. Бежит, бежит…
Если встать на мою собаку…
Я не сразу понял, что именно мне не нравится. В общем-то все было, как всегда: пятница, конец рабочего дня, скучные двери конторы, откуда нас, наверное, скоро выгонят - кому нужна третьеразрядная архитектурная мастерская, когда никто ничего не строит, а если и строит, то не по нашим проектам. Потом - пиво в "стоячке" с мужиками, часовой треп ни о чем. Потом - "Вечерка", купленная в киоске, давка в автобусе, давка в метро. Теперь вот предстояла давка в трамвае. Домой не тянуло, но и, кроме дома, деваться было вроде бы некуда. В субботу и воскресенье не предстояло ничего. Старый черно-белый телек надоел до полной обрыдлости, на новый денег не предвиделось, да и не пенсионер все же, чтобы вечер за вечером убаюкивать себя чужими странами, женщинами и сплетнями. В тридцать пять надо жить, а не глядеть по ящику, как живут другие. Надо - вот только… Съисть-то он съисть, да хто ж ему дасть?
Короче, пятница как пятница. И непросто было определить, откуда взялось и почему нарастает ощущение неудобства.
На остановке народу было много, но не толпа - видимо, трамвай недавно отошел. В стороне светилась коммерческая стекляшка. Вяло и словно бы позевывая, я направился к ней. Сигареты, водка, прозрачное бабье белье, толстая и красивая бутылка коньяка ценой как раз в мою месячную зарплату… Скользнув взглядом по убогому шику, я обернулся и постарался вправду зевнуть. А парень, интересовавшийся той же бутылкой, что и я, чуть отодвинулся к жестянкам датского пива.
Неудобство локализовалось. Он, этот парень. Именно он. Глупо, но иных резонов для беспокойства у меня не было.
Парень был помоложе меня, лет, наверное, тридцати. Первое, что замечалось, - кепочка, серая, в серую же, только потемней, клетку. Куртка под импорт, какой-нибудь подольский кооператив, такие называют спортивными, хотя носит их кто попало. Все остальное было так же безлико, как и у меня, как у любого, кто живет на зарплату. Парень как парень, таких в Москве миллион.
Я его не знал, точно не знал, но вот кепочка в клетку почему-то примелькалась. Уже видел ее, по крайней мере сегодня - и в автобусе видел, и в метро, и, похоже, в перерыв, когда ходили с Володькой в "Гастроном" за чаем. Да, кажется, видел - мы стояли в бакалею, а он у молочного прилавка.
Трамвая все не было. Я, будто отчаявшись дождаться, быстро пошел к троллейбусной остановке. И тут же, словно мы резинкой связаны, дернулся малый в кепочке - видно, и ему пригорело изменить надоевший маршрут. Я вернулся к рельсам - и серая кепочка, описав ту же дугу, двинулась к старому, но надежному виду городского транспорта. Явно и даже не слишком прячась, парень следил за мной. В общем-то это был бред. Следить за мной? Анекдот. Кстати, похожий анекдот как раз и существует, я его очень люблю. Мимо таверны в каком-то Техасе проезжает на лошади всадник - весь в черном, с ружьем за спиной. Приезжий спрашивает: "Кто это?" Хозяин равнодушно смотрит вслед всаднику: "Вон тот? Это неуловимый Джо". - "А что же его никто не ловит?" - "А кому он на хрен нужен?" Так вот неуловимый Джо - это я.
Тридцать пять лет, ни денег, ни карьеры, ни перспектив. Приятели есть, даже друзей парочка, во всяком случае, если и пью иногда, то не один. Завистников не имею, поскольку завидовать нечему. Враги? И этого не удостоился: для вражды нужен хоть какой-нибудь повод. Что есть, так это квартира, четырнадцать метров с сидячей ванной - досталась в качестве компенсации после семейного кораблекрушения, когда родители разбежались по своим новым жизням, швырнув мне, как спасательный плотик, это пристанище в соседнем дворе.
Месть? А за что мне мстить? Я человек мирный, зла никому не желаю, а если бы и пожелал… Ни для добра, ни для зла никаких особых возможностей у меня не имеется.
Однако мой преследователь в серой кепочке был тут, рядом, вот он, не сон и не миф: расположился чуть поодаль, смотрел как бы и не на меня, но краем глаза и на меня. И - ни разу не отвернулся. Как это у них называется? Вести? Пасти?
У входа в метро стоял милиционер. Подойти? Но что я скажу? Впрочем…
Я подошел к милиционеру и, кивнув в сторону остановки, спросил, ходит трамвай или, может, отменили. Постовой тоже глянул в сторону остановки, чего мне и надо было: пусть этот, в кепке, думает, что разговор о нем. Милицией нынче и детей не напугаешь, это так - но ведь и не помешает.
Парень в кепочке, однако, исчез, затаился за спинами. Ну и хрен с ним. Пусть тоже тревожится, не мне одному.
Постовой сказал, что трамвай ходит, вроде никаких ЧП. Я возразил, что вот уже минут двадцать стою, а его все нет, странновато. Представитель порядка объяснил, что всяко бывает. При этом мы всё глядели в сторону остановки, будто кого высматривали. Понт был дешевый, но я почувствовал себя уверенней. И когда трамвай все же появился, бросился к нему решительно, не озираясь. Чего бояться-то?
В трамвае было тесно. И все же минуты через полторы я опять заметил серую кепку. Малый протискивался сквозь толчею прямо ко мне. Встал у плеча, сбоку, пробормотав вполне дружественно то ли сам себе, то ли даже мне:
- Ну, толпень…
Так мы и стояли все мои четыре остановки.
А, может, просто педераст, пришло мне в голову совсем уж неожиданное объяснение. Да нет, вряд ли. Тогда чего бы стал выслеживать полдня?
Выбор у меня был маленький: сойти на своей остановке или пилить дальше. Но дальше - куда? До конечной? А там назад? И что? Да ничего, разве что станет поздней да темней.
Кстати, темновато было уже и сейчас. Не ночь, но близко к тому.
На остановке вышло человек десять. Малый словно приклеился ко мне, уже и не делал вид, что пути совпали случайно. Я шел к дому, больше было некуда.
Чего ему надо?
Людской ручеек истончился и пропал вовсе, теперь нас шло двое, я и этот позади. Я остановился, пропуская его вперед. Но и он остановился. До дома оставалось метров двести, вести его туда я вовсе не хотел: и темный двор, и темный подъезд не лучшие места для выяснения отношений.
Теперь мы стояли лицом к лицу, он меня разглядывал, я его. Ростом он был с меня, не выше, просто покрепче и половчей, и хоть мышцы его пока что не были напряжены, чувствовалось, что в своем теле он уверен. Куда больше, чем я в своем.
- Закурить нету? - спросил малый. Фраза была уж такая банальная! Но - видно, не очень и старался.
- Не курю, - сказал я дружелюбно и развел руками. Я решил так и держаться - дружелюбно, будто ничего особого не происходило, просто потолкались в одном трамвае.
Меня вдруг осенило: я понял, почему он за мной таскался. Ни почему! Просто принял за другого. Кто-то был нужен, но не я. То ли похож, то ли не того показали.
- Здоровее будешь, - похвалил малый, после чего произнес совсем бессмысленную фразу: - Ну чего, читаем потихоньку?
- Что читаем? - не понял я.
- Больно много любопытных развелось, - сказал малый.
- Ты меня с кем-то путаешь, - усмехнулся я, - я, может, и любопытный, но чужого ничего не читаю.
- Все разбогатеть хотят, - вновь обобщил мой собеседник.
- Ну я-то не разбогатею.
- Вот и я так думаю, - согласился он, причем в голосе была не резкая, но уж очень уверенная угроза.
- Послушай, - сказал я, - ну чего ты за мной следишь? Тебе другой нужен.
- Какой другой?
- Я-то откуда знаю?
- Другой, значит, да? А ты ни при чем?
- А при чем? Что я, украл, ограбил?
- Не грабил, значит, да?
Разговор шел тупой, дебильный, смысла в нем не было никакого. Может, этот малый чего и хотел, но я-то точно не хотел от него ничего. Однако он пренебрежительно бросал свои бессмысленные фразы, а я отвечал на каждую. На каждую его фразу отвечал.
Причина была простая: он чувствовал свою силу, а я - свою слабость. Я не знал, нож у него в кармане, или пистолет, или просто он боксер, каратист, самбист, или за углом дома таится еще кто-то, придающий ему уверенность, - ничего такого я не знал. Но я кожей понимал, что в драке, если начнется, мне рассчитывать не на что. Поэтому он мог хамить, а мне приходилось быть вежливым.
И еще имелась причина: у него была какая-то цель, он знал, чего хотел, а я хотел только одного - чтобы он от меня отвязался.
- А я вообще никогда не грабил, - сказал я, словно оправдываясь. Но за что? Я был как зритель, которого нахальный клоун вытащил за руку на манеж и дурачит на виду у публики.
- Никогда, значит? - с издевкой усомнился он.
- Слушай, ты меня с кем-то спутал, - опять сказал я, запоздало пытаясь сохранить хоть остатки достоинства.
- У нас не путают, - лениво возразил он. И вдруг быстрым умелым движением вскинув руку, шлепнул меня по щеке. Не сильно, нет. Просто зафиксировал разницу в положении.
Вот это он зря сделал. Очень зря. Я же его ничем не обидел.
- Ты чего?! - вскрикнул я. Фраза вышла глупая, но другой на язык не подвернулось.
- Балуюсь, - сказал он и опять намахнулся - не ударить, а так, попугать. И хоть я это понял, голова рефлекторно дернулась.
В этот момент я уже мало чего соображал. Нож у него или пистолет, - разницы не было. Мозг мой работал стремительно, но лишь в одном направлении, остальное значения не имело.
Малый снова намахнулся, ловко, умело, спортивно - и вновь голова моя дернулась.
- Т-ты ч-чего?
Он так - и я так. Хочет, чтобы боялся, - буду бояться.
Я даже заикался от страха. И в глазах был ужас. И руки тряслись.