- Не мешай, - отмахнулся Забалуев. - Раз я начал - выложу все. - И, подступив к Шарову, продолжал - Говорили мне про твои выдумки: лес на пашне сажать! Знаю я, как его разводить. Перед войной давали план, ну, посадили мы - все посохло. Сосна не подсолнух, береза не конопля. Как их вырастишь? Степь - она степью и останется. Не зря гриву назвали Чистой. Она не принимат никаких прутиков.
- Примет!
- Хочешь хвалиться своими посадками? Видал я их: не лес, а смех! У одного тополя девка крикнет - у другого не слышно.
- В войну не хватило силы для ухода…
- И теперь не хватит. Да и ни к чему это. Без всяких затей наша земля родит хлеб.
- Семь лет из десяти. В остальные годы засуха убивает.
- А прутиками ее не остановишь. Нет, нет. Твои тополя сами засохнут. Я знаю. Ты меня слушай: у меня опыт и хлебороба, и председателя колхоза. Я, понимаешь, в войну целый полк кормил. - Забалуев взмахнул рукой. - Целый полк! В газетах писали…
- Ты кормил? - вмешался Огнев. - Один? Самолично?
- Ну, колхоз… Это и так понятно. Чего привязываешься, как овод?.. - Забалуев снова повернулся к Шарову. - Теперь о другом надо подумать - как бы колхозникам дать побольше хлеба на трудодень. Вот задача! Как ты ее разрешишь?
- Путь один - повышение урожайности. Простой и ясный путь.
- Мелко смотришь, Павел Прохорович, - рассмеялся Забалуев. - Пусть я по урожаю со всей посевной площади отстану от тебя, а трудодень у меня будет богаче. Вот увидишь. Убедишься!
Хлеб Забалуев сдавал с хитрецой: первую квитанцию всегда получал он. И в газетах первые снимки красных обозов были из Глядена. И районные сводки, до поры до времени, начинались с "Колоса Октября". А к концу уборки колхоз сразу оказывался на последнем месте. Другие сдавали сверх задания - Забалуев увертывался: то веялки ломались, то подводила сушилка… Но в долгу артель не оставалась - в день выполнения краевого плана Сергей Макарович приезжал с красным обозом. Он забегал в редакцию газеты и рассказывал, что в его колхозе трудодень хоть на десять граммов, а все же выше, чем у многих соседей.
- Уйду вперед! - продолжал хвалиться Забалуев перед гостем. - Ты меня не догонишь. Нет, не догонишь.
В дверях опять появилась Матрена Анисимовна и настойчивее прежнего окликнула мужа:
- Макарыч! У меня пельмени сварились, а ты все еще с разговорами…
- Пельмени? - столь же громко переспросил Забалуев и широким взмахом руки показал на стол. - Давай, давай. Пельмень хорош, пока горячий. Давай, Анисимовна, побольше!.. Пельмень на столе - всему голова!..
Под пельмени Забалуев любил выпить водки, но сейчас в доме оказалась только одна "давленка", приготовленная из сока сахарной свеклы.
Хозяин разливал мутный напиток в большие гладкие стаканы.
- Мне поменьше, - попросил Шаров, закрывая-стакан ладонью. - Какую-нибудь рюмочку.
- Может, наперсток? - обиделся Забалуев и крикнул в кухню: - Анисимовна, принеси!
Матрена принесла стопку и поставила перед гостем, мужу посоветовала:
- Не приневоливай человека. Душа меру знат.
- Стыдно наливать в таку посуду, - ворчал Сергей Макарович. - Стыдно!
Шаров чувствовал себя неловко перед настойчивостью Забалуева и молчал. А тот шумно хвастался:
- Я, понимаешь, до работы горячий. Погулять тоже люблю так, чтобы земля дрожала. Ой, люблю! Но строго держусь пословицы: "Пей, да дело разумей"… За твое здоровье!
Они чокнулись. Шаров пил маленькими глотками. Забалуев, опорожнив стакан, перевернул его в воздухе:
- Вот как надо! - с размаху поставил на стол и снова наполнил.
- Я пью по одной, - предупредил Шаров, закусывая пельменями, над которыми клубился пар.
Он заговорил о ранетках, выведенных здесь, в Глядене, Дорогиным.
- Василию Бабкину - знаете его? - тому самому, который девушек спас, очень хочется раздобыть саженцы для нашего колхозного сада. Парень уже разговаривал с самим Трофимом Тимофеевичем, так сказать, удочку закидывал.
- Ишь какой ловкий! - буркнул Забалуев. - Много таких удильщиков развелось! А Бесшапочный все готов размотать. Не грех бы и председателя спросить…
- А тебе пора бы прозвище позабыть, - заметил Огнев, сердито пошевеливая усами. - Нехорошо. Некультурно.
- Тоже культурный выискался! А я так привык… И ничего тут обидного нет. Без шапки ходит. Вот и прилипло прозвище. Я тут ни при чем.
- Насчет ранетки ты напрасно скупишься, - упрекнул Огнев. - Надо дать соседям самую лучшую. Пусть разводят.
- А потом они ее - на базар. Нет, я не согласен, - продолжал упорствовать Сергей Макарович. - И на все выставки они ее повезут…
- Ну и что же? Имя Трофима Тимофеевича за ней останется.
- А колхоз по боку? Только о Бесшапоч… тьфу, о Дорогине, будь он неладный, и твердишь… Знаешь, где у него брат! То-то и оно! В А-ме-ри-ке! А сынок? В тридцать седьмом таких звали: враг на-ро-да! А ты заступаешься! Я про бдительность не забыл. Нет. Только по своей доброте терплю его в саду. Другой бы председатель отправил подальше… В лес на смолокурню…
- Что ты! Такого человека! Да мы бы его с радостью приняли.
- Ишь. ты! Какой бойкий! А я тоже не трус! Пусть доживает век в своем селе… А ранетку, ежели на то пошло, можно назвать по колхозу "Колос Октября".
- Какой же колос на яблоне-то?! - улыбнулся Огнев, Шарову сказал: - Ранетка мелкая, но хорошая.
- Дрянь - выкрикнул захмелевший Забалуев. - Дерьмо!
- Ну, а зачем садите? - удивленно спросил Павел Прохорович. - Я слышал, даже хвалитесь.
- Понимаешь, покупают чудаки! - рассмеялся Сергей Макарович. Его раскрасневшееся лицо залоснилось, как спелый помидор под лучами солнца. - Мы в саду, как говорится, деньги куем. Вот и терплю. Колхозу в газетах за сад честь воздают. А то я все повырубил бы на дрова. Да-а! Без стесненья. С тобой говорю по душам: лично мне никаких яблоков не надо. Ребячья забава! Бабье баловство! Вот!.. У меня от них, если хочешь знать, брюхо…
Вспомнив потешную бывальщину о злополучном проказничестве Сережки Забалуева, Огнев прыснул со смеху. Еще на его памяти в праздники пьяные деревенские пересмешники дразнили Сергея Макаровича: "Яблоков хочешь? Корзину яблоков! На закуску!" Забалуев выламывал кол из прясла и бросался за обидчиками. Сейчас он, едва сдерживаясь, осуждающе покачал головой:
- Дурило! Чего расхохотался? Как девка от щекоток!.. Ну?..
Гость недоуменно посматривал на них.
Огнев, запрокинув голову, хохотал до слез:
- Сам ты виноват: про брюхо помянул…
- А чего смешного? У одного нутро не принимат свиного сала, у другого с меду все потроха выворачиват. А у меня, понимаешь, нутро - для огурца. Лучше нет ничего на свете! Моя закуска! - Забалуев повернулся лицом к двери. - Анисимовна! Тарелку огурчиков! Которые с хреном посоленные…
3
Провожая гостя, Забалуев позаботился о его коне - положил в сани лугового сена, насыпал овса в мешок;прощаясь, помахал рукой:
- Я - тоже в город. Догоню тебя.
Орлик беспокойно бил снег копытами и, когда Шаров ослабил вожжи, сразу, с места рванулся полной рысью, расшибая грудью тугой морозный воздух. Завидев незнакомого коня, собаки с лаем бросились за санями, но вскоре же отстали на пригорке. Промелькнули последние избы. Дорога, вырвавшись на простор, повела по высокому берегу реки, где тонкий снежный покров часто сменялся оголенной, промороженной, землей. На буграх полозья цеплялись за песок, и Орлик замедлял бег. Далеко впереди, на холмах, вздымались к небу, побледневшему от холода, серые столбы, то и дело менявшие очертания. Там дымил большой город. Павел Прохорович знал его более четверти века и, как многие в этом крае, гордился его ростом, силой и меняющимся обликом.
В 1919 году, вот в такое же морозное утро, полк, в котором служил красноармеец Шаров, с боем ворвался на городские улицы. По дорогам на восток уползали последние обозы белогвардейцев. Двор каменной тюрьмы, взгромоздившейся тремя этажами в центре города, рядом с базарной площадью, был завален изуродованными, полураздетыми телами большевиков-подпольщиков и красных партизан, расстрелянных из пулемета и дорубленных шашками. В дощатых сараях, в холодных бараках, в привокзальных тупиках, в старых базарных лабазах - всюду лежали штабелями трупы умерших от сыпного тифа. Тысячи мертвецов! А на улицах и в переулках города стыли на снегу последние участники колчаковского разгула, одетые в американские шинели, перетянутые французскими ремнями; валялись японские винтовки со штыками, похожими на большие ножи, и зеленовато-желтые английские сумки с патронами… Через какие-нибудь тридцать минут город ожил, над домами, воротами и калитками появились красные флаги, зачастую сделанные из полушалков и платков. Люди выходили с красными повязками на рукавах, сбивали вывески с "присутственных домов" и "торговых заведений". Шаров видел: повалилась с грохотом огромная вывеска "Международная компания жатвенных машин", уткнулись в сугроб золотые буквы "Компания Зингер"…
Вечерами город погружался во мглу. Лишь кое-где в застывших окнах хило мерцали жировушки, сделанные из пакли и конопляного масла. Постепенно чадящие светильники заменили керосиновыми лампами.
Прошло несколько лет. И вот однажды ликующие горожане собрались на пустыре возле железнодорожного моста. Он, рабфаковец Шаров, одним из первых пришел туда.
В то утро дул свежий ветер из-за реки и заливал город ароматом цветущей черемухи. На трибуну поднялся Михаил Иванович Калинин. Всероссийский староста говорил о заботах партии, о ее великих предначертаниях, о курсе на социалистическую индустриализацию страны. В конце митинга он, спустившись с трибуны, положил первый камень в фундамент первой в Сибири электростанции. Она представлялась гигантом: подумать только - тысяча киловатт!..
Но какой малюткой она выглядит сейчас! Ее дымок невозможно отыскать, - он затерялся среди дымов огромного города, раскинувшегося на холмах по обе стороны реки. Вон на левом берегу, где в ту весну цвела черемуха, виднеются высокие трубы заводов. Там дымят две ТЭЦ - каждая по сто пятьдесят тысяч киловатт, - а городу все не хватает энергии. Вон растет в строительных лесах четвертая электростанция, но, говорят, и ее мощности будет недостаточно для удовлетворения всех потребностей.
Нет, неправ Забалуев, совершенно неправ. Нельзя в таких условиях колхозам наваливаться на городскую энергосеть. И нельзя ждать, когда государство даст свет всюду. Надо заботиться самим. Строить и строить. Малые речки издавна служили людям, вращая колеса мельниц. Теперь они будут вращать турбины гидростанций. И водохранилища нужны. На всех речках и во всех балках. В Язевом логу, залитом водою, снова появится рыба. Зеркальные карпы будут гулять косяками…
В городе поймут его, Павла Шарова, и во всем поддержат, помогут.
У въезда на Октябрьский проспект Павел Прохорович оглянулся. Никто не настигал его. Неужели Забалуев не сдержит слова и не приедет в райком? Лучше бы при нем начать разговор о постройке межколхозной гидростанции у Бабьего камешка. Сразу бы втолковали ему, сломили бы упорство…
4
Оставив коня во дворе заезжего дома, Шаров на автобусе отправился в центр города, на Коммунистическую улицу, где, в окружении новых каменных громадин, стоял двухэтажный деревянный особнячок сельского райкома партии. В маленьком вестибюле Шаров разделся, пригладил щеточкой волосы, сквозь тощие пряди которых белела широкая лысина, поправил борт пиджака и неторопливо поднялся на второй этаж. У входа в приемную его ждал Забалуев. Торжествующая улыбка сияла на полных, лоснящихся щеках Сергея Макаровича.
- Ты, поди, думал, что я отстану? - заговорил он, похлопывая себя рукой по груди. - Нет, Я умею на конях ездить.
- Но как же я не видел тебя ни в поле на дороге, ни в городе на улице?
- Не увидишь, - у меня свой путь. Самый короткий. Вот слушай. Ты делаешь крюк и заезжаешь с проспекта, а я - прямо с Болотной улицы. Повертываю в Заячий переулок. Там есть один двор с разломанным забором, я - туда. Вынырну на Красномайской, и сразу здесь.
- Ну, а коня где оставляешь?
- К тополю привязываю. Наши кони место знают - сами останавливаются. Кору пообглодали малость, да это не беда. Правда, на прошлой неделе прицепилась ко мне одна бабенка, председатель уличного комитету, но я отгрызся…
- Жаль.
- А чего жалеть? Я пообещал посадить два тополя. И сделаю. С Медвежьего острова привезу вот такие! - Забалуев сблизил ладони, показывая толщину деревьев. Потом он кивнул головой на приемную. - Опоздали малость. К Неустроеву прошла Дарья Николаевна…
- Векшина?! Демобилизовалась? Ты разговаривал с ней?
- В коридоре стоял, когда она проходила. Не успел окликнуть…
- А Неустроева видел?
- Забегал на минутку…
Из приемной вышла маленькая, по-военному подтянутая женщина. До войны она работала здесь вторым секретарем. Теперь была одета в армейский китель с погонами майора, с орденскими ленточками, с красными и и золотистыми нашивками - знаками о ранениях. На ее узком, усталом и бледном лице выделялся прямой, слегка заострившийся нос, в уголках губ наметились строгие складки. Крупные иссиня-серые глаза светились молодо, бодро, и все-таки радость, пробужденная возвращением в родной город, смешивалась в них с глубокой, сдержанной грустью. Столкнувшись с Шаровым и Забалуевым, Векшина просияла и так тряхнула головой, что возле ушей колыхнулись темные пряди коротко подстриженных волос.
- Здравствуйте, председатели! - правую руку подала Забалуеву, левую - Шарову. - Я не ошиблась? - спросила Павла Прохоровича и кивнула на его соседа. - В Сергее Макаровиче не сомневаюсь - он где-нибудь подымает отсталый колхоз.
- Понимаешь, дома. В своем Глядене. Всю войну лямку тянул. В передовиках, конечно, шел! Ну и теперь- тоже… Как ты уехала на фронт, больше меня никуда не перебрасывали. А мне, старику, это на руку.
- Я - тоже дома, - сказал Шаров. - В Луговатке.
- Как там Катерина Бабкина? Горе не согнуло ее?
- Держится. Рассказывают - никто не видел у нее слез. Она ведь всю войну была председателем колхоза. А председатель - у всех на глазах, как командир перед строем, - ему нельзя распускаться. И она свое горе запирала в сердце на семь замков. От этого ей было тяжелее, но другим вдовам - легче…
- Я приеду к ней. Непременно приеду. Расскажу о' последних днях ее мужа. Привезу его сверток с какими-то там семенами.
Забалуев спросил, где Дарья Николаевна собирается работать, но она и сама толком еще не знала об этом. Конечно, ей хотелось бы в своем районе: легче, когда кругом - знакомые люди.
- Отдохнуть тебе надо, - посоветовал Сергей Макарович.
- Не до отдыха мне… Без семьи осталась… - Векшина вздохнула. - С мужем служили вместе в добровольческой дивизии, правда - в разных полках. Его - в первом бою. В голову… Я сама ему глаза прикрыла… Похоронила под большой елкой… А сын - без вести… Может, бывшие союзники в лагере держат, запугивают?.. Может, обманом уже за океан увезли?.. Всякие думы в голову лезут. Хотя и знаю, что не такой он у меня. Вырвался бы домой… Вот так и живу. Об отдыхе даже думать боюсь. Мне бы теперь такую работу, чтобы минуты не было свободной. Чем больше дел, тем меньше дум о прошлом… - Вскинула голову. - Ну, ладно. Увидимся…
Забалуев первым двинулся в кабинет секретаря. Прошагав мимо длинного стола для заседаний в глубину комнаты, где в просторном жестком кресле сидел бледный, сухолицый человек в зеленовато-сером френче, какие часто можно было видеть на партийных работниках лет двадцать пять назад, Забалуев плотно уселся на стул, широко расставив ноги и упершись в них кулаками. Павел Прохорович прошел по другую сторону стола и, остановившись, по военной привычке стукнул пятками промороженных валенок.
- Садись, - пригласил Неустроев, запомнивший его с первой встречи, когда принимал на партийный учет; достав портсигар, предложил папиросу Забалуеву, взял себе, а на Шарова махнул рукой. - Ты, знаю, не куришь.
Закурив, Неустроев запрокинул голову, выпустил дым в потолок, еще и еще раз. Его жилистая длинная шея напомнила Шарову гусака, стоящего на страже отдыхающей стаи. Острый подбородок торчал, как клюв.
Сделав передышку между глубокими затяжками, секретарь спросил сразу обоих посетителей:
- Векшину видели?.. Мужа и сына потеряла. Из-за этого долго не хотела с армией расставаться. И на ее месте я бы остался там. Или уехал бы в другой край, чтобы ничто не напоминало о потерянной семье. А она, представьте себе, поселилась в своей прежней квартире, в пустой комнате!