Он разжёг печь и подставил к ней стул.
- Садись, грейся.
Но Дорогин не сел. Он похаживал по комнате и с весёлым мальчишеским задором вспоминал о заячьем переполохе.
Утром они принялись мастерить профили охотников.
Глава пятая
1
Заседание бюро райкома закончилось в полночь. Векшина последней вышла на улицу.
В старом, теперь для неё просторном, чёрном пальто, в простенькой меховой шапочке она казалась ростом ещё ниже, чем в строгой военной форме. Мягкий кротовый воротник приятно касался щёк и подбородка. Ноги, после тесных офицерских сапог, отдыхали в тёплых, тоже старых валенках. В её жизни всё переменилось, только эта одежда хранила прежнюю теплоту.
На улице было пусто. Векшина шла медленно. Куда ей спешить в такой поздний час? Дома никто не ждёт. Никто не согреет душу разговором о делах минувшего дня. Пусть на свежем воздухе немножко отдохнёт голова.
Острый ветер ударил в лицо, кинул снежную крупу. Софья Борисовна слегка приподняла воротник и пошла быстрее. Вспомнилась фронтовая ушанка. Пожалуй, завтра в поездку по району лучше надеть её, - подвязанные уши защитят от ветра и мороза.
Она любила свой район. До войны знала не только всех секретарей и парторгов, председателей колхозов и бригадиров, но и очень многих рядовых колхозников. Сейчас ей хотелось поскорее побывать во всех сёлах, посмотреть работу, пожать руки старым знакомым и поговорить о делах, о семейных радостях и невзгодах. Когда возник вопрос о выезде членов бюро на партийные собрания, она записала за собой пять сёл. Первым в списке стоял Гляден. Она приедет туда на день раньше. Кучеру уже сказано, чтобы запряг коня на рассвете, и не в форсистую кошёвку, в которой ездил Неустроев, а, как бывало, в сани-розвальни да положил бы сена, чтобы можно было прилечь в передке. Так теплее и приятнее…
Вот и дом, где она живёт. Построенный в начале первой пятилетки, дом выглядел бедновато и серо. Окна были маленькие, и оттого казалось, что дом смотрит на шумную улицу, строго прищурившись. Но для Софьи Борисовны этот дом был самым дорогим. Здесь всё напоминало о прошлом, о молодости. Вон из того окна, на втором этаже они с мужем часто смотрели на заречную часть города, где, на месте черёмуховых зарослей, всё выше и выше вздымались корпуса заводов. Туда Артемий пришёл рядовым инженером. Через год стал начальником цеха. Ещё через год его избрали парторгом. Потом - в райком. Постепенно все привыкли к нему, как к партийному работнику, и забыли про его диплом инженера. Иначе не отпустили бы на фронт… Из этой двери по утрам выбегал непоседливый Саша. Размахивая сумкой, мчался в школу. Пионерский галстук колыхался на его груди… По вечерам сын ждал их с работы, спешил порадовать хорошей отметкой, рассказать школьные новости. А на столе уже стоял чайник, из носка струйкой подымался пар…
Сейчас её никто не ждёт. Тёмное окно едва заметно в ночном полумраке. Рядом два окна сияют ярким светом. Соседи ещё не спят. Можно перемолвиться хоть одним словом…
Векшина поднялась по крутой лестнице, достала ключ и вошла в квартиру. В коридоре тотчас появилась соседка, седеющая, хлопотливая женщина.
- Вот хорошо, что ты не опоздала, - заговорила она. - Мой на собрании был и тоже только сейчас воротился. Раздевайся и проходи к нам чай пить.
Софья Борисовна поблагодарила.
- Проходи, проходи, - настаивала соседка. - Я картошки поджарила…
- А у меня колбаса есть…
- Не надо, не надо. Возьмёшь с собой в дорогу. Я уже селёдочки почистила.
На душе у Софьи Борисовны стало тепло. И было приятно отметить для себя, что в суровую осень 1941 года не ошиблась в людях…
Эшелоны с запада прибывали каждый день. Платформы были нагружены станками, теплушки переполнены рабочими и их семьями. Едва поезд успевал остановиться в товарном тупике, как мужчины принимались разгружать оборудование эвакуированного завода. Женщины с детьми, в ожидании, пока им дадут адреса квартир, располагались поблизости, укрываясь от непогоды плащами и брезентами.
Софья Борисовна шла против ветра. Мелкий осенний дождь сек лицо. Защищая глаза рукой, она присматривалась к людям, только что прибывшим в город.
- Откуда эшелон?
- Оттуда, где бомбы падают, - ответила хмурая женщина с чемоданами в руках и посмотрела на лужи, разлившиеся по всей площадке. - Болото у вас тут, что ли? Сухого места не видно.
Возле неё, цепляясь за юбку, плакали два малыша.
- Замолчите, горластые!.. Без вас тошно, - прикрикнула мать.
Векшина помогла перенести чемоданы к забору, на груду кирпича; склонившись над одним из мальчуганов, погладила его озябшие ручонки, отогрела дыханием.
Женщина попросила:
- Присмотрите за ребетёнками… - А сама, не оглядываясь, пошла переносить остальные вещи.
Когда всё было сложено к забору, Софья Борисовна, указывая глазами на детей, участливо заговорила:
- Одна ты с ними?..
- Муж вон там станки сгружает.
- Рабочий?
- Стахановец.
- А с какого завода?
- За номером наш завод…
- Ясно! - Софья Борисовна качнула головой и, глянув в озабоченные глаза приезжей, спросила, как её звать.
- Демьяновной. Ариной Демьяновной.
- Пойдёмте, Демьяновна, ко мне. Тут близко. Через пять минут будем дома.
Они перенесли багаж на площадь в погрузили в трамвай.
По дороге Векшина рассказала, что у неё и муж и сын ушли на фронт, что сама она последний день в городе.
- Оставлю вам квартиру. Если будут уплотнять - подыщите надёжных людей, кого-нибудь из своих ленинградцев…
В двух комнатах уже не оставалось ничего, кроме стульев да столов. Комод, шкафы с одеждой и бельём были перенесены в кабинет мужа. Кровати и посуду Софья Борисовна передала приезжим.
Дети, поужинав, уснули в тёплых постельках. Их отец долго не возвращался из педагогического института, отведённого под эвакуированный завод. Женщины сидели за обеденным столом и далеко за полночь разговаривали о Сибири, о Ленинграде, о последних фронтовых известиях. А утром Векшина отдала Демьяновне ключи.
- Книги берегите, - сказала она. - Для мужа библиотека всего дороже…
На глазах ленинградки блеснули слёзы. Она обняла Софью Борисовну и поцеловала.
- Возвращайся скорее…
Демьяновна отвечала письмами на тревожные вопросы: "Нет, от твоего сына не было вестей…"
Когда Векшина вернулась и сняла погоны, ленинградка спросила:
- Как теперь с квартирой будем решать?
- А что решать? Война решила за нас…
После ужина Софья Борисовна вошла в комнату, которая когда-то служила мужу кабинетом, и включила яркую лампу под простым - с белыми стеклянными подвесками - абажуром. С письменного стола на неё смотрели муж и сын. Сына она считала живым; приподняв карточку, прошептала:
- Спокойной ночи, мальчик… - И поставила на место.
Подошла к полке с книгами. Читать каждую ночь, как бы поздно ни вернулась домой, давно вошло в привычку. На фронте носила в полевой сумке, вместе с последними номерами газет, маленький томик Пушкина; преодолевая усталость, при мерцающем свете блиндажного светильника, сделанного из орудийной гильзы, прочитывала по нескольку страниц…
Софья Борисовна взяла свежий номер "Нового мира" и направилась к кровати.
2
Забалуев проснулся, как всегда, задолго до рассвета, Матрёну Анисимовну толкнул локтем в бок:
- Вставай, мать. Сейчас заявится соседка…
- Ну, сшалеет она, что ли? Ещё черти в кулачки не бьются…
- А вот увидишь. Я знаю характер Силантьевны: дятел долбит в одно место до тех пор. пока червяка не достанет, а она - пока своего не достигнет.
Фёкла Скрипунова звала себя заботливой матерью. Перед каждым выходом дочери на задержание снега она, едва завидев свет в окнах соседнего дома, отправлялась к Забалуевым, с порога низко кланялась Матрёне Анисимовне и осведомлялась:
- Сам-то дома? Не убежал ещё по колхозной домашности дела справлять? Вот хорошо, что я застала его. Она садилась на широкую лавку, выкрашенную охрой, и, похлопывая рукой по коленям, громко рассказывала: - Слышала, соседушка, что про твоего гуторят в деревне? Хорошее! Только хорошее! В какую пору к председателю ни толкнёшься - дома нет. Когда он спит - неизвестно. Раньше первых петухов встаёт. А по колхозу носится, как вихорь!..
- Ой, не говори, Силантьевна, - сокрушённо отзывалась Анисимовна, - Я уж стала забывать, какой он есть. Целыми днями не вижу его, матушка моя. В обед прибежит, быстренько наглотается и опять след простыл. Ну, в его ли годы так здоровье растрясать!..
Заслышав разговор, Сергей Макарович вставал с постели и, сладко позёвывая, появлялся на пороге горницы.
- Спозаранку языки чешете! - упрекал женщин, потирая волосатую грудь.
- А ты прислушайся, что добрые люди про тебя говорят, - советовала Анисимовна. - Маленько переменись…
- Меняться не привык. Какой есть, таким и жизнь проживу.
Забалуев шёл к старому, оставшемуся от прадеда, чугунному умывальнику, подвешенному на ремешке над большой деревянной лоханью, набирал воды в широкие пригоршни и, поплескав на лицо, утирался полотенцем, висевшим тут же на деревянном крючке; круто повернувшись к соседке, спрашивал:
- Ну, полуночница, опять пришла про дочь балакать?
- Ночь-то долгая, - думы в голове, вроде комариков, толкутся…
- О ком же ты полошилась, соседка? - спросил Сергей Макарович и улыбнулся. - Наверно, всё о Лизавете?
- Обо всех растревожилась. Садовод на ум пал. Лежу и сама с собой разговариваю: "Председатель-то у нас об народе заботливый - пожалеет старика, вроде как моего человека…
- А что такое? Стряслось что-нибудь?
- А то, что - старость-то не радость: годы уходят - силушку уносят.
- Трофим, понимаешь, сам виноват: родной сын зовёт жить к себе, а старик не едет.
- Ишь. ты! Придумала что! - покрутил головой Сергей Макарович. - Нет, я семейственности не допущу!
- Она - девушка умная, - продолжала, нахваливать Скрипунова.
- Ума у неё даже больше, чем надо, - разоткровенничался Сергей Макарович.
- А ты что, ейный ум на весах взвешивал? - упрекнула Анисимовна, - Помолчал бы об этом.
- Конешно, Вера не чета моей Лизаветушке. Материнского глаза нет за ней, - оживилась соседка и, тронув локоть Забалуева, попросила: - Переведи доченьку в сад, а то мы там - одни старухи. Молодого голоса не слышим…
- Серебряная бригада! - рассмеялся Сергей Макарович.
- Вот, вот. Эдак просмешники зовут, - обидчиво подтвердила Скрипунова. - Дай хоть одну молоденькую. Пусть песнями душу повеселит.
- В саду работа - для старух: рукам легко, воздух, как говорится, пользительный… - Забалуев почесал толстую. розоватую шею. - А для Лизы что-нибудь другое придумаем…
- Придумай, Макарыч, придумай. Дело соседское. Может, и мы когда сгодимся для вашей-то семьи…
В те годы во многих колхозах ещё существовали звенья высокого урожая зерновых. Им отводили от пяти до десяти гектаров. Сергей Макарович также решил создать звено. Для того и распахал вблизи сада частицу коровьего выгона. Там без всяких забот и хлопот вырастет по тридцать центнеров! О таком рекорде напишут в газетах. Снимут для кино. Колхоз прогремит, как передовой. А в поле на трёх тысячах гектаров урожай окажется средним или даже ниже среднего. Хлебопоставки пойдут с него по низшей группе. Добрая слава сохранится, хотя хлеба он и сдаст меньше, чем его простодушные соседи. А на трудодни выдаст больше. Пусть другие сумеют так! Кишка тонка!
По главе звена Забалуеву хотелось поставить будущую сноху, но Вера не только не обрадовалась заботе о ней, и твёрдо заявила, что будет попрежнему выращивать коноплю. Если упрямая девка окончательно откажется - Лиза Скрипунова может пригодиться. Дело нехитрое, при его помощи справится.
- Ты, Макарыч, не сумлевайся. Справится! Лизаветушка насчёт грамоты вострее других девок. - В поисках поддержки, Фёкла взглянула на хозяйку дома. - Анисимовна знает: по работе Лизавета - первая в деревне. Да и сам ты видишь: девка толстая, дородная, ростом бог не обидел…
- Она из всех приметная, - отозвалась Матрёна Анисимовна.
- Приметная, милая. Правильные твои слова! - оживилась Скрипунова. - А вот… это… - Видимо, занятая какой-то новой мыслью, она на миг забыла о главной теме разговора. - Да! Вот я про что: под началом-то ей надоело ходить. Сама может руководствовать!
- Ладно, подумаю. Может, поставлю на звено, - пообещал Забалуев и начал одеваться.
3
Па рассвете Вера, озираясь по сторонам, - как бы не заметил да не окликнул отец, - выбежала из двора, но за ворогами, сделав несколько шагов, остановились:
"Может, бросить все затеи?.. И к Чеснокову больше - ни ногой…"
В родном селе Всеволод Чесноков выглядел пришельцем. Лишь немногие из людей старшего поколения припоминали его, единственного сына отца Евстафия. Сиволод, как его звали сверстники, хромал на правую ногу, и старику в жестокий год смуты и борьбы удалось уберечь сына от зачисления в "дружину святого креста". Сам престарелый священник, за ослушание отрешённый архиереем от прихода, провёл то лето на островке, где когда-то преосвященнейший "беседовал с богом". Встав на колени, Евстафий вскинул руки к небу, каялся и взывал: "Усомнился я, окаянный раб твой… Вразуми, господи! Явись заблудшему!.." Но всевышний не явился. Целый год провёл Евстафий в глубоком душевном смятении, а потом, слагая священнический сан, поместил в газете письмо, в котором религию именовал заблуждением, а её служителей - сеятелями лжи и невежества. Сыну сказал: "Для твоей пользы, чадо моё". Вскоре Всеволод покинул Гляден, захватив рекомендацию от волревкома. Отцу писал сначала из Иркутска, потом из Владивостока. Пробовал учиться на восточном отделении, но из-за малых лингвистических способностей был вынужден перевестись на агрономический факультет. Получив специальность, Чесноков работал участковым агрономом в Забайкалье, а в конце сорок первого года решил перевестись в более безопасный и сытый край. Его потянуло туда, где прошло детство и юношество. Так он снова оказался в Глядене, на только что открытом сортоиспытательном участке.
После возвращения из луговатского сада Веру всё больше и больше подмывало заняться опытами с коноплёй, но она ещё робела, не знала, с чего начать. Это раздумье и привело в лабораторию сортоиспытательного участка. Выслушав её, Чесноков разгладил пальцами обеих рук мелкие складочки на узком лбу:
- Ну, что же. Начинайте с маленького. Я помогу, а вы мне кое в чём…
- Если в моих силах…
Так она стала его даровой помощницей: подсчитывала зёрна в колосьях, взвешивала и записывала в тетради. Чесноков был доволен её работой.
Свои маленькие опыты Вера начала с проверки всхожести конопли.
Всё шло хорошо. И вдруг - статья в районной газете. Точно гром среди ясного неба. Начало высокопарное: "Наука - родная сестра суровой правды. Не терпит выскочек. Не принимает торопливых выводов и случайных заключений…" А дальше… имя отца. Подпись - агроном В. Чесноков. Он будто бы испытал в своём садике летние прививки, рекомендованные Дорогиным, и все они пропали…
Вера отбросила газету.
"И не стыдно ему?.. Назвал выскочкой!.. Да как же можно?.. Папа, небось, сто раз проверил…"
- Сам он торопыга! Неумеха! - возмущался отец. - Не знает, как держат в руках садовый нож. А писать горазд. Бумага всё стерпит, но совесть… Совесть не стерпит! Найдутся на него умные люди…
Сгоряча Вера дала себе слово: "Больше к Чеснокову - ни ногой". И три дня не была в сортоучастке. А вчера задумалась: "Семена уже проклюнулись. Надо сходить пересчитать… последний раз… И сказать ему в глаза…"
Опасалась, что отец остановит сердитым окриком: "Опять к тому умнику?.."
И вот она стоит посреди улицы в растерянности. Идти или вернуться домой?
Всё-таки он - агроном. Единственный в селе. Пусть в садоводстве не разбирается - ему же хуже. Рано или поздно придётся извиниться перед отцом. Но в полеводстве-то Чесноков понимает. Не зря же ему доверили государственное сортоиспытание! К его голосу прислушиваются несколько районов, - сеют то, что он рекомендует.
Вера пошла в сторону сортоучастка. Едва она успела сделать несколько шагов, как встретилась с Сергеем Макаровичем. Тот обрадовался. Разулыбался. О чём то хочет поговорить. Вероятно, будет спрашивать про письма от Семёна: когда получила последнее? Что пишет? А ей не по душе разговор. Отчего бы это? Ведь скоро сама станет Забалуевой. Нет. у неё будет двойная фамилия. И впереди она поставит - Дорогина. Вера Трофимовна Дорогина-Забалуева И жить они будут в отцовском доме… А разговаривать с Сергеем Макаровичем не хочется потому, что он не ладит с отцом. Нехорошо. Неприятно. И что это Семён не урезонит папашу? Ведь много раз писала ему, просила… Вот эти летние прививки… Не потому ли Чесноков принялся "испытывать" их, что Сергей Макарович всё время ворчит на отца за его опыты да при всяком случае высмеивает? Теперь - статья… Уж не сговорились ли они?