В отделение Психиатрической Скорой Помощи попасть было непросто. Железная дверь туда открывалась только изнутри, с помощью секретной кнопки, вмонтированной под столом дежурной медсестры. Над дверью висела видеокамера.
Стив нажал кнопку звонка.
В небольшом помещении Психиатрической скорой помощи стоял резкий запах лекарств и хлорки. Из одной палаты вылетали вопли, там кто-то бил в стену кулаками.
Со Стивом поздоровался медбрат, идущий в палату с заряженным шприцем в руках. Дежурная медсестра за столом разговаривала по телефону. На приветствие Стива, пошевелила в ответ пальчиками.
Он заглянул в одну из палат. Там пусто. Затем открыл дверь в соседнюю палату и сразу вошел туда.
Анна сидела на кровати, отрешенно глядя в потолок. Перевела на Стива свой взгляд. Лицо ее даже не изменилось. Лишь глаза сузились, словно она не могла разглядеть, кто перед ней. Но вот, вздрогнув, как от легкого удара, запричитала:
– Мне плохо... Плохо...
Стив решительно взял Анну за руку и увлек за собой. Подошел к перегородке, где стоял вернувшийся медбрат, а медсестра продолжала разговаривать по телефону.
– Открывай дверь, – сказал он медбрату, стараясь сохранять внешнее спокойствие.
– Открыть дверь? А она тебе зачем? – медбрат кивнул на Анну, безропотно стоявшую рядом со Стивом.
– Она идет со мной. Так надо. Открывай дверь.
Медсестра, видя, что происходит что-то неладное, положила трубку телефона:
– Стив, что случилось? Куда ты ее ведешь?
– F..ck you! – Стив вдруг выдернул из кобуры пистолет и навел на медбрата. – Открывай дверь!
Медбрат попятился назад, не сводя перепуганных глаз с черной маленькой дырочки в стволе пистолета.
– Он сумасшедший… – прошептала медсестра, нажимая секретную кнопку, чтобы открыть дверь.
ххх
Стив увез Анну в своей машине далеко от больницы, к тому каналу, где когда-то в детстве кормил лебедей.
Ничего не осталось от того живописного места. Ныне там царил упадок: сначала в районе построили многоэтажки для бедноты, потом там появились склады для горючего и пункты по приему вторичного металла. Район быстро пришел в запустение. Стив не был в этом месте, пожалуй, лет десять.
Он припарковал машину. Заглушил мотор и открыл дверцу, где сидела Анна. Всю дорогу они молчали.
Так же, молча, пошли к воде по валунам. На валунах, зацепившись, трепетала на ветру оборванная леска, в темных щелях валялись пустые бутылки от водки, между которыми бегали крысы. Стив шел первым по камням, потом спустился на илистый берег у воды. Следом за ним спустилась и Анна. Прошли к кустам неподалеку.
Стив сел на бревно. Смотрел на неподвижную гладь залива, из которой торчал нос затонувшего катера.
Он пока не хотел думать о последствиях своего поступка в больнице. Наверняка, его разжалуют. Может, и вовсе погонят из полиции. Но сейчас это было неважным.
Он хотел многое сказать Анне. О том, что, причинив ей зло и расставшись с ней, он был несчастен так, как может быть несчастен только последний, отчаянный убийца.
Несколько раз он раскрывал рот, но спазм душил горло.
– Вот и встретились, – произнес он, наконец.
– Ты украл, украл мою корону! – вдруг закричала Анна. – Мне ничего не надо! Забери у меня все картины, драгоценности, деньги, только верни корону! Верни, верни!.. – упала на землю. – Ты можешь меня спасти... – на коленях подползла к нему.
Стив взглянул на нее и вдруг увидел перед собой... обезумевшую старуху с растрепанными волосами и дряблой кожей обмякшего лица!
– Если ты откажешься от своей мужской силы, то я снова смогу танцевать. Но тогда ты не сможешь иметь близости с женщиной, не будешь никогда иметь семью... – она затряслась. – Ты должен на это согласиться! Только согласись, скажи "да", и я спасена! Ты должен, ты же рыцарь!..
Он бережно поднял ее с земли. Крепко и ласково, как только мог, обнял. Поцеловал в лоб. И так же медленно разжал кольцо своих рук, словно выпуская ее на свободу.
– О`кей, – сказал странным, едва ли не веселым голосом и отступил назад.
...Перья, перья. Крылья и клювы. И пух. И ликование... Лебеди, прилетев из-за мыса, кружили вокруг Стива и Анны, целуя их своими клювами, касаясь их нежными перьями.
Стив плыл в шорохах и шелесте, в предчувствии спасения мира красотой этой бессмертной балерины…
За хлопаньем крыл он не слышал сирен двух полицейских машин, остановившихся возле его припаркованной машины, номера которой уже были объявлены в розыск.
Открыв глаза, он увидел перед собой Анну. Она – вечно юная, в золотой короне и балетной пачке, стояла, положив на свою взволнованную грудь скрещенные тонкие руки. Влюбленная в себя с такой безумной силой, что не видела ничего вокруг...
Не видела ни заходящего солнца, ни луны. Не видела, как улетели лебеди. Не видела и того, как Стив ушел за валуны. Вытащил из кобуры пистолет, вложил ствол себе в рот и нажал курок.
2012 г.
ВЕЧНЫЙ ЖИД
Новелла
1
Когда они спускались в лифте, Илья подумал: хорошо бы попрощаться сейчас, здесь. Сказать Лене "бай" и, черт с ней, поцеловать в щеку. В напудренную щеку, спрятавшуюся за лисьим воротником.
Лифт остановился. Пройдя через холл, они сквозь дверь-вертушку вынырнули на улицу.
– Тебе куда? – Лена посмотрела на свои часики.
– К сестре, на Фэшн-стрит.
Она взяла его под руку:
– В таком случае, нам по пути.
Для последних дней января погода была сносной. Легкий ветерок касался лица, принося с собой запахи пиццы, жареных орехов и выхлопных газов. Вдоль тротуаров темнели затвердевшие в гари и копоти бугры снега.
– Скоро мы откроем новую телестудию, – Лена крепче прижала его руку к себе.
Она стала рассказывать о контрактах своего мужа – владельца телестудии, с новым спонсором, об обещанных трех миллионах долларов – якобы этих денег будет достаточно, чтобы студия продержалась, как минимум, три года. В прошлый раз у них был миллион, и они продержались ровно год.
ххх
Илья писал новости, Лена – телеведущая, их читала. Он приходил в студию рано утром, когда все двери еще были заперты. Лишь в коридоре хлопотала уборщица, распевая романс "Жестокий друг, за что мученье?" Включив аппаратуру, Илья просматривал сюжеты событий, случившихся в мире за последние сутки: падение курса акций на Уолл-стрит, убийство в Гарлеме, наводнение в Индии. Все просмотрев, писал тексты к отобранным сюжетам.
Часа через три приходила Лена. Носком сапожка открывала дверь и застывала в дверном проеме, как в портретной раме. Принимала различные позы – отличная натурщица для фламандцев, но эстеты-итальянцы дали бы ей от ворот поворот из-за мышиных бровей и пухлых маленьких губ.
Лена протягивала руку к Илье и произносила приглушенным, грудным голосом: "Дай хоть что-нибудь". Брала листы и, быстро пробежав текст, садилась у окна перед овальным зеркальцем. На столике лежали флакончики с тушью, пудра, помада. Она накладывала макияж, перебрасываясь малозначительными фразами с оператором и монтажером, готовящими аппаратуру к съемкам.
Работа Ильи уже была закончена. Перед уходом он съедал свое традиционное яблоко. Изредка поглядывал на Лену. Как ни старался, не мог преодолеть легкой эстетической брезгливости к ней – похожей на моль, пухлогубой и безбровой, с бесцветными пушистыми волосами.
Она подводила последний штрих – поднимала над головой баллончик, и после пшика в зеркале отражалась настоящая восковая кукла, хлопающая отяжелевшими от туши ресницами. Кукла вставала и, произнеся: "Мальчики, я готова", скрывалась за дверью студии с табличкой "Тише! Идет запись!". Монтажер включал экран:
– Готово? Поехали!
И… на экране, на фоне небоскребов Манхэттена, под синим небом появлялась Она. Камера полностью преображала Лену, на экране возникал ее двойник. Пусть Петрарка опишет мечтательно-задумчивый взгляд ее глаз, пусть кисть Тициана изобразит игриво сбившуюся прядку волос, пусть резец Праксителя пробежит по ее точеной шее, удалив последнюю крупицу лишнего мрамора…
Надкушенное яблоко застревало в зубах Ильи, струйка белого сока стекала по его небритому подбородку.
– Черт! – неожиданно вскрикнув, Лена наклоняла голову и прикладывала пальцы к левому виску. – Опять слеза. Да убери этот проклятый свет!
Закрыв левый глаз, массировала висок. Потом доставала косметичку и приводила себя в порядок:
– Сколько я сижу в кадре?
– Шесть секунд.
– С какого места начнем?
– Обрушился циклон.
И все продолжалось. А Илья, не прощаясь, выходил.
Обычно он совершал пешую прогулку к кофейне, которую держали израильтяне. Заказывал кофе, сваренный так, чтобы пышная пенка возвышалась над чашкой. Садился за столик на улице. Солнечный лучик бегал по блестящей чашке. До того горячей, что пальцы можно было обжечь.
Здесь часто слышался иврит, перенося Илью на улицы Назарета. В этом районе Нью-Йорка возник кусочек Израиля: на вертелах жарилось конусом нарезанное мясо, таким же крепким и ароматным, как в Израиле, был кофе, такими же острыми – приправы. В речи прохожих звучала чудовищная смесь глухих и шипящих звуков, рожденных в глубине гортани. За полтора года в Израиле Илья так и не научился произносить как следует "гхка" и "гкхэ".
…Вспоминалась шуарма, купленная в арабской деревне. Съев все, до последней крошки, наспех вытерев жирные пальцы, он бежал на гору. Так, без всякой цели.
Взобравшись на вершину, подолгу смотрел, как в небе парят орлы, как в низинах белеют деревни и Иорданская долина краснеет маками. Он думал, что простоит на той вершине тысячу лет, пока не пройдет перед его глазами вся история: от самолета компании "Эль Аль" до верблюдов Авраама. И в последний день в долине Армагеддон встретятся Гог и Магог. Илья обязательно будет там, со своими пожитками, ожидая исхода битвы, а затем – решения Господа. Он предстанет перед Всевышним голым и, как всегда, небритым. В руках будет держать все, что скопил и чем дорожил, – чашку кофе и шариковую ручку. Как скипетр и державу.
История с географией на этом, однако, не закончилась. После самолета компании "Эль Аль" появился "Боинг" компании "Америкэн Эрлайнз", перелетевший Атлантический океан. Верблюды остались далеко позади. Но во время блужданий по Нью-Йорку Илье порой чудилось, что знакомое двугорбое создание только что мелькнуло и скрылось за углом.
2
Елена Тимофеева, бывшая актриса какого-то молодежного театра в Москве, а ныне – телеведущая в Нью-Йорке, давно охладела к своему мужу. Она проклинала грузина-мануальщика, который полгода назад за сто долларов за сеанс ей "растягивал позвоночник" на массажном столе. Потом их отношения изменились, и деньги потекли в обратном направлении. Но так как подобная откровенность Елене Тимофеевой претила, грузин дарил ей, этой царице, золотые кольца с рубинами – пусть знает, что такое настоящий джигит! Грянул гром – грузина за что-то арестовали, недолго продержали в тюрьме и выпустили, настоятельно порекомендовав исчезнуть из Нью-Йорка. Что он и сделал немедля, даже не сообщив своей царице, в каких краях настоящего джигита искать.
И вот, c некоторых пор присутствие Ильи в телестудии вызывало у Лены странное волнение.
...Начиналась съемка. Особенно Лену впечатляло сообщение о падении биржевого индекса Доу-Джонса. Доу-Джонс, видимо, представлялся ей героем трагедии – царем Эдипом или принцем Гамлетом: он страдал, боролся с судьбой и в финале падал. На три пункта.
– Черт, опять слеза! Да выключи этот яркий свет! Что за мучение!..
Но лишь один Илья знал, что эти слезы – ему. Молодой, тридцатилетний (между прочим, незанятой), он сидит и смотрит, как страдает женщина. Как проливает слезы неразделенной любви. Как жаждет, чтобы Илья вошел сюда, в студию, выгнал в шею этого бесполого оператора, сам взял в руки камеру и навел на нее. И тогда она легко вскочит на стол, щелкнет пальцами, чтобы включили музон. Извиваясь как змея, медленно выползет из своего черного платья и останется в "Виктории Сикрет", только вчера купила эти белоснежные шелковые трусики и бюстгальтер. И пусть он возьмет ее крупным планом. Не бойся, смелее, наезжай камерой. Вот так…
ххх
…Жизнь Ильи как-то неожиданно для него самого наладилась: хорошая любовница, неплохая работа, сносная зарплата.
Но, как говорится, счастье длилось недолго. Студия закрылась – истратили миллион долларов. Новый спонсор обещает дать три миллиона. Когда? Неизвестно.
Илья с трудом устроился журналистом в газету, на мизерную зарплату. Роман с Леной хоть и продолжался, но тоже неминуемо приближался к финалу…
ххх
– Зайдем в бар? – предложила Лена.
– Не хочу. Кстати, твой муж со мной не рассчитался, остался мне должен тысячу долларов.
– Ну что ты за человек? Он же сказал – отдаст, значит – отдаст. Тебе нужны деньги?
– Нет, – Илья высвободил руку. – Тебе пора.
Они стояли у входа в подземку.
– Ты обижаешься? – Лена хотела погладить его по щеке, но он отклонился.
И Елена Тимофеева поняла, что пора искать нового мануальщика. У нее уже давно болит позвоночник. Вдобавок, по утрам мучают мигрени, тайленол не помогает. Нужен основательный массаж. А этот небритый Илья… он еще пожалеет.
3
Снег летел косо, сек по лицу и таял на асфальте. Из-под земли сквозь металлические решетки поднимались клубы пара. Под ногами загудело – мчался поезд.
Поежившись, Илья ускорил шаг. А обещали солнце. И без снега. Нью-йоркские зимы хуже израильских и несравнимы с киевскими. В Киеве сыпал снег, мягкий, пушистый. Сугробы лежали, как на новогодних открытках. По-пушкински. Можно было валяться на лежанке и смотреть в окно – на раме снизу медленно нарастала неровная белая полоска. Под бочком лежала какая-нибудь книжица, а в комнату сквозь тиканье часов прорывались волчьи завывания ветра – "у-у"…
В Израиле зимой было сыро. Одежду приходилось сушить на слабом электрокамине, привезенном из Киева. На улице бывало теплее, чем в квартире. Но вдруг могло выглянуть солнце – тогда огромные листья пальмы под окном, быстро высохнув, отливали темно-зеленым. На скамейке около дома сразу появлялись два старых грузинских еврея в кепках-"аэродромах", раскладывали нарды и, словно два жреца, трясли кости в сложенных ладонях: "Гош-гош-гош – зара, давай!" А рядом с ними, на краешек скамейки, присаживалась бабушка…
Илья прошел мимо скульптуры еврея в ермолке, сидящего за швейной машинкой "Зингер". Здесь, в кварталах Фэшн-стрит, сто лет назад сбежавшая из царской России шолом-алейхемовская беднота уселась за свои "Зингеры". И начала новую жизнь. Ради детей. Чтобы дети выучились, стали врачами и адвокатами.
У бабушки Ильи тоже был "Зингер". Все бабушки начинали и заканчивали "Зингером". "Зингер" становился членом любой семьи, как соковыжималка или радиоприемник. Для ребенка наибольший интерес представляла шпулька, упрятанная в нижней части машинки под блестящей выдвижной пластинкой. Бабушкины пальцы, грубые, распухшие в суставах и искривленные артритом, умудрялись нырнуть в эту щель и легко, в одно мгновение, вытащить шпульку на свет Божий.
Бабушка захотела взять машинку с собой, в Израиль. Был бой, уговоры. Что сказать? – Старуха просто выжила из ума. Что она собирается там шить? Открывать ателье? Снабжать магазины? Ну и как прикажете эту машинку везти? В чемодане? Или в авоське?
Но бабушка все-таки настояла, упрямая была старушка. По приезде даже что-то шила и латала. "Когда сердце начинает болеть, сажусь за "Зингер", и боль сразу отпускает". Ей никто не перечил, но втихомолку, чтобы не обижать, выносили залатанное старье на улицу и оставляли на заборах. Она, конечно, обо всем догадывалась, но виду не подавала. Все играли в эту игру, пока бабушка не слегла.
Зима уже шла на убыль, на носу был март, и бабушка почему-то верила, что если дотянет до весны, то обязательно встанет. Несколько раз уже выглядывало солнце, и пальма под окном веселее хлопала на ветру тяжелыми листьями.
Но, видимо, богини судьбы Парки что-то не согласовали с синоптиками. В тот, свой последний, вечер бабушка, пожелтевшая и высохшая, как мумия, подозвала Илью. Она была спокойна, и глаза ее светились тихим светом. "Знаешь, я думала: потеплеет, выйду на улицу, сяду на скамеечку… – умолкла, глядя куда-то сквозь Илью. Грустно улыбнулась. – Не получилось…" Съехала по подушке. Съежилась. Вздрогнула.
Назавтра ее в белом саване опустили на каменное дно могилы. Как назло, в небе горело такое яркое солнце, что хотелось замазать его густым черным дегтем…
А швейная машинка пылилась в углу. Отдать ее было некому, выбросить жалко. Стояла там до тех пор, пока не уехали в Нью-Йорк. Пусть новые жильцы решают, что с ней делать.
И надо же! Машинка неожиданно вынырнула здесь, в Нью-Йорке, попав в руки к бронзовому еврею.
4
Илья вошел в широкие стеклянные двери, поднялся на третий этаж. Здесь работала его старшая сестра Таня, закройщицей в ателье у бразильской еврейки.
– Хэлло, "Сара-кутюр" слушает, – секретарша, молоденькая черноглазая израильтянка Рахель, в приемной разговаривала с кем-то по телефону.
Она улыбнулась Илье во весь свой широкий рот. И он сразу понял – ничего не получится. Куда он ее позовет, эту добрую Рахель, которая мечется в поисках честного Иакова? В кино? В кафе? На берег Гудзона? И о чем они будут разговаривать? Он и по-русски запинается. А тут придется на английском, с примесью иврита.
Лучше сразу привести Рахель к себе домой. И зачать младенца Иосифа. Крепкого, румяного малыша. С ямочками на щеках. И будет Иосиф расти под зорким оком Всевышнего. И станет младенец Иосиф похожим на деда Ильи, которого тоже звали Иосифом. Его могила где-то там, в киевском рву, о ней почти ничего не известно.
– Таня сейчас выйдет, – сказала Рахель, снова широко улыбнувшись.
Нет, домой к нему она не пойдет. Она – девушка строгих правил. Сначала ухаживания, затем хупа и лишь тогда зачинать Иосифа. В обратном порядке не получится. И зачем она так широко улыбается? Жалкое подражание американкам – отбелить зубы до блеска. Чтобы горели, как бляхи на солдатских ремнях!
Илья прошел по коридору ателье. Сквозь матовое стекло были видны размытые фигуры. В одной из примерочных стояла крупная дама в широком бордовом платье. У нее в ногах ползала какая-то тень. Порою слышался голос Тани – на английском, с тяжелым русским акцентом:
– Стянуть еще больше? Поднять выше? Еще выше? О`кей.
Илья вернулся в приемную. Вскоре появилась и Таня – в шлепанцах. Простое черное платье из легкой шерсти обтягивало ее худощавое тело. Кажется, это платье Таня носила еще в Киеве.