– Да, – устало отозвался офицер, – но он, может быть, не спит, а умер. Санитары выбились из сил, не успевают выносить мертвецов. Тут и спящие и убитые. Надо обходить всех подряд и каждому давать пинка, иначе не отличишь.
Примерное направление нового окопа, который предстояло отрыть, было намечено заранее: он должен был соединить прежнюю передовую немцев с воронкой от мины Конгрива, где пока устроили склад боеприпасов. Грохот разрывающихся снарядов приветствовал их, когда они вышли осмотреть это место.
– Не завидую я вам, не слишком приятно будет тут работать, – сказал пехотный офицер. – Это, пожалуй, самое скверное место на высоте девяносто один. Боши бьют по этому участку день и ночь. Ваш полковник разругался из-за этого с самим бригадным, но наши ребята совсем валятся с ног, не могут они больше копать.
Дружно разорвались еще несколько снарядов – трах, трах-трах-трах. Пополз едкий, вонючий серо-зеленый дым.
– Это будет называться "траншея Нерона", – прибавил офицер на прощанье. – Сами видите, от угля и шлака все черно, как на пожарище. Ну, до свиданья, счастливо! Да смотрите, берегитесь газа.
Работы в траншее Нерона оказались поистине пыткой. Немцы очень точно засекли это место и яростно обстреливали саперов. Стреляли частыми залпами, пять минут тишины были уже долгой передышкой. Эванс с Уинтерборном и Хьюм со своим вестовым без устали обходили саперов, которые тревожно, торопливо работали в темноте, спеша устроить себе хоть неглубокое укрытие. Когда снаряды рвались близко, люди падали наземь, съеживались в комок. При свете первого утра обнаружилось – вместо того чтобы отрывать, как положено, три ярда окопа, каждый попросту копал яму, в которую мог бы забраться сам. В иные ночи огонь был такой неистовый, что Эванс на время отводил людей в старые окопы. Среди саперов были раненые и убитые.
А потом немцы начали упорно, методически обстреливать разрушенные деревни близ английской передовой химическими снарядами. Это началось на вторую же ночь работ в траншее Нерона. С высоты 91 саперы заметили, что огонь противника усилился, и на обратном пути, когда проходили через М., снаряды непрерывно свистели над головой. Но, странное дело, разрывов не было слышно.
– Наверно, бьют по тылам, – сказал Эванс. – Может, теперь начальство призадумается и перестанет засыпать нас своими дурацкими бумажонками.
Но, подходя к поселку, они по звуку поняли, что снаряды должны падать очень близко. Скоро они услышали и привычное взз… но за ним, вместо треска и грохота, следовало совсем непривычное глухое пфф…
– Не может быть, чтобы они все просто не разрывались, – сказал Уинтерборн.
Еще один снаряд упал совсем рядом, за бруствером, снова послышалось непонятное глухое шипенье. И тотчас в воздухе странно запахло – как будто свежескошенным сеном, только острее. Эванс и Уинтерборн принюхались и крикнули в один голос:
– Фосген! Газ!
Поспешно, неловкими руками саперы натянули маски и пошли дальше, спотыкаясь, почти ощупью. Эванс и Уинтерборн выбрались на дорогу и подошли к поселку. Химические снаряды градом сыпались на поселок, на их жилища – вззз, вззз, взз, взз, пфф-пфф-пфф-пфф. На мгновенье оба сняли маски – в воздухе стоял едкий запах фосгена.
Эванс и Уинтерборн стояли у конца окопа, помогая полуслепым в противогазах саперам выбираться наружу. Одна за другой шли мимо нелепые фигуры: резиновые маски вместо лиц, огромные мертво поблескивающие очки, длинный хобот, протянувшийся к коробке… точно погибшие души, искупающие в новом аду какой-то чудовищный грех, подумалось Уинтерборну. Входы в подвалы были наглухо завешены для защиты от газа, и все же он просачивался внутрь. Двух солдат, наглотавшихся газа, унесли на носилках. Лица у них были страшные, на губах пена.
Химический обстрел продолжался, пока не рассвело, Уинтерборн уснул, чуть сдвинув маску противогаза. До этого дня, ложась спать, все они вешали противогазы на гвоздь или клали вместе с остальным снаряжением; опыт этой и следующих ночей приучил их спать с коробкой противогаза на груди и с маской под рукой.
Когда рассвело, опять открыла огонь тяжелая артиллерия. Уинтерборн проснулся оттого, что один снаряд разорвался совсем рядом с его погребом. Он долго лежал на полу, прислушиваясь к треску и грохоту. Слышал, как два еще кое-как державшихся дома разлетелись вдребезги от прямого попадания, и сразу же подумал – а целы ли погреба? Оказалось – разбиты. По счастью, в них никого не было. Вскоре немцы перенесли огонь ярдов на пятьсот влево и начали обстреливать какие-то артиллерийские позиции. Обрадовавшись затишью, Уинтерборн решил умыться. Он выбежал из погреба в рубашке и противогазе, с брезентовым ведром в руках и увидел, что водоразборная колонка рядом с его домом разбита прямым попаданием. Он знал, что правее, шагах в трехстах, есть еще колонка; правда, ему не случалось ходить в ту сторону.
Утро и на этот раз было холодное, но солнечное, в небе всюду белели неизбежные облачка шрапнельных разрывов. Он уже так привык к ним, что просто их не замечал. Изредка сверху доносился далекий, еле уловимый треск пулеметной очереди – слабый отзвук войны, идущей в воздухе; Уинтерборн знал о ней почти так же мало, как те, кто оставался в Англии, – о войне на суше.
Он снял маску и осторожно принюхался. Дул свежий ветер, и, хотя запах фосгена еще чувствовался, серьезной опасности явно не было. Уинтерборн решился не надевать маску. Земля была изрыта глубокими коническими воронками тяжелых снарядов и сплошь, точно оспой, изъедена мелкими впадинами от снарядов химических. Он нашел неразорвавшийся снаряд и с любопытством его осмотрел. Бурая оболочка, калибр примерно шесть дюймов.
В этой части поселка дома стояли реже и в погребах никто не жил. Верх почти у всех домов снесло, но первый этаж кое-где уцелел. На ходу Уинтерборн заглядывал во все дома подряд. В первом обои давным-давно отстали и свалились на пол комьями заплесневелой бумаги. Всюду – битый кирпич и черепица, обломки балок, дранка, рассыпавшаяся в пыль штукатурка. Из всего этого мусора торчали какие-то остатки изломанной мебели, искореженные железные кровати, лохмотья, которые некогда были одеждой. Пошарив кругом, он нашел фотографии, письма – бумага отсырела, чернила выцвели, – сломанные игрушки, осколки цветочных ваз, атласное подвенечное платье, все в грязи и пыли, фату, флёрдоранж. Он стоял, опустив голову, и смотрел на эти жалкие осколки чьих-то разбитых жизней; машинально закурил и тотчас отшвырнул сигарету – она отдавала фосгеном.
– La gloire, – пробормотал он. – Deutschland über alles. Боже, храни короля.
Следующий дом пострадал меньше других, и грубые деревянные ставни еще держались на петлях. Уинтерборн заглянул в щель и увидел, что внутри нет ни мусора, ни обломков, но все сплошь заставлено какими-то деревянными предметами. Заслонив глаза ладонями, он всмотрелся пристальней – сплошными тесными рядами стояли деревянные кресты. На ближайших он разглядел выведенную краской надпись: R. I. Р., ниже оставлено место для имени, а еще ниже – номер одного из батальонов его дивизии, текущий месяц и год и место для числа. "Какая предусмотрительность! – думал Уинтерборн, наполняя у колонки ведро и фляжку, – Превосходно организована эта война!"
К девяти часам за ним пришел денщик Эванса: приказано явиться немедленно в полной боевой готовности. Усталый и сонный Уинтерборн навьючил на себя снаряжение, вновь застегнул лямку противогаза, вскинул на левое плечо винтовку со штыком. Он ждал вместе с денщиками, кто-то из них протянул ему кусок хлеба, обмакнутый в сало. Немного погодя из столовой вышел Эванс, и они двинулись в путь.
– Мне надо повидать командира роты минеров, – сказал Эванс. – Будет новая работа на высоте девяносто один. Это левее траншеи Нерона и дальше – придется еще полчаса тратить на дорогу.
Уинтерборн решил, что сейчас самое время высказать кое-какие свои соображения.
– Надеюсь, вы ничего не будете иметь против, сэр, если я скажу… это, конечно, не жалоба, просто я много об этом думал.
– Ну-ну, я слушаю.
– Видите ли, сэр, мне кажется, нас расквартировали в поселке, а не прямо на передовой для того, чтобы мы могли лучше отдыхать и приходить на работу со свежими силами. Но ведь из этого ничего не получается, особенно в последние две недели, и, похоже, дальше будет еще хуже. Мне кажется, нам было бы куда лучше разместиться в укрытиях резервной линии. Мы дважды в день делаем длиннейший переход по грязи; нам достается, когда немцы обстреливают транспорт и кухни; на передовых мы тоже всю ночь под огнем; на обратном пути – тоже под огнем; и возвращаемся на квартиры, где полно газа, потому что двадцать часов в сутки немцы бьют не только обычными снарядами, но и химическими. Наши погреба – не защита от прямого попадания. Сырости в них больше, чем в блиндажах, и не светлее; и крыс не меньше. По передовым больше бьют минометы и легкая артиллерия, но тяжелая артиллерия их почти не задевает; мы могли бы разместиться в блиндажах хотя бы пятнадцатифутовой глубины – и спали бы, а в погребе каждые десять минут просыпаешься, потому что рядом падает "чемодан". Мы теряем понапрасну много людей, сэр. Я сейчас проходил мимо кухни, и повар сказал, что один из его помощников ночью отравился газом. И старшина сегодня совсем зеленый, тоже, видно, наглотался. Вы не могли бы сделать так, чтобы нам перейти ближе к передовой, сэр?
Эванс призадумался:
– Пожалуй, вы правы. Но перевести туда людей я не могу. Это не в моей власти. А жаль. Попрошу майора доложить об этом полковнику. Все, что вы сказали, совершенно справедливо. На прошлой неделе у нас во время работы убито и ранено восемь человек, а по дороге на передовую и назад – двенадцать. Но только ведь скоро большое наступление, и, наверно, перед ним не останется ни одного блиндажа свободного.
Уинтерборн ощутил прилив гордости: Эванс не отмахнулся от него, не высмеял! А тот, помолчав немного, спросил:
– Кстати, Уинтерборн, вы никогда не думали о производстве в офицеры?
– Видите ли, сэр, мне об этом еще в Англии говорил адъютант учебного батальона. Думаю, что ему писал мой отец. Отца это очень волновало.
– Почему же вы не подали рапорт?
Настал черед Уинтерборна призадуматься.
– Трудно объяснить, сэр. Причин много, они вас, пожалуй, не убедят, но у меня было, да и есть, такое чувство, что я должен остаться рядовым на передовой. Я предпочел бы попасть в пехоту, но саперы как будто к ней ближе всего.
– Знаете, начальство довольно часто подбирает желающих учиться и получить офицерский чин. Если хотите, в следующий раз я вас внесу в список, и майор отрекомендует вас полковнику.
– Благодарю вас, сэр. Я подумаю.
Прошла еще ночь, за ней другая, третья, четвертая, а большого сражения все не было. И никуда их не перевели. Каждую ночь они под огнем отправлялись на передовую, под огнем работали, под огнем возвращались – и попадали под дождь химических снарядов. Каждый день по нескольку часов вынуждены были проводить в противогазах. Спали урывками, и уснуть было страшно: как знать, проснешься ли.
Как человек, приближенный к Эвансу, да притом "образованный", Уинтерборн оказался в положении двусмысленном и неловком. Все чаще Эванс поручал ему то, что обычно входит в обязанности унтер-офицера. А Уинтерборн, с присущим ему чувством долга, добросовестно исполнял любое поручение. Однажды ночью назначена была газовая атака – возмездие немцам за непрерывный обстрел химическими снарядами. Всем офицерам хотелось на это посмотреть; обстрел должен был начаться за час до рассвета, а значит, пришлось бы либо одному из офицеров отвести на квартиры всю роту, либо продержать саперов два часа лишних на передовой, и тогда они попали бы под ожесточенный артиллерийский огонь, который, конечно, не преминут в отместку открыть немцы. Эванс распутал этот узел очень просто. Он послал за Уинтерборном:
– Уинтерборн, мы хотим задержаться и поглядеть на представление. Может быть, вы отведете роту? Я скажу сержанту Перкинсу, что это поручено вам; но, разумеется, все распоряжения отдавайте через него. А потом вернетесь и доложите мне.
– Слушаю, сэр.
Британская газовая атака не состоялась, зато противник устроил серьезную по тем временам химическую бомбардировку. В ту ночь он выпустил около тридцати тысяч химических снарядов; большинство их обрушилось на поселок, где квартировали саперы, и вокруг него. Последние полмили им пришлось идти в противогазах, и Уинтерборн боялся, что вообще не доведет роту. Он отыскал заброшенный, но довольно глубокий окоп, который пересекал поселок и доходил почти до самых солдатских жилищ, – и, вместо того чтобы идти улицей, повел роту этим окопом. Так было немного дальше, зато безопаснее. Вокруг градом сыпались снаряды, а он не желал терять людей. Вдвоем с сержантом Перкинсом они благополучно довели роту.
– Ну, спокойной ночи, сержант, – сказал Уинтерборн. – Мне надо вернуться на позиции и доложить мистеру Эвансу.
– Неужто опять туда пойдешь?
– Да, мистер Эванс приказал.
– Вот это да! Ну спасибо, что он не мне приказал.
Уинтерборн надел противогаз и ощупью выбрался из погреба, где стояли сержанты. Было тихо, тепло, сыро и очень темно – для обстрела химическими ночь самая подходящая. Чуть заметный ветерок тянул со стороны вражеских позиций. Надо было тащиться по грязи длиннейшим окопом либо пойти дорогой, где ничего не защищало от обстрела; поколебавшись, Уинтерборн спустился в окоп; в противогазе он почти ничего не видел и боялся заплутаться. Жутковато было одному ощупью пробираться по безлюдному окопу, когда вокруг без счета свистели и рвались химические снаряды. То и дело они шлепались в нескольких шагах от него. Раза три он спотыкался и падал в воронки, вырытые снарядами уже после того, как он проходил тут со своей ротой. Добрых полмили он шел сквозь облако газа – не шел, а еле плелся в грязи, в темноте, спотыкаясь и с трудом нащупывая дорогу. И не было этому конца. Он держался левой рукой за стенку окопа, а правую протянул вперед и думал только о том, как бы не сбиться и не налететь на что-нибудь во тьме.
Наконец зона обстрела осталась позади, и он решился на миг выглянуть из-за маски. И тотчас почувствовал, что дышать нечем: воздух отравлен фосгеном. Ощупью он прошел еще ярдов двести и повторил попытку. Запах газа был еще силен, но Уинтерборн решил рискнуть и снял противогаз. Теперь он видел сносно и пошел быстрей. До рассвета оставалось около часа, когда он предстал перед Эвансом.
– Противник сыплет химическими, сэр, – доложил он. – Бьет по нашему поселку и на полмили вокруг. Поэтому я так задержался. Вся местность заражена фосгеном.
Эванс присвистнул:
– А мы тут, по правде сказать, выпивали в блиндаже с пехотными офицерами, и кое-кто хватил лишнего.
– Тогда лучше дождаться рассвета, сэр. Если выйти в окоп, вы и сами услышите – снаряды так и летят.
– Да я вам верю на слово. Но майор требует, чтоб мы возвращались сейчас же. Оказывается, никакой газовой атаки не будет. Помогите-ка мне их довести.
– Слушаю, сэр.
Майор был совершенно трезв; Эванс превосходно владел собой; но остальные четверо оказались изрядно навеселе. Вести их через отравленную зону было истинным мученьем. Они уверяли, что опасности никакой нет, что газ давно рассеялся, и поминутно пытались снять противогазы. Они пропускали мимо ушей категорические приказы майора, так что Эвансу и Уинтерборну приходилось без конца снимать противогазы и всячески убеждать нетрезвых офицеров противогазы надеть. Уинтерборн чувствовал, как смертоносный фосген проникает ему в легкие.
Когда рассвело, они добрались до погреба, где помещалась офицерская столовая, – по счастью, без потерь. Уинтерборн наглотался газа, и его отчаянно мутило. Майор снял противогаз и взялся за кувшин.
– Денщики, черт их дери, высосали все до капли! – крикнул он с досадой. – Уинтерборн, возьмите-ка бидон и подите принесите из кухни воды.
– Слушаю, сэр.
Хоть и рассвело, снаряды все еще сыпались градом. До кухни было сто ярдов, и трижды Уинтерборна едва не задело осколком. Он вернулся в столовую и поставил на стол бидон с водой.
– Большое спасибо, – сказал ему Эванс. – Теперь можете идти, Уинтерборн. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, сэр.
– Спокойной ночи, – сказал и майор. – Спасибо, что принесли воды, Уинтерборн. Напрасно я вас посылал.
– Спасибо, сэр. Спокойной ночи.
В другой части погреба за дощатым столом сидели остальные офицеры; при тусклом свете воткнутой в бутылку свечи лица казались призрачными. Это было надежное убежище от газа, все щели наглухо закрыты туго натянутыми одеялами.
– Уинтерборн, – окликнул один из офицеров.
– Да, сэр.
– Сбегайте к каптенармусу и принесите нам бутылку виски.
– Слушаю, сэр.
Уинтерборн взобрался по лестнице, быстро поднял наружный противогазовый занавес и вышел из погреба. В лицо ударил нестерпимый запах фосгена, и он рывком натянул маску противогаза. Снаряды падали гуще прежнего. Один угодил в стену дома, кирпичи и мелкие осколки забарабанили по каске Уннтерборна, по плечам. Он прижался к тому, что уцелело от стены. До каптенармуса двести ярдов. Почти четверть мили под смертоносным ливнем – чтобы полупьяный офицер мог выпить лишний глоток виски. Уинтерборн постоял, подумал. Не пойти – значит не подчиниться приказу. Он круто повернулся и пошел к себе. И никогда ни словом не было упомянуто об этом случае неповиновения командиру в непосредственной близости противника.
Стоя у входа в свой погреб, Уинтерборн снял каску и отогнул верх противогаза, чтобы оглядеться, но зажим с носа не снял и большого резинового мундштука изо рта не выпустил. В белесом свете утра все казалось холодным и смутным, и с безжалостной настойчивостью снова и снова глухо рвались химические снаряды. Уинтерборн следил за разрывами: из каждой воронки всплывало кудрявое облачко желтого газа. Земля вокруг была вся рябая от этих только что вырытых воронок и сплошь усыпана битым кирпичом и свежими обломками. В воронке у самого порога валялась дохлая крыса – стало быть, война не щадит и крыс! У дома когда-то был палисадник, в нем рос стройный молодой ясень. Снаряд разорвался у самых его корней, расщепил тонкий ствол и швырнул деревцо наземь с переломанными ветвями. Молодая листва еще зеленела, лишь с одной стороны листья съежились и пожухли, обожженные газом. Трава, еще неделю назад по-весеннему нежная и яркая, тоже болезненно пожелтела и поблекла. Уинтерборн повернулся, взялся за край противогазового занавеса, и в эту минуту послышался вой и грохот первого тяжелого снаряда: начинался дневной артиллерийский обстрел. Но и стрельба химическими не прекращалась.