…Вася не знал бессонницы. После таких тяжелых зимних переходов обычно выпивал несколько стаканов воды, камнем падал в постель и, казалось, засыпал, когда голова еще не успевала коснуться подушки. Теперь он лежал с открытыми глазами. Под ним - пуховая перина. Не зря о Дорогине писали в охотничьем альманахе: наверно, всякий раз привозил с охоты по нескольку десятков уток и гусей. Дочь терпеливо ощипывала дичь и набивала пухом перины и подушки. И эту наволочку шила она... И эти примулы на окнах поливает она. И с длинных глянцевитых листьев фикуса стирают пыль ее заботливые руки.
Ее комната - рядом, за стеной. Там в простенках между окон висят фотографии. С кем же снималась она? С тем, которого называют ее женихом? Может, только с подругами.
Вася повернулся на бок и закрыл голову одеялом.
…А в соседнюю комнату вошла мать Моти, положила на стол узелок с продуктами. Пришли соседи, принимавшие участие в поисках девушек. Все расспрашивали старика. Дорогин шепотом пересказывал все, что слышал от молодого охотника.
На рассвете зашел Шаров, высокий, прямой, с гладко выбритым, тугим и румяным лицом, с широкой лысиной, слегка прикрытой тощими прядями мягких волос. Он долго пожимал руку Трофиму Тимофеевичу и говорил теплым баском:
- Здравствуйте, здравствуйте, умелец!
- Какой я умелец, - смутился старик. - Так, подмастерье.
- Ну, ну, не прибедняйтесь…
Створчатая дверь распахнулась, и в переднюю вышел взлохмаченный Вася, с заспанным и оттого казавшимся особенно добродушным и очень юным лицом.
- Сквозь сон услышал… Голос вроде знакомый…
Зная, что Бабкин спас девушек, Шаров долго тряс его руку, назвал землепроходцем. Вася, не вслушиваясь в похвалу, спросил: откуда появился председатель?
- Бураном принесло, - рассмеялся Павел Прохорович. - В город ехал, да заблудился. И вот нельзя дальше тронуться.
- Ну, а я в обратный путь - лесом. Там девушки ждут. Переполошатся. - Вася глянул в посветлевшее окно: о стекло бились синие снежинки. - Мне пора.
Позавтракав, он собрался в дорогу. Узелки с продуктами бережно уложил в рюкзак.
Его проводили за околицу. Там он встал на лыжи и, оттолкнувшись палками, сразу исчез в снежном вихре.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
- Корни у меня глубокие, - говорил Трофим Тимофеевич Дорогин своему гостю. - Мой прадед был первым засельщиком здешнего края…
Не праздное любопытство привело Шарова в этот дом. Еще перед войной он начал писать кандидатскую диссертацию о влиянии лесов на урожай зерновых культур. После возвращения из армии достал свои тетрадки из стола. В них было много цифр, сведенных в пространные таблицы, но недоставало живых воспоминаний старых хлеборобов. Он надеялся, что Дорогин расскажет о давным-давно вырубленных сосновых борах и раскорчеванных березовых рощах, о речках, когда-то многоводных и богатых рыбой, а теперь превратившихся в ручьи.
И вот непогода свела их на целый день, - им некуда было спешить, они сидели за столом, друг против друга, пили чай и разговаривали. Дорогин начал с далеких времен, с того, что сам когда-то слышал от своего деда…
В семнадцатом веке в эти синие предгорья приплыли казаки на больших дощаниках. На высоком берегу реки построили деревянный острожек, поставили на каменные постаменты тяжелые литые пушки.
За рекой расстилалась бесконечная ковыльная степь. Пробежит ли табун низкорослых диких лошадей, подымется ли с дневной лежки стадо джейранов - степных антилоп, появится ли одинокий всадник с деревянным луком и колчаном оперенных стрел - все видно из острога.
С угловых башен хорошо глядеть в степь! Потому и прозвали острожек Гляденом.
От него начиналась лесистая возвышенность, протянувшаяся вдоль снежного хребта на десятки верст и позднее названная Чистой гривой. Там казаки распахали плотную, как войлок, целину и посеяли усатую пшеницу. На лесных полянах поставили колоды с пчелами. В едва обжитых местах появился и крепчал здоровый запах меда, белых пшеничных калачей.
Прошло полстолетия. Казачья линия продвинулась на юг, опоясав горный хребет. На месте острожка стала разрастаться деревня пашенных крестьян. Из-за Урала приходили и оседали здесь беглые люди: одних вела сюда мечта о воле, других манил сибирский простор. Из неоглядных степей они привозили черноглазых девок с длинными косами чернее грачиного крыла, называли своими женками, учили говорить по-русски, петь незнакомые песни про сад зеленый под окном. Год от году взрастали здесь крутые нравом, как порывистый степной ветер, скуластые люди.
Из Заволжских лесов тайком пробирались сюда бородатые староверы. Они приезжали семьями и держались на особицу. Одним из них был Ипат Дорогин. Он оказался мягче своих единоверцев и, уступив попам, сменил двуперстный крест на щепоть. Он первый посадил в огороде "земляное яблоко" - картошку, приучился пить чай из самовара. А внук его Тимофей даже знал "гражданскую грамоту".
Казаки оставили Глядену славу "благонадежного" села, и губернаторы направляли сюда политических ссыльных и поселенцев. Первыми здесь появились декабристы. Один из них выстроил по соседству с Ипатом Дорогиным просторный дом с шатровой крышей, с лиственничными колоннами у парадного крыльца; завел большой огород, где выращивал табак, редиску и скороспелые дыни. Позднее ссыльные народовольцы привезли сюда семена арбузов. Голенастый Трофимка, правнук Ипата Дорогина, частенько приходил к ним. попробовать невиданных овощей. Постепенно в квартирах изгнанников он пристрастился к чтению книг. Вскоре и в доме Дорогиных стали жить ссыльные.
Трофиму было семнадцать лет, когда отец решил строить новый дом. С верховьев реки они вдвоем гнали длинный плот. В сумерки на Большом пороге сильная струя ударила плот о скалу и распустила по бревнышку. Отец исчез среди вздыбленного леса, а Трофим уцепился за боковое бревно и, отделавшись легкими ушибами, выбрался на берег. Всю ночь, дрожа от озноба, он бегал по мокрым камням и кричал: "Тя-тя-а! Тя-а-тенька-а!" Ему насмешливо откликалось эхо, которое в ту пору он, как все в его семье, принимал за голос лешего.
Утопленника искали три дня, чтобы похоронить по-христиански, но водяной не хотел отдавать его и выкинул на прибрежный камень лишь одну кошемную шляпу…
Так Трофим стал большаком, и на него легла нелегкая крестьянская забота о семье.
Однажды непогожей зимней ночью к ним вошла девушка, запорошенная снегом, в длинном узком пальто, в меховой шапочке, из-под которой выбивались светлые волнистые волосы. На щеках у нее, должно быть недавно обмороженных, виднелись темные пятна. Глаза были голубее неба. Тяжелая серая шаль свалилась с головы и лежала на плечах. Не перекрестившись, девушка поздоровалась и спросила, в этом ли доме живут Бесшапочные.
- А чего ты, немоляха, дразнишься?! - Мать встала, готовая показать непрошенной гостье на дверь. - Ты думаешь, сиротами остались, так шапки не на что купить? Не беднее других. А то не кумекаешь, что у Дорогиных головы мороза не боятся?!. Дедушка, рассказывают, завсегда ходил без шапки. Сыновья уродились в него. И внуки - тоже. Смеяться не над чем…
- Я не знала, - пожала плечами девушка. - Право, не знала. Стражник так назвал…
- Ему, усатому барбосу, только бы потешаться над людьми! И ты - за ним…
- Хватит, мама, - вмешался Трофим, не сводивший глаз с девушки. - Приветила бы с дороги.
- Я ведь так… Не со зла…
- Ну, и забудем об этом. Мне говорили, семья у вас небольшая, поднадзорный уехал и квартира освободилась.
- Не уехал, а свершил побег, - поправила мать. - У нас квартерка добрая…
Она не договорила. Не могла же она сразу сказать девушке, только что появившейся с ветра, и о быстроногих конях, и об удобной кошеве, и о том, что деньги они берут небольшие, что ее Трофимка не боится ночных буранов и умеет отвести следы, что стражникам и урядникам ни разу не удалось изобличить его… Подойдя поближе, хозяйка присмотрелась к девушке:
- Такая молоденькая!.. И тоже в политику ударилась?
- За худые дела, однако, сюда не пригоняют, - вмешался в разговор Трофим.
- И надолго тебя, миленькая, к нам привезли? Как твое имечко? - продолжала расспрашивать хозяйка.
Трофим вслушивался в каждое слово ссыльной. Зовут Верой Федоровной. В Сибирь выслана на пять лет.
Мать покачала головой:
- А все - за грехи, миленькая!.. Родителей не слушаете, бога хулите, царя-батюшку норовите спихнуть…
Девушка взялась за скобу, но мать остановила ее:
- Куда ты пойдешь середь ночи? Собаки подол-то оборвут… Погляди квартерку-то… Горница теплая, а берем недорого. Разболокайся, молочка испей, шанежек поешь…
- Меду принеси, - подсказал Трофим тоном большака, но, почувствовав на себе удивленный взгляд Веры Федоровны, покраснел и, пробормотав "лучше я сам", с деревянной тарелкой и ножом в руках выбежал в сени.
Вернулся он с такой высокой горкой меда, что пока шел по кухне - два комка упали на пол. Мать ворчала на него, неловкого медведя. Он, окончательно смутившись, поднялся на полати и оттуда посматривал на девушку, ужинавшую в кухне. Неужели и она замыслит побег? Мать обрадуется прибытку, скажет: "Добывай, Трофимша, копейку". Ей нет заботы о том, что девушку могут словить и угнать куда-нибудь к чертям, в непролазную тайгу, в страшную Туруханку… Нет, он не повезет ее. И соседям скажет: "Не ищите беды. Девку, что кошку, возить тяжело - кони запалятся…"
Под потолком чадила висячая керосиновая лампа, но Трофиму казалось, что сияло летнее солнышко. Впервые было так светло в доме и так хорошо на душе.
Поднадзорная тосковала по родному городу, по Волге-реке, на берегах которой прошло ее детство; в тихие неморозные вечера выходила на обрыв и, глядя в степь, запевала песню. Пела она так, что сердце сжималось от боли. В те минуты Трофим был готов на все: не только запрячь для нее лошадей, а просто подхватить ее на руки и нести далеко-далеко, до тех мест, где "сияет солнце свободы", как говорили ссыльные. А где оно, это солнце, - он не знал.
Изредка девушке удавалось раздобыть книгу, и она с жадностью прочитывала ее. Более всего она скучала по работе, но не могла найти, чем бы ей заняться. Просила разрешить учительствовать - пришел отказ. Чтобы скоротать зимние вечера, разговаривала о цветах и плодовых садах, которые любила больше всего. Ей, после окончания гимназии, и учиться-то хотелось не на Высших женских курсах, а в Петровско-Разумовской земледельческой и лесной академии, прославившейся (до разгрома и превращения в институт), "крамольным духом" профессоров и студентов, но женщинам туда, так же, как и в университеты, доступ был закрыт. В юном сердце Веры Федоровны пробудился гнев против всех устоев деспотической монархии, тот священный гнев, который позднее привел ее сначала на собрание одного из кружков за Нарвской заставой, а затем в тайную типографию, где ее, вместе с другими, схватили жандармы…
Во время долгих вечерних разговоров Вера Федоровна многие знакомые Дорогиным травы и деревья называла по-латыни. Это у нее давно вошло в привычку. Трофим попросил записывать мудреные названия. Постепенно он выучил латинский алфавит. Ему нравилось, что вместо слова "береза" он может написать "Betula Verrucosa", как пишут ученые люди во всех государствах.
Мать заметила, что ее Трофимша перестал ходить на игрища и вечерки, перестал петь частушки, а со слов Веры Федоровны заучивал длинные песни то про какого-то Исаакия с золотой головой, то про Степана Разина, то про звонкие цепи колодников, взметающих дорожную пыль. Мать вздыхала, но, зная упрямый нрав старшего сына, не осмеливалась ни бранить, ни отговаривать. Только по ночам дольше обычного стояла перед иконами. Она все чаще и чаще заговаривала о побегах ссыльных (даже с острова Сахалина бегут каторжные!), но постоялка не поддерживала разговора, и Трофим радовался: "Однако будет жить, сколько записано ей?.. Может, к земле да солнышку здешнему сердцем привыкнет… Останется тут…"
Весной Вера Федоровна помогала матери сажать в огороде лук, сеять. свеклу и морковь, выращивать капустную рассаду, а летом стала ездить в поле и вскоре научилась жать хлеб серпом.
- Чудная! - говорили о ней в селе. - В снохи к Тимошихе метит, что ли?..
Мать настороженно посматривала за ней, в душе попрекала: "Немоляха! Смутьянка!" - но от даровой помощи не отказывалась. Хоть не большой, а прибыток в хозяйстве! Без этого, наверно, выкинула бы ее пожитки за порог.
Погожей осенью братья Дорогины на целую неделю отправились за кедровыми орехами в дальнюю тайгу. Вера Федоровна, как бы погулять, вышла за село, где, тайком от стражника Никодимки Золоедова, для нее уже был приготовлен верховой конь. Трофим нарочито забыл дома спички; отправляя за ними Митрофана, давал наказ:
- Мамке шепни, что Вера - с нами. А стражник про то не должен знать…
Вот этого мать уже не могла квартирантке простить. В ярости, перемежавшейся слезами, сыпала анафемы, кликала на Веру Федоровну тяжкие хвори (об этом позднее рассказала Кузьминична), бегала к старухам, знавшим "отворотное слово", и в церкви молилась Пантелеймону-целителю, чтобы исцелил ее сына Трофима от "порчи", от бесовского приворота. Даже заказала панихиду "по рабе божьей Вере". Но когда по утрам в дом вламывался Никодимка для очередной проверки "наличествования" своей поднадзорной, мать, оберегая честь семьи, загораживала собою вход в горницу:
- Хворая она…. Все еще лежит в горячке… Без одежи…
…Братья взбирались на кедры, сбивали шишки. Вера собирала добычу в мешки. От ее рук, от белого, заранее приготовленного для этой поездки, холщевого платья приятно пахло кедровой смолкой. Казалось, она родилась и выросла здесь, у синих гор, и он, Трофим, знает ее с детства.
Вечерами отдыхали. На полянке стояли два шалаша, сделанных из пахучих пихтовых веток; горел костер, в котле варился суп из глухаря, добытого молодым охотником. Трофим положил в котел дикий лук, найденный на высоком мысу. Вера хвалила суп за "приятную горчинку", за легкий аромат дымка.
После ужина Митрофан, едва добравшись до постели, сразу уснул и захрапел, а Трофим лежал с открытыми глазами. Ему казалось, что он слышит дыхание девушки в соседнем шалаше. Она тоже не спит; разве можно уснуть, когда так будоражит и пьянит запах кедрача?
Сквозь густую неподвижную хвою пробрался лунный луч, заглянул в шалаш. Трофим поднялся и шагнул к погасшему костру, намереваясь в горячей золе зажарить несколько кедровых шишек. И в ту же секунду из своего шалаша вышла Вера, глянула на небо.
- Какие здесь крупные звезды! Какой воздух!.. Он как будто…
Девушка не договорила. В лесу неожиданно возник трубный, протяжный и призывный голос, от которого, казалось, вздрогнули кедры и колыхнулось небо.
- Ой!.. - глухо вскрикнула перепуганная Вера; споткнувшись о дрова, чуть не упала. Трофим вовремя, ловко и легко, подхватил ее и помог встать на ноги.
А странный трубач опять заиграл, на этот раз протяжно, с переливами, и голосистое эхо отозвалось ему со всех ближних сопок.
Ночная трубная песня глубоко западала в душу, и два человека на полянке замерли, слушая ее.
Едва песня умолкла, как тотчас же по другую сторону полянки раздалась ответная, полная дикой ярости к смельчаку, непрошенно вторгшемуся в лесную тишину. Тот не остался в долгу и тоже ответил рокочущей угрозой. Эхо откликалось суматошно, будто сбитое с толку.
Вера недоуменно посмотрела в глаза Трофиму. Что это такое? Почему же он молчит?
Затрещал валежник, зашумела хвоя, и через полянку вихрем пронесся огромный зверь; испуганно отклоняясь от запаха свежего кострища, промелькнул так близко, что Вера с Трофимом юркнули под кедр. Зверь сердито рявкнул и исчез в лесу.
- Изюбры играют… Олени… - прошептал Трофим, слегка пожимая доверчивую руку девушки. - У них… время такое…
- Да? - чуть слышно переспросила Вера.
- Самая пора…
Она вырвала руку и убежала в шалаш…
Все дни она была молчаливой и угрюмой. И Трофим помрачнел, в душе ругал себя за те лишние слова. Неужели все потеряно? Неужели он не увидит улыбки - для него одного - на ее лице?..
Только к концу недели изюбры умолкли, - видимо, ушли за сопку. Но и в последнюю - тихую - ночь, проведенную в тайге, Вера не спала. Выглянув из шалаша, Трофим увидел ее сидящей у едва живого костра. Позади нее на траве белел иней и сливался с ее платьем, Трофим взял полушубок и накинул ей на плечи. Потом он нарубил дрова, подживил костер и сел рядом с нею. Вера припала к его груди.
- Скоро придется прощаться… - заговорила она. - Полиция рассвирепеет: "Самовольная отлучка! На целую неделю!.." Угонят на север…
- Не угонят. - Трофим положил ей руку на плечо. - Ежели мы… мы с тобой… законным браком…
- Не выношу я попов… - Вера шевельнула плечами. - Но придется… Без этого нам с тобой житья не дадут. А я не могу без тебя. Не могу…
Молитвы матери не помогли, панихида не подействовала: смутьянку не загрыз медведь, не проглотила грозная река, не придавило падающее дерево. Никакой напасти не случилось, словно с нею был не то ангел-хранитель, не то нечистый дух. Увидев ее у ворот, мать даже перекрестилась от испуга.
Сыновей встретила сердито; на орехи, привезенные во вьюках, не взглянула, словно не ждала выручки от продажи их. Не к добру все!
Стоя на крыльце, она объявила поднадзорной:
- Придется тебе, миленькая, другую квартерку искать… - Зло поджала побелевшие губы; помолчав, начала пенять: - Не думала я, не ждала от тебя такого греха да сраму. Подобру тебя встретила-приветила, а ты…
Трофим решительно шагнул на крыльцо.
- Мама, перестань, - потребовал он и простертой рукой заставил посторониться. - Никуда Вера не пойдет от нас.
- Я не хочу из-за нее в каталажку садиться… Терпенья моего больше нет! - кричала мать. - Все тряпки ейные выбросаю, горницу святой водой побрызгаю…
- Горница - наша.
Вера, вскинув голову, поднялась по ступенькам и вошла в дом.
Мать бранила сына, тыча пальцем в его сторону:
- С кем спутался, варнак! И малолета не постыдился. - Глянула на Митрофана, что расседлывал коней, - Портишь молоденького! Грех тебе будет!.. Грех!..
- Вот что, мама, - сдвинул брови Трофим. - Ежели Вера тебе в снохи не годна - мы уйдем.
- Отделяться задумал? Меня, родительницу, бросаешь! А сам с поднадзорной уходишь? - мать заплакала. - С немоляхой! Бога побоялся бы.
Через тын заглядывали во двор соседки: вот потеха!
А мать говорила сквозь слезы:
- Она тебе незаконных нарожает… Им на мученье…
- Ради этого обвенчаемся. Вера сказала…
- Да не будет батюшка немоляху венчать. Не будет.
- Ну-у, наш поп за десятку черта с ведьмой окрутит!
- Хоть бы дождались зимнего мясоеда, - стала упрашивать мать. - Люди просмеют: в страду свадьба!
- Ну и пусть гогочут.
- Может, родители ее приехали бы по-христиански благословить.
- Не приедут. Они не считают Веру за дочь… Ну и не надо… А откладывать нельзя: стражники-урядники нагрянут…