– Эта сука выпила у меня пол-литра крови! – возмущалась Таня, когда они с Ильей спустились в кафе. – Ей пятьдесят восемь лет, выдает третью дочку замуж, а хочет на свадьбе затмить невесту. Готовится, как Наташа Ростова на бал. И грудь ей сделай, чтобы казалась упругой, и тут – выше колен. Ее раздеть и умыть – слезами обольешься. Заказала себе платье за семь тысяч долларов!
– Не нервничай, ешь салат.
– Представляешь, – продолжала Таня, – ползаю у нее в ногах, а она в это время звонит своему мужу и говорит, что по дороге на примерку купила дом за полмиллиона. Но – какое горе! – дом без бассейна. Муж в это время делает операцию в госпитале. Просит позвонить ему минут через двадцать, мол, быстренько закончит с больным, отрежет ему, что надо, и тогда они смогут спокойно обсудить ситуацию с купленным домом. Вот так надо жить, – Таня отставляет пустую тарелку, берет стакан с апельсиновым соком. – Ты что-то похудел. Может, тебе деньги нужны? – открывает кошелек, среди банковских и кредитных карточек находит деньги. – На, бери, мне эта сука чаевые дала, – протягивает Илье сто долларов.
В его груди поднимается волна оскорбленной гордости. Еще миг – и он расплачется от жалости к себе. Правда, эти сто долларов в корне меняют всю финансовую картину. Останется раздобыть еще двести, и за оплату квартиры в этом месяце можно не беспокоиться. Где-то в дверях промелькнула тень хозяина дома, где живет Илья.
– Бери же, – Таня решительно сунула деньги в карман его пальто.
– Как там мама поживает?
– Нормально. Сидит с Ричардом. Все, мне пора, а то хозяйка будет злиться. Завтра у папы день рождения, не забудь его поздравить, – вспомнив об отце, Таня вытерла набежавшие слезы.
(Отец остался в Израиле – встретил там другую женщину.)
Слезы у Тани появлялись в секунду, глаза сразу краснели, а нос, крючковатый и тощий, казалось, вытягивался еще больше. Слезы ее старили. К счастью, порывы горя длились недолго – Таня быстро брала себя в руки.
Она поправила волосы и, подмигнув, ушла. Низенькая, в черном платье, прижимая под мышкой кошелек, Таня возвращалась к заказчицам. Она все больше становилась похожей на бабушку. Только без "Зингера".
5
Близился полдень. Снег перестал. Ботинки шлепали по лужам. Со всех сторон толкали, обгоняя, прохожие. На перекрестке возникла пробка, от сигналов закладывало в ушах. Десятки такси желтым удавом выстроились одно за другим. Дорогу перекрыл трейлер, из которого выгружали рулоны ткани. У дверей некоторых зданий охранники – рослые негры в униформе – курили вонючие сигареты и громко смеялись.
Пора в редакцию. Но почему-то Илья пошел по Бродвею вверх, хотя в редакцию следовало идти вниз. Он оказался в парке, заказал в ларьке кофе.
Здесь, в парке, дышалось легче, воздух казался чище и свежей. Хотелось делать глубокие вдохи и выдышать из груди скопившуюся тяжесть. В Нью-Йорке дышать трудно. Просто задыхаешься. И постоянно болит голова. Зато в этом городе ты совершенно свободный. Как сбежавший из психбольницы. Можешь объявить себя королем Испании, никто возражать не будет. Ты в свободной стране, делай, что хочешь. Главное – не забудь уплатить за квартиру. Из-за ствола дерева снова выглянула тень хозяина дома. Илья сунул руку в карман, проверил, на месте ли сотня долларов. И тень успокоенного хозяина растворилась.
Порывом ветра подхватило и куда-то понесло пустую целлофановую упаковку... Наконец стало совсем легко. Захотелось, как когда-то в Израиле, лазать по горам, искать там пещеры. Или, сторговавшись с бедуином, вспрыгнуть на верблюда, усесться между его горбов и заорать "Авоэ!" И верблюд понесет вперед, в землю Ханаанскую. Где с избытком меда и молока. И немножко крови и слез.
Илья уехал из Израиля в Штаты по вызову сестры. Сколько можно было там надрываться на стройке? И видеть каждый день хитрые глазки босса – марокканского еврея, который вечно обещал выплатить зарплату в следующий понедельник…
Илья допил кофе. На дне чашки темнела гуща. Он наклонил чашку – гуща на дне лениво сползла. Лена. Есть сто долларов. Можно заказать столик в Гринвич-Виллидж. Жареных креветок и графин сангрии. …Они сядут в укромном уголке кафе. Он нальет вино из кувшина, где между кубиков льда будут плавать дольки апельсинов и ягоды. Достанет за веточку красную вишенку и поиграет ею над Лениными раскрытыми губами. Выйдут из кафе, крепко обнявшись. Она прижмется к нему, нет же – она просто навалится на Илью, и они медленно пойдут к метро, тая в запахах шашлыков, пиццы и марихуаны. Он ее никуда не отпустит. Проснутся утром. Лениво потянувшись, Лена белой рукой коснется его щеки и спросит, почему он не укрыт. Илья поцелует ее в губы, в глаза. И они снова зароются в верблюжье одеяло, потому что наверняка будет холодно, ведь хозяин не включает по утрам бойлер из-за нового повышения цен на мазут…
Илья достал из кармана мелочь и пошел искать ближайший телефон. Опустив монету в щель аппарата, набрал номер. Длинные гудки, затем щелчок – кто-то на том конце снял трубку.
– Хэлло, – голос Лены.
– Это я.
– Кто это? – ее голос звучал спокойно, подозрительно спокойно.
– Я.
– А-а… Что-то случилось?
– Да. То есть, нет… Давай встретимся. В кафе "Эспаньол".
Тишина.
– Ну, Лен…
– Не знаю. Вообще-то, я занята, – и после недолгого молчания. – О`кей, я постараюсь.
Его лицо осветила улыбка, слова готовы были вот-вот прорваться. Но, испугавшись, что одним нелепым словом можно все испортить, он лишь промолвил:
– Приходи к шести.
Повесил трубку. В автомате что-то звякнуло – в приемник упала монета. Илья положил ее на ноготь большого пальца, щелчком подбросил в воздух и, поймав, зажал в кулаке. Вот так! И живо зашагал в сторону редакции.
Поначалу шел быстро, но постепенно замедлил шаг. Редакция, эта конура, на каждой стене, как издевка, висят портреты Шолом-Алейхема и Башевиса Зингера.
Две главные темы газеты. Во-первых, Холокост. Точнее, восстановление исторической справедливости – евреев уничтожали нацисты, теперь их потомки требуют компенсаций. "Больших баксов", как говорят в Америке. Редактор газеты мрачно шутит, что быть жертвой Холокоста нынче стало профессией, причем очень выгодной.
Вторая тема – воспевание образа бронзового еврея в ермолке. Из номера в номер в "Колонке редактора" появляется редакторская заметка приблизительно такого содержания: "Каждое утро я прохожу мимо памятника, который наводит меня на глубокие размышления. Я думаю о евреях, которые, когда-то сбежав от черносотенных и петлюровских погромов, приехали в Нью-Йорк с худыми одеялами и швейными машинками "Зингер". И здесь, в Новом Свете, они решили строить новую жизнь". Затем описывается, как те счастливые горемыки сошли на берег по корабельному трапу, сели в трамвай, который отвез их на Ист-Сайд. Короче, идет пересказ второй, довольно слабой, части романа Шолом-Алейхема "Мальчик Мотл".
В первый год по приезде в Нью-Йорк Илья бродил по шолом-алейхемовским местам, как когда-то в Киеве – по булгаковским. Пытался представить, как сто лет назад сюда приезжали зачумленные, насмерть перепуганные иммигранты, как галдели на смеси идиш, польского и украинского. Матери прижимали младенцев, мужчины нервно дергали свои бороды. Где-то здесь ходил трамвай с веселыми звонками. Наверное, такой же, как в Киеве, с той лишь разницей, что можно было вспрыгнуть на ходу, и этот трамвай вез их всех, с детьми и "зингерами", на Ист-Сайд.
Там они открывали булочные, обувные и швейные мастерские. Бабушки варили куриный бульон с фрикадельками. Такой же, как когда-то варила и его бабушка, и держали полные ложки этого бульона перед стиснутыми губами своих упрямых внуков…
Когда-то Илье в руки попала книжонка "Антология знаменитых американских гангстеров", где в списке рядом с именами Аль Капоне и Гамбино стояли имена двух евреев – Луиса Лепке и Дача Шульца. Оба начинали как все бандиты: тихо отворяли двери мастерских и очень вежливо просили денег. И тогда швейной машинке "Зингер" приходилось работать на износ, чтобы прокормить беременную жену, пятерых детей и процент с выручки отдать Лепке или Шульцу. Портные создавали профсоюзы – бандиты Лепке и Шульца убивали лидеров и ставили на их место своих. Они ворочали миллионами, скупив почти все мануфактуры и ателье на Фэшн-стрит. ФБР удалось с ними справиться с большим трудом: Лепке усадили на электрический стул, а к Шульцу подослали двух киллеров, которые расстреляли его в упор в туалете одного кошерного ресторана.
6
…Только один человек в Нью-Йорке всегда по-настоящему тепло улыбается Илье при встрече. Спрашивает мягким баритоном: "Как дела, сэр?" и подводит его к лифту. Они успевают переброситься несколькими словами – о погоде, и пожелать друг другу хорошего дня. Илья поднимается в лифте, думая о том, какой славный парень этот негр-швейцар, работающий в здании, где находится редакция их газеты. Швейцар всегда опрятен и в настроении. Впрочем, чего ж ему горевать при работе не бей лежачего и зарплате 50 тысяч долларов?
А ты – карабкайся. Выживай. Господь все видит. Сверху, с крыши Эмпайр-билдинга. У Господа Свой замысел, и тебе нужно пройти весь маршрут. Господь Сам решит, где тебя остановить – в пещере земли Ханаанской, на нью-йоркской улице или в киевском рву, где тебя расстреляют, как деда Иосифа.
...Дед Иосиф был служкой в синагоге на Подоле. О нем мало что известно: ушел утром в синагогу, хотя немцы уже взяли Киев. До Бабьего Яра оставалось несколько дней. Жена с сыном (бабушка с будущим отцом Ильи) эвакуировались. Дед злился – поддалась панике. Чего вдруг? Немцы не тронут. Разве они тронули пальцем хоть одного еврея, когда стояли в Киеве еще до прихода Петлюры? И разве Всевышний позволит?
Облавы прокатились на следующий же день после взятия Киева. Начали с подольской синагоги, где хранились древние книги и свитки. Немецкие автоматчики загнали всех прихожан в подвал, а вечером вывели их в глухой яр и там расстреляли. Правда, потом говорили, что их расстреляли на берегу Днепра: жители Подола видели, как утром к берегу прибило распухшие трупы в белых талесах и мешочки с молитвенными принадлежностями.
А ценные книги немцы вывезли: в синагогу вошли мужчины в штатском и, пересмотрев фолианты, приказали солдатам упаковать отобранное в металлические ящики. Потом все увезли и продали через нейтральные страны американским евреям. Потому что лишь американские евреи могли тогда дать за эти книги большие баксы.
7
Заморосил мелкий дождь, ветер задул сильнее. Илья поднял воротник пальто и спрятал лицо в эту ненадежную крепость.
А что, если он сегодня вообще не появится в редакции? Позвонит и скажет, что заболел. Но его – столь ценного работника – ведь могут уволить! Или уже уволили? Придет в редакцию, а на его столе лежит конверт с последним чеком. Куда же он тогда пойдет? За прилавок в "Макдональдс"? Или швейцаром?..
– Подайте ветерану иракской войны, – перед ним стоял мужик в лохмотьях, из кармана куртки торчало горлышко бутылки.
Протянув бродяге мелочь, Илья сбежал по ступенькам в подземку.
В полупустом вагоне какой-то мрачный тип подносил ко рту зажатую в кулаке сигарету, и воздух наполнялся пряным запахом марихуаны. На следующей остановке вошли двое хасидов. Один достал маленький молитвенник и, накручивая пейс на свой указательный палец, углубился в чтение. Другой развернул "Уолл-стрит джорнел" с последними биржевыми новостями и тоже углубился. Тот, кто с "Уолл-стрит", похож на хозяина дома, где живет Илья. Впрочем, и тот, с молитвенником, тоже похож.
Хозяин дома – добрый человек, лет пятидесяти пяти, может, постарше – поди, догадайся за густой бородой и очками. Шестеро детей, ждет седьмого. Он может часами рассказывать о грядущем приходе Мошиаха и советует Илье чаще ходить в синагогу. Но скажи ему, что деньги за квартиру он получит на день позже… только скажи.
Получив деньги за квартиру, хозяин обычно подходит к окну. Пересчитывает. Губы за пегой бородой беззвучно шевелятся. Купюры достоинством в 50 и 100 долларов рассматривает на свет, щупает, трет ногтем. Затем поднимает глаза к небу – задает Всевышнему задачу на сложение и, получив правильный ответ, прячет деньги глубоко в карман лапсердака. Лишь тогда из его глаз струится свет глубокого душевного покоя.
Когда Илья только приехал в Нью-Йорк и снял эту квартиру, хозяин здорово ему помог – устроил в ешиву. Разумеется, не директором, а уборщиком.
По ешиве, как кролики, носились худые мальчики в очках и ермолках. Начались занятия. Илья взял швабру и несколько раз прошелся ею по полу в коридоре. Затем поставил швабру на место и ушел домой. По дороге вспоминал, как когда-то в Киеве сам едва не стал ешиботником.
…Он оканчивал университет, а на Подоле при синагоге открылась первая, еще тогда полуподпольная ешива. Там, за столами, сидело несколько парней, в ермолках и с первыми побегами пейсов.
Мужчина лет сорока, в черном, читал лекцию о сотворении мира. Он говорил на чистом русском языке, лучше преподавателя русской филологии в университете. Раскрывал тайны Торы:
– Извечно существует Всевышний, и души евреев окружают Его Престол. Всевышний отправляет души на землю, чтобы Ему возводили Храм. Когда Храм будет построен, явится Мессия – в пенье труб и громе литавр…
Илья слушал и завидовал этому еврею в потертом пиджачке, который сегодня все еще продолжает верить в эту милую сказку. Тем более здесь, на Подоле, где полвека назад в Днепре плавали трупы расстрелянных раввинов, в Бабьем Яру безостановочно строчил пулемет и соседи выдавали евреев за буханку хлеба...
Илье предложили учиться, но при условии, что жить он будет в общежитии неподалеку от синагоги. Будет изучать Тору, древний и современный иврит. И лишь раз в неделю – в субботу – разрешалось покидать эту еврейскую бурсу.
Как раз был май, цвели каштаны и сирень, в густом теплом воздухе с жужжанием проносились хрущи. Наверное, в такую пору гоголевский Андрий встретил в Киеве панночку, которая сгубила его казацкую долю. Панночкой была Инка, ладная, налитая. Страшно хотела замуж. Но упорствовал Илья. И тогда на горизонте возник другой казак – сумрачный студент из Ирана, заканчивавший в университете факультет международных отношений. Он и увез Инку в Тегеран как законную свою супругу…
8
Илья вышел из подземки на "Бликер стрит". Морозец крепчал. Скорей бы попасть в теплое место и выпить чего-нибудь горячего.
Через несколько минут он сидел в кафе "Эспаньол". Там на стенах висели гитары, украшенные алыми бантами, официанты принимали заказы и разносили блюда.
Илья заказал кувшин сангрии и – чуть попозже, когда придет сеньора, – жареных в чесночном соусе креветок. Черную фасоль? Да, пожалуйста.
Когда официант удалился, Илья на миг прищурил левый глаз – заказ долларов на тридцать пять. Плюс чаевые. Из потертого портмоне вытащил деньги: две купюры по двадцать долларов и новенькая сотня, которую дала Таня. Молодец сестра. Тем более что послезавтра – первое февраля, ни свет, ни заря заявится хозяин и радостно воскликнет: "Шалом!"
Илья намазал масло на теплую хрустящую булочку. За соседним столиком сидела пожилая пара: седоволосый мужчина профессорского вида в костюме и с черной бабочкой на шее, и напудренная дама. С важным видом работали ножами и вилками, изредка косились на Илью.
Он налил себе из кувшина стакан вина. Когда же, наконец, эта профессура утрется салфетками и исчезнет? Они ушли, когда Илья допивал третий стакан вина, а часы с застывшей кукушкой показывали начало седьмого.
– Сеньору подавать блюдо?
– Да, одно принесите.
Полчаса – законное дамское время на опоздание. Правда, Лена обычно опаздывала минут на десять-пятнадцать, не более, а по утрам порой приходила даже раньше девяти, когда Илья еще нежился в постели.
Лена дробно стучала в дверь своими длинными пальцами с накрашенными ноготками: "трам-трам-трам". Илья тут же вскакивал и, не одеваясь, шел открывать. Правда, в последнее время, когда раздавалась знакомая дробь, уже не спешил, а нехотя плелся к двери. Один раз даже не встал – лежал, глядя на закрытую дверь. Лена стояла за дверью и стучала. Илье почему-то понравилась такая ситуация. Показалось, что он ей мстит. Хотя мстить-то ей было не за что…
В тот раз Лена, не дождавшись, ушла. Потом Илья соврал, что заболела мать, и ему пришлось переночевать у сестры. Лена, кажется, не поверила, но кое-как уладилось, хотя отношения уже были ни к черту.
Но теперь все изменится. И что он себе придумал? Чем был недоволен? Лена ведь ничего не требовала, не ставила никаких условий. Сама приходила к нему.
Часы показывали начало девятого. Смысла заказывать блюдо для сеньоры уже нет. Не придет. Впрочем, он ведь заранее это знал. Зачем он ей нужен? Нищий. Замученный. Еще и с претензиями. С ним сложно. А ей, женщине сорока лет, нужен такой, с кем легко. Легко и красиво. Проблем и нервотрепки хватает дома, с мужем. Но, кроме мужа, должна быть другая жизнь. С другим героем. Не таким, как Илья.
Он заказал сто граммов коньяка. Да, так желает сеньор. Вторую порцию креветок, пожалуйста, оставьте себе. Нет, с собой он не возьмет. У сеньора в доме найдется, что поесть. Полный холодильник. Сто граммов коньяка и чек, пожалуйста.
Прищурившись, Илья изучил чек: 17, 10, 8. Как ни странно, уложился в сорок долларов. Он вытащил из бумажника деньги и положил их под опорожненную стопку. Все, пора отчаливать.
…Порывом морозного ветра обожгло щеки. Но холодно ему не было – внутри приятно грело. В барах и кафе горели огни. Обнявшись, спешили куда-то гомосексуалисты и лесбиянки. Бездомные негры устраивали себе ночлег из картонных коробок и рванья.
А, может... гуляй, душа? Зайти в бар. Заказать виски с содовой. Купить марихуану. Сколько той жизни? И вообще, кому нужна его жизнь? Сестре? Матери? Отцу? Ну, поплачут день-другой. Поплакали, когда умерла бабушка. И ничего, жизнь продолжается. Вот у Тани родился сын. Теперь все вокруг него, как вокруг солнца: Ричарду – то, Ричику – это. Так и должно быть: кто-то рождается, кто-то умирает. А чья-то жизнь, может, вовсе не нужна. Может, родился по ошибке. Всевышний чего-то не доглядел, вместо надежного каменщика отправил на строительство Храма халтурщика…
Неожиданно, вынырнув из-за угла, перед Ильей возникла какая-то фигура. Невысокий худощавый парень, похоже, подросток, в хаки и в черной натянутой на лицо шапочке с прорезями для глаз стоял в двух-трех шагах. Держал в руках что-то похожее на винтовку, обмотанную тряпками.
– Отдавай кошелек, – глухо произнес парень.
Илья по акценту понял – негр из Гарлема. Ствол, направленный в его грудь, опустился немного ниже. Илья почувствовал, как в животе сразу похолодело, и, забегая мыслью вперед, ощутил, как пуля входит в его живот, он оседает на асфальт…
– Отдавай кошелек, – повторил черный, правда, уже не так уверенно.