- До чего же приятно кормить мужика! - с удовольствием произнесла актриса.
- Раз в год в ресторане, - с ходу отозвалась официантка, подмигнула мне и ушла с подносом грязной посуды.
- Вот нахалка! - вслед ей восхитилась Анжелика.
А мне было совсем хорошо. Я смотрел на свою бывшую жену и думал, что теперь, пожалуй, я бы мог ее написать. Хотя бы вот так, за ресторанным столиком, за спиной колонна, на скатерти "большой набор" - осторожное пиршество актрисы. Платье обобщу, скатерть обобщу, колонну обобщу. Белая скатерть, белая колонна, пятно платья, пятно лица. А глаза, настроение, суть, все то, что прежде не давалось - это получится. То ли модель стала понятней, то ли я умней. А может, просто взгляд мой теперь свободен. От чего свободен? Да от любви, всего лишь от любви…
Я спросил:
- Часа два на той неделе найдешь?
Она вскинула глаза, не понимая:
- Два?
- Ну, четыре. Максимум, шесть. Три сеанса. В любое время. А?
- Опять голяком?
- Вот так, как сейчас.
- Если не уеду, - сказала Анжелика, - перезвонимся.
Я не обиделся, все было логично. У актрисы свои резоны и свой ритм, карта идет - надо играть. Три сеанса - это три дня, немалое время, и стоит ли терять его на холсты, которые, вполне возможно, так и останутся у стенки в углу мастерской?
- Я прикину, - уклончиво пообещала деловая женщина, - мы ведь еще не прощаемся?
- Как выйдет, - успокоил я.
Я смотрел на Анжелику и видел уже свое. Резкое пятно помады на фоне обобщенной колонны, резкие пятна ногтей на обобщенной скатерти… Обойдусь и без трех сеансов, даже без одного. Уйдут детали, уйдет имя, "Портрет актрисы" - более чем достаточно.
Когда-то в детстве я верил в страшную уличную байку, будто в зрачках убитого застывает лицо убийцы. Здесь, в ресторане, не было ни убитого, ни убийцы, просто приканчивали мороженое, но я смотрел на Анжелику, и ее лицо застывало в моих зрачках.
Я смотрел на нее, и вдруг заметил, что она подняла глаза и тоже смотрит, то ли оценивая, то ли решая. Кто же убийца и кто убитый?
- Слушай, Балмашов, - решив, сказала актриса, - выполни долг любимого человека, а?
- Что за долг?
- Ты свободен?
- Когда?
- Сегодня. Прямо сейчас.
Я не успел ответить - тощая Дашка принесла счет. Я полез в карман, но Анжелика решительно одернула:
- Ты мой гость!
Не глянув на счет, она кинула на скатерть бумажку, Дашка в ответ кинула три, мелочь в этих расчетах не участвовала. Деньги инородным пятном лежали на скатерти, еще резче и вульгарней будут они смотреться на холсте: лепешка запекшейся крови, вылезшая в прореху жесткая подкладка судьбы. Не символ, не дай бог - просто характерная деталь, одно из цветных пятен удачи…
Дашка отошла. Анжелика повернулась ко мне.
- Ну, идем?
- Куда?
- Мы сегодня встречаемся: Любка, Веруша и я. У Любки. Составишь компанию девушке?
- А кто меня звал?
- Я зову.
- Во сколько?
- Сейчас. Посмотрим в малом зале две французские короткометражки, и туда.
- Переодеться хотя бы…
- Хочешь понравиться кому-нибудь, кроме меня?
И вот мы опять на улице. Мы идем пешком, после обеда актриса всегда ходит пешком, то есть всегда старается, но, увы, не всегда удается… Сейчас вот удалось, и мы идем пешком по Садово-Триумфальной, правда, под ногами теперь вовсе слякотно, народу-то вон сколько! Мы идем рядом, я держу ее под руку, а мешковину мою тащит Анжелика.
- Для меня ведь припас? - говорит она. - Тогда мешок, сейчас мешок, не случайно, а?
- Не случайно, - отвечаю я, глупо улыбаюсь - идти с ней рядом приятно.
Анжелика задумчиво покачивает головой:
- А ты изменился. Не пойму в чем, но изменился.
- Время-то, - говорю, - идет!
Я действительно изменился. Годы не виделись. А годы эти - целый период жизни.
В общем-то ее бывший режиссер сказал дело: когда идет карта, надо играть. Вот уже четыре года я играю. Играю так, что самому страшновато, а карта все идет и идет. Трудно бывает, но провалов нет, каждая новая картинка хоть чем-то, да уходит от предыдущей. В мастерской сколотил стеллаж - вот-вот придется ставить новый. Два десятка картонов лежат у Гришки на антресолях, он настоял, страховка на случай пожара: дескать, твой дом сгорит - так у меня что-то останется. Анжелика углядела точно: теперь я художник. Хороший, средний? Не те слова. Как говорит Гришка, искусствовед без места и степени, теоретик и лидер нашего поколения, художник не бывает ни хорошим, ни плохим, он бывает незаменимым…
- Ну-ка, рассказывай! - требует Анжелика. - Что изменилось, а? - Она взмахивает моей мешковиной, как матадор плащом. - Давай, давай, признавайся!
А в чем признаваться-то? Просто - художник. Пишу много. Выставляюсь мало. Зато признан - безоговорочно признан Федькой, Гришкой, Ольгой Лукановой и еще десятком тридцатилетних мастеров, которые, по сути, и составляют наше поколение…
- В чем, - говорю, - признаваться-то? Все то же самое. Живу, пишу.
Анжелика останавливается и пристально смотрит:
- Темнишь, Балмашов! Ну-ка, погоди: тебе премию никакую не дали?
- Нет, - улыбаюсь.
- Ничего, - утешает она, - когда-нибудь дадут.
И почему-то успокаивается.
На перекрестке она вдруг обнимает меня за шею и целует в губы - мешковина болтается у меня за спиной. Я ее тоже обнимаю, и так мы стоим на мостовой, на неудобном месте, на самом проходе, мешая гуляющим и спешащим. Что за поцелуй, зачем он? Не любовный, не дружеский, не прощальный… Ладно, мы люди искусства, мы эксцентричны. Мы можем себе позволить - постоим на перекрестке.
- Я рада, что мы встретились, - в третий или пятый раз, словно пробуя интонации, повторяет Анжелика, и я - а что делать? - подаю ответную реплику:
- Тот же самый вариант.
Эпизод отыгран, и мы идем дальше. Актриса рассказывает про фестиваль в Кишиневе, я задаю вопросы. У магазина Анжелика просит подождать, заходит внутрь и решительно шагает в щель между прилавками. Я покупаю две бутылки, заворачиваю в мешковину - вот и нашлось ей применение, - и тут как раз возвращается актриса с огромной круглой коробкой, в которую, наверное, можно упрятать даже небольшую стиральную машину.
Мы идем дальше, потом сворачиваем. Переулок, двор, подъезд. Дом старый, с широкими солидными лестницами. Лифта нет.
- Любка теперь здесь? - удивляюсь я, хотя чего удивляться - годы…
- Они снимают, - говорит Анжелика.
Кто они, спросить не успеваю: актриса давит на звонок. Тяжелые быстрые шаги за дверью, щелчок замка… Веруша.
Она изменилась не слишком, взгляд стал пожестче, вот, пожалуй, и все. Даже кофта та же самая, похожая на халат, только малость обтрепалась, да замшевые нашлепки на локтях.
- Не торопишься, - говорит она Анжелике, после чего жесткий ее взгляд с недобрым недоумением упирается в меня: видимо, посиделки предполагались без посторонних.
- Да ты что, - удивляется актриса, - не узнаешь? Ну, мать… Не так уж много у меня было мужей!
- Балмашов!
В голосе Веруши искренняя радость - с чего бы это? Она хватает меня за шею, прижимает к себе, и я словно окунаю нос в пепельницу.
Мы отдаем Веруше бутылки и торт, раздеваемся в коридорчике, из кучи ветхих тапочек выбираем подходящие пары. Затем проходим в комнату.
У стола, спиной к дверям, хлопочет девушка в белесых истертых джинсах. Она оборачивается, и я с удовольствием вижу знакомое скуластенькое лицо, к сожалению заметно тронутое возрастом. Сколько же не виделись? Да лет пять, пожалуй.
А за спиной у Любы глыбится нечто большое и нескладное. На секунду я застываю и даже прищуриваюсь, хотя нужды в этом нет, потом говорю, стараясь как ни в чем не бывало:
- Здорово, братцы. Привет, Паш.
Громоздкий Паша старательно жмет и встряхивает мою ладонь.
- Сюрприз, - говорит Люба без выражения, оставляя за мной, да и за собой право эту реплику впоследствии как угодно истолковать.
- Сюрприз, - киваю я, улыбаясь растерянно и глупо, ибо кого-кого, но Пашку встретить тут никак не ожидал.
Анжелика целует Любу, целует Пашку, чуть помедлив, и Верушу - в щеку, которую та подставляет холодновато и даже высокомерно. Случилось у них что? Этого не знаю, времени-то сколько ушло…
Скуластенькая женщина сноровисто налаживает ужин, Паша ей помогает, Анжелика выходит покурить на кухню, Веруша курит прямо в комнате, а я сажусь на диван, осматриваюсь, осваиваюсь, привыкаю.
Большое окно, низкий широкий подоконник, истоптанный, выбитый дубовый паркет. Хорошая комната, с лицом и историей. Мебель разномастна, скатерть заштопана, посуда бедна, а стол хорош - стол что надо: миска картошки, миска капусты, миска соленых огурцов, банка холодного томатного сока, вареная колбаса так нарезана и так уложена, что малое количество кажется большим. В семейный дом я попал, вот куда - в семейный дом, где всегда все есть, даже если ничего нет.
Возвращается Анжелика, устраивается рядом со мной, красиво садится, иначе, наверное, уже и не смогла бы, кладет голову мне на плечо, и мы образуем как бы пару, что очень удобно, ибо оба при деле.
Веруша, докурив, садится напротив. Ветхое кресло стонет и вздрагивает, а Веруша располагается поудобней и спрашивает весело и энергично:
- Ну, знаменитость, как дела?
- Да вообще-то… - начинает Анжелика и умолкает, потому что Веруша смотрит не на нее, а на меня.
- Привык уже к славе? - продолжает Веруша. - Была на вашей выставке. Любопытно. Язык есть. А дальше?
И опять, как когда-то, меня поражает способность ее стремительного ума прыгать через двенадцать ступенек. Куча вопросов, куча ответов - все мимо: Веруша сразу попадает в узел наших сегодняшних забот. Да, язык найден, мы пробились сквозь привычное, заставили себя смотреть и узнавать. А дальше? Смотреть заставили - но что покажем?
Веруша ждет ответа. К счастью, вот уже года два я довольно регулярно слушал Гришкины проповеди.
- А дальше, - говорю я, почти цитируя, - налаживать связь времен.
Веруша настороженно вскидывает брови:
- С прошлым?
Она явно в курсе словесных баталий вокруг той нашей выставки.
Успокаиваю:
- Мы мощами не торгуем. Хорош сегодняшний мир или плох, но он реален, другого у нас нет. Человек должен знать, куда ему жить.
Гришкины формулировки в моем изложении Верушу, похоже, не задевают.
- Позвал бы в мастерскую.
- Приходи, - говорю я и диктую адрес, который Веруша записывает на клочке газеты. Но по тому, как четко выводит цифры, чувствую - придет.
- А вот меня не зовет, - подает голос Анжелика.
- Ты же не просилась.
- Считай, что прошусь. Я тоже не прочь наладить связь времен, - говорит она то ли с горечью, то ли с вызовом. Но адрес не записывает.
Люба зовет за стол.
- Вообще-то мы только из-за стола… - начинает Анжелика. Но скуластенькая женщина обрывает, не оборачиваясь:
- Это твое сугубо частное дело.
- …однако за такой стол я готова хоть каждый час, - заканчивает фразу актриса и улыбается.
Мы рассаживаемся - Анжелика рядом со мной. От картошки идет пар, водка в стопочках ледяная. Пьем за встречу, хрустим огурцами, наливаем по второй, и вдруг наступает заминка. Люба смотрит на Верушу, а та молчит.
- Вроде бы налито! - весело напоминает Анжелика - но реакции опять никакой. И я вдруг понимаю, что пауза не случайна. В самом деле, за что же пить? За успехи? Но как в этой сложной компании понимать успехи? За хозяев? Но может прозвучать двусмысленно и даже бестактно, я не знаю, как у Любы с Пашкой сегодня, не знаю, кто он в этой квартире - может, просто пришел на вечер и уйдет вместе со мной. Абстрактно за любовь? Но стоит ли даже так невинно касаться подсохших болячек?
- Может, мужчина выручит? - как бы предполагает Люба и краем глаза косится на меня.
Я выручаю:
- За женщин!
Веруша говорит в пространство:
- Прекрасный тост! Для любой компании и любой политической системы.
Мы пьем за Любино кулинарное искусство - тоже прекрасный тост, за картошку - вообще великолепный. Впрочем, неважно, за что, важно, что пьем, напряженность спадает, атмосфера теплеет. Веруша, видимо устыдившись своей резкости, задает Анжелике какой-то вопрос, и та обрадованно, торопливо отвечает. Что у них, какая кошка пробежала? Понятия не имею, ведь годы прошли…
Снова говорят про нашу выставку, про меня, Люба сама не была, но что-то слыхала, достаточно, чтобы поддержать тему. Потом обсуждаем Любины новости, а они есть, и любопытные. Какой-то театрик в подвале на Юго-Западе, сотня мест, статус любительский, уровень профессиональный, уже пошли слухи, а скоро все заговорят - так вот Люба там директор, правда, пока оформлена сантехником при ЖЭКе, но это даже хорошо, ибо идет премия за безаварийность.
- Ты довольна? - требовательно спрашивает Анжелика.
Люба задумывается и отвечает:
- Понимаешь, это - театр.
Под горячую картошку пьется легко, мне тепло и уютно. Я с удовольствием смотрю в непроницаемые глаза скуластенькой женщины и пытаюсь поддразнивать:
- Я-то думал, мы уже во МХАТе.
Она невозмутимо возражает:
- Когда-нибудь окажусь и во МХАТе. Не уверена, что там мне будет лучше.
- У вас что, компания хорошая?
И опять она отвечает:
- Это - театр.
Я понимаю не до конца, и она снисходит до объяснения:
- Служба никуда не уйдет, все там будем. А это… - она ищет слово, - это как вторая молодость.
Я киваю - теперь дошло. И вдруг до меня доходит еще одно: что мы, собственно, не так уж и молоды, мне почти тридцать, девчонкам где-нибудь по двадцать шесть, зрелый, вполне зрелый возраст. Если вдруг и случится молодость, то - вторая… А еще мне жалко, что в первую молодость, в ту нашу общность и дружбу, не написал их портреты - одну Анжелику, и ту плохо. Если бы схватить тогда, и теперь, и потом… Вот так бы всю жизнь писать пять-шесть лиц, ну десяток, эпоху в движении, рождение и подъем поколения, а в конце победу или распад.
Вот и еще одним экспонатом пополнилась моя коллекция невоплощенного.
Люба идет ставить чай, я увязываюсь за ней. Зачем? Да так. Даже не поговорить, просто приятно на нее смотреть, на скуластенькое лицо, на спорые движения, на ореховые, с неуловимым лукавством глаза.
На кухне она закуривает и через плечо ловко пускает дым в форточку, бедром опираясь о подоконник. Я смотрю на нее и улыбаюсь просто от удовольствия.
Она спрашивает:
- У вас опять медовый месяц?
- Да нет, - говорю, - просто встретились. Почти друзья детства.
- Ну, ну, - то ли верит, то ли сомневается скуластенькая женщина.
Ее вопрос дает и мне право на аналогичный:
- А вы снова с Пашкой?
- Уже третий год.
- Ну и правильно, - киваю. Что правильно, не уточняю, ибо не знаю сам.
- Жизнь одна, - замечает Люба.
И я охотно соглашаюсь:
- Это точно.
Она молчит, и я начинаю как бы оправдываться:
- Ты не думай, я не из любопытства, просто я же ничего не знаю, не ляпнуть бы какую-нибудь глупость…
- Мы полтора года жили порознь, - говорит Люба и поднимает взгляд к форточке, вслед струйке дыма. - Знаешь, можно. Но я подумала: а зачем?
- Не разлюбила?
- Это все не те слова. Пашка - это я. Часть меня, как рука или нога. Конечно, можно ходить и на протезе. Но зачем?
Гасит сигарету и спокойно формулирует:
- Для меня Пашка незаменим.
- А как помирились?
- Очень просто. Проснулась как-то - солнышко, в окно зелень лезет. Ну, думаю, все, пойду к Пашке. И так сразу стало легко…
- Пришла и что сказала?
- А ничего говорить не пришлось. Взялись за руки, и чувствую - все, дома.
Она достает новую сигарету и, поколебавшись, сует назад, в пачку.
- Надо бросать.
- Надо, - говорю. - И худеть надо. Начинаешь терять форму.
- Через полгода похудею, - с усмешкой обещает она.
Потом мы пьем чай с роскошным Анжеликиным тортом, причем Анжелика берет крохотный кусочек без крема, Веруша ни в чем себе не отказывает, а Люба аккуратно намазывает крем на тонкий ломтик черного хлеба.
- Хорошо, что я не пошла на актерский, - комментирует Веруша Анжеликины ограничения.
А я вдруг думаю, что, может, и не так уж хорошо, что из Веруши с ее стремительным умом и грубой фактурой вполне вышла бы сильная неожиданная актриса, и режиссер вышел бы, вообще в театре она могла бы быть всем - мала ей, думаю, тесная площадка театрального критика.
- Ты где, - спрашиваю, - работаешь, все там же?
- Там я служу, - надменно отвечает Веруша, - а работаю дома.
- Она написала гениальную статью, - говорит Люба, - просто гениальную. Прочла бы, а?
- Не хочу.
- А я хочу, - невозмутимо возражает Люба.
- Ты хочешь, ты и читай.
Веруша нехотя достает из хозяйственной сумки пачку машинописных листков, протягивает Любе, но тут же отбирает назад и читает сама. Через минуту я понимаю почему: такие фразы приятно произносить вслух. А через пять минут понимаю, что Люба не преувеличила: Верушина статья действительно гениальна.
Она не о спектакле и даже не о конкретном театре, а о театре вообще. Чем он был вчера, как приспосабливается к эпохе сегодня, какую роль получит - или отвоюет - завтра. Верушина мысль густа и тяжела, она пригибает и давит, как толща воды на водолаза.
Я подавленно молчу. Люба говорит примерно то же, что мог бы сказать и я:
- Старуха, все-таки это расточительство: столько мыслей на одну статью.
- Ничего, - пренебрежительно успокаивает Веруша, - на вторую тоже хватит.
- Когда это напечатают? - с жаром произносит Анжелика.
Веруша пожимает плечами.
- Но ведь это же очень талантливо! Когда напечатают, а?
Веруша смотрит на нее почти с жалостью:
- А какая разница? Когда-нибудь напечатают. Никогда не напечатают только то, что не написано.
Я вспоминаю, что за весь вечер Пашка не сказал ни слова, становится неудобно, и я спрашиваю его про дела. Он неопределенно шевелит пальцами, а отвечает Люба: в общем, в порядке, работает, диссертацию закончил, одна статья напечатана, другая выйдет вот-вот, в мае обещают защиту. Она приносит сборник с Пашкиной статьей, предмет ее мне не понятен, а вникать не хочется.
Мы допиваем чай. Люба вдруг оживляется и требует танцев. Пашка налаживает проигрыватель, довольно шаткий - к головке примотан грузик в виде согнутого гвоздя.
Анжелика взрывается:
- Ребята, имейте совесть! Обо всех говорят, а обо мне ни слова. Я что, рыжая? Почему вы не говорите обо мне?
Искренне она возмущена или шутит, понять трудно.
- О тебе все газеты говорят, - суховато, но в общем дружелюбно отмахивается Веруша.
- Плевала я на газеты! Мне важно, что скажешь ты.
Похоже, искренне…
Веруша молчит.
- Тебе совсем не нравится, что я сейчас делаю?
- Как тебе сказать, - разводит руками Веруша.
- Правду!
- Мне кажется, ты была способна на большее, - отвечает Веруша, и в голосе ее скука.
- Способна или только была?
- Ну…