Глава десятая
Джо верила теперь, что мужа больше нет в живых, тем не менее мириться с этой мыслью она еще не научилась. Неужели не осталось хотя бы последней, зыбкой надежды? Американцы не обнаружили никаких следов. Но это еще не доказывало, что Руперт погиб. Никто и ничто не сможет ей это доказать. Он исчез, надолго исчез, твердила она себе день за днем, месяц за месяцем, пока не освоилась с этой мыслью. Это была правда, против которой, как ни мучительно, спорить было нельзя. Руперт не возвращался.
- Нытья от меня вы не услышите, - говорила она матери Руперта, приехавшей из Сен-Жерменан-Ле, возле Парижа, где она жила среди грушевых садов в старом, но роскошном, полностью перестроенном охотничьем домике.
Джо была резка со своей свекровью - маленькой, прелестной, одетой по последней моде дамой, сохранившей и в старости наивность молодых лет. На людях свекровь держалась прекрасно, даже бывала оживлена; она по-прежнему следила за своей внешностью: волосы ее были тщательно уложены, лицо, как всегда, искусно подкрашено, но при всем этом заметно было, что она испугана, растерянна. Разговоров о Руперте она избегала и не желала даже слышать намеков на то, что он погиб: будучи очень суеверной, она считала, что, если Руперт еще жив, разговоры о его гибели могут оборвать ниточку его жизни.
- Не надо горевать раньше времени, Джо, - ласково сказала она невестке. - Пока что я буду жить у тебя. А там мы решим, что делать.
- А что надо делать? - отрезала Джо. - Я не собираюсь ничего менять. Надо только, чтобы Роланд знал.
- Что ты!
- Он должен знать. Он мальчик умный, у него есть глаза и уши. Я больше не могу повторять ему, будто отец просто задержался. Он видит меня насквозь…
- Прошу тебя, ничего ему пока не говори, - умоляла миссис Ройс.
Джо пожала плечами.
- А как Тэсс? - спросила свекровь. - Пожалуйста, будь с ней поосторожней. Она на редкость понятливый ребенок.
- Да, Тэсс, по-моему, что-то почувствовала; вероятно, тут не обошлось без Анджелины. Но она слишком мала, чтобы понимать. А вот Роланд уже достаточно взрослый и все равно догадается… Господи, просто не знаю…
Роланд не показывал, что у него на душе. Бог знает, чем заняты его мысли. Мать он, во всяком случае, в свои переживания не посвящает! Вылитый отец, у него уже на все есть свои теории, и, когда, придя из школы, он швыряет ранец с книгами за дверь в передней и отправляется прямо на кухню к Анджелине, Джо совсем не уверена, что понимает этого серьезного, занятого человека. Порой, в приливе чувств, она его целовала, тискала, но уже в одиннадцать лет (он только что отпраздновал свой день рождения) эти нежности его смущали. Случалось, правда, он подходил к ней сам, ласково прижимался или взбирался к ней на колени, тогда она изливала на него всю свою нежность и сама укладывала спать, а потом долго вглядывалась в спокойное личико, чтобы отыскать в нем хоть какое-то сходство с отцом.
- Почему он не приезжает? - спрашивал Роланд. - Он правда не может выбраться из льдов?
- Правда. Зима там, детка, длинная, трудная. Почитай про Нансена и Пири, тогда узнаешь.
Сама она никогда не читала про Нансена и Пири, но так как Роланд увлекался чтением, она пошла на другой день в книжный магазин и купила ему два тома Нансена и несколько старых книг Пири. Вместо того чтобы дать их сыну, она принялась читать сама.
Ее потрясло, что Нансен был так похож на Руперта: те же неулыбчивые голубые глаза, обтянутые выдающиеся скулы, худое лицо и очень светлые волосы. Она стала путаться, кто же это там описан - Руперт Ройс или Фритьоф Нансен? У нее не хватило терпения дочитать книгу до конца, но теперь она была уверена, что если Руперт спрыгнул на парашюте во льды, у него есть шанс выжить. То, на что был способен Нансен, мог совершить ее Руперт с такой же точно настойчивостью, терпением и упорством.
Джо сидела у камина в старом, сыром доме, и мысли медленно ворочались у нее в голове. Свекровь смотрела на нее с грустью.
- Знаешь, Джо, о деньгах тебе не надо беспокоиться, - сказала старая миссис Ройс. - Надеюсь, тебя не это тревожит, а?
- О деньгах? Нет, нет, - ответила Джо. - О деньгах я еще и подумать не успела.
Ей не хотелось говорить, о чем она думает. Прежде у нее хватало мужества сохранять надежду, теперь она знала, что больше не имеет права надеяться. Теперь надеяться стало слишком страшно.
- Мне надо подняться к Роланду, - сказала она. - Ручаюсь, что этот негодный мальчишка еще читает, несмотря на мой запрет. - Она тихонько поднялась по черной лестнице, чтобы застать его врасплох.
Шел одиннадцатый час, и на лестнице было холодно. Центральное отопление на газе стоило так дорого, что она отключала здесь радиаторы. Но зачем ей теперь экономить? Она пожала плечами, удивляясь собственной глупости. И тут же подумала: почему все мелочи жизни кажутся ей теперь, когда Руперта нет рядом, а может быть, и вообще больше нет на свете, такой чепухой? Вся ее жизнь стала пустой и бессмысленной. Утром она с трудом заставляла себя встать и начать свой обычный день. Даже в ее отношение к Тэсс закрался какой-то холодок. Как ни странно, но вместо того, чтобы еще больше сблизиться с детьми, она внутренне все больше отдалялась от них, прежняя естественная, изначальная связь с детьми распалась. Ей нужен был он!
Нельзя все время думать о нем, убеждала она себя, пытаясь прогнать тоску. Но у нее не хватало на это характера. Нет, судьба к ней слишком жестока; Джо опустилась на верхнюю ступеньку черной лестницы и заплакала.
"Я просто схожу с ума", - выругала она себя, вытерла слезы и встала.
Но мысль о пустоте и бесплодности жизни, на которую она теперь обречена, угнетала ее.
А Роланд, разумеется, лежал в кровати с книгой.
- Я же сказала тебе, чтобы ты не смел читать! - произнесла Джо шепотом, боясь разбудить спавшую в той же комнате Тэсс.
Он отдал ей книгу. Это был один из школьных учебников Руперта - тяжеловесная викторианская хрестоматия рассказов о древнегреческих войнах, наивные романтические повести о героях античного эпоса.
Роланд пристально смотрел на мать широко раскрытыми голубыми глазами.
- Что с тобой, золотко? - спросила она, смягчавшись, и села к нему на кровать.
- Ничего, - сказал он. - А что мы будем делать, если папа не вернется?
- Не знаю. Просто не знаю.
- Мне придется пойти работать? - спросил он.
- С чего ты это взял? Конечно, нет.
- Диккенсу пришлось пойти работать, когда его отца посадили в тюрьму, - объяснил он, черпая свои познания из прочитанных старых книг.
- Теперь все иначе, - сказала она Роланду. - Теперь детям не приходится работать.
- Знаю, - спокойно сказал мальчик. - И все же, что нам, по-твоему, делать, если у нас не будет отца?
Она промолчала, стараясь угадать, отдает ли он себе отчет в том, что говорит. Широко открытые глаза, еще такие ясные, но вдумчивые, казалось, понимают все. Но если он сознает смысл своих слов, как же он может говорить так спокойно - ведь он любил отца! Она смотрела на него, и ей казалось, что она читает во взгляде сына безотчетную догадку о том, что стряслось с Рупертом. Ей трудно было выдержать этот взгляд. Уж скорей бы Роланд закрыл глаза и уснул!
- Не знаю, сынок, - проговорила она. - Я еще не знаю, что мы будем делать.
Она поцеловала его и вдруг почувствовала горячий прилив нежности, поняв, что он может разделить с нею горе; она откинула прядь с его лба. разгладила пальцами брови - привычка, оставшаяся еще с его младенчества. До чего же красивы дети!
- Это невыносимо! - вырвалось у нее б порыве сердечной муки. - Я даже думать об этом боюсь. Никогда, никогда я не привыкну к тому, что мы должны жить без него!
- Он больше не вернется? - спросил мальчик.
- Нет, - сказала она, наконец приговорив Руперта к смерти. - Нет, детка. Он не вернется.
Глава одиннадцатая
Это путешествие на юго-восток по льдам уже через неделю стало для Ройса нечеловеческой пыткой, а через две недели их жизнь превратилась в тупое, животное существование. Целый день он на своих примитивных лыжах, надрываясь, тащил сани, а Водопьянов помогал ему, отталкиваясь пешней. Они приноровились к этой работе, и, когда лед был ровным, дело шло сносно, но когда на пути возникали многолетние, льды с ропаками, торосами, огромными гребнями, начинались судорожные поиски дороги, какой-нибудь лазейки, щели между этими белыми утесами. Если найти лазейку не удавалось, они переваливали через гребень; сначала лезли вверх, а потом - при удаче - медленно, сантиметр за сантиметром сползали вниз. Но им слишком часто не, везло, и тогда, поскользнувшись, Ройс летел вместе с санями с семиметровой высоты в мягкий снег, сани каким-то чудом оставались целы, но Водопьянов вместе с койкой сваливался с них, и боль раздирала его тело на тысячу кусков.
Сначала погода им благоприятствовала, но потом начала портиться, и однажды, когда поднялась метель, Ройс провалился в узкую расселину и чуть не сломал правую ногу. Он с трудом выбрался из проклятой щели и в изнеможении свалился на лед. Густая снежная крупа мешала ему видеть Водопьянова.
- Все в порядке? - крикнул Водопьянов.
- Кажется, да, - слабым голосом ответил Ройс Нога была цела, но колено очень болело. "Если ты сломаешь ногу, - предупредил он себя, втаскивая Водопьянова на сани, - даже если ты подвернешь ее, лучше пусти себе пулю з лоб". - Придется сделать привал, - прокричал он Водопьянову, перекрывая шум ветра.
- Давайте, - донесся до него наигранно бодрый голос.
Ветер долго не давал Ройсу поставить палатку, хотя он выбрал место под защитой высокого ледяного гребня, рискуя оказаться погребенным под обвалившимся снегом. Ему хотелось пить, он растопил на примусе снег и, глотнув горячей воды, бросил в банку концентрат. Они съели его молча, не почувствовав вкуса, а потом Ройс развернул свой спальный мешок, вытряхнул набившийся в него снег, забрался внутрь и проспал всю ночь, ни разу не повернувшись, ни о чем не думая и ни о чем не заботясь.
█
- Как же так, Руперт, - сказал однажды Водопьянов, желая рассеять уныние в палатке, где они лежали вот уже два дня, прячась от непогоды, - если вы не христианин и не коммунист, кто же вы тогда?
Они дожидались, когда угомонится наконец эта белая ревущая стихия, и время от времени принимались обсуждать свои шансы на спасение и откуда это спасение может прийти. На что они надеялись, если все говорило, что положение их безнадежно? Да и надеялись ли они? Разве может надежда возникнуть из разговоров? Они говорили о своем положении без околичностей и без горечи, они оба понимали теперь, что если настанет предел их терпению и выносливости, они перейдут его, и тогда появится новый предел, но они перейдут и его. Нога у Руперта болела, однако он скрывал это от Водопьянова; Водопьянова снова лихорадило, и он старался скрыть это от Ройса. Но они пристально следили друг за другом и говоря о жизни, и смерти, и о своей судьбе, черпали надежду отнюдь не в религии и философии.
- Я не знаю толком, кто я, - ответил Руперт, - вернее, чем я был. Но если мы отсюда выберемся, я думаю, что буду другим человеком. Такого рода опыт обычно сильно меняет людей.
- Это верно. Я тоже стану другим, - сказал Водопьянов и рассмеялся. - Но вряд ли стану примерным христианином.
█
Они снова двинулись в путь - ночь шла на убыль, и ясно светила луна. Это была необычная луна; окруженная ярким обедом, она висела в желто-зеленом разрыве облаков, которые, сойдясь наверху, образовали громадный крест, раскинувшийся на полнеба. Ветер стих, сани легко бежали по скрипучему снегу, но стоило им въехать в торосы, как путь для Ройса превращался в пытку, и, сделав каких-нибудь два километра за день, он валился с ног, измученный коварством льда и снежных ловушек.
Для Водопьянова торосы были сущим адом, сани подпрыгивали, тряслись, переваливались на буграх, останавливались, дергались, и тело его болталось на койке, как подвешенное на цепях таранное бревно стенобитного орудия. Он уже не мог опираться на локоть и лежал, окоченев от холода, мучаясь при виде нечеловеческих усилий Ройса, тем более что цель похода казалась ему недостижимой.
Через неделю они снова отлеживались полтора дня в палатке, пережидая буран; Руперт отдыхал, промывал язвы на ногах, а Водопьянов грустил о доме.
- Все время думаю о жене - где она теперь, что делает, - сказал он с неожиданной тоской. - Сейчас ее, должно быть, нет в Москве. Уехала на какую-нибудь зимовку в Заполярье. Ей сейчас тоже несладко. Думает, наверно, что я погиб…
- А чем она занимается? - спросил Руперт.
- Она лектор. Читает лекции о поэзии нашей и английской. Весь Север объездила, знает его не хуже меня…
Ройс сухо засмеялся:
- Странное занятие, правда?
- А почему? - Водопьянов не понимал его. - Ее очень интересно слушать. И по-английски говорит прекрасно. Она у меня партийная. Теперь я, наверно, тоже подам заявление. Да, теперь я это непременно сделаю.
- А вы разве не все коммунисты? - спросил Ройс, оголив ноги, чтобы дать подсохнуть язвам.
Водопьянов рассмеялся.
- Да что вы! Вы думаете, у нас все состоят в партии? Отнюдь. У нас не так-то просто стать коммунистом. Человек должен быть достоин этого.
Тут Руперт задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:
- А сами вы… что вы делали в Арктике, Алексей?
Водопьянов пропустил вопрос мимо ушей, то ли сознательно, то ли от усталости- трудно было понять.
- Интересно, - раздался в темноте его голос, - что они там поделывают, на острове Рудольфа? Наверно, говорят: "Водопьянов всегда был сорвиголова, вечно лез на рожон. Не повезло ему, бедняге!" Откуда им знать, что у меня нашелся такой друг? Вот будет потеха, когда я вернусь.
И Водопьянов тихо засмеялся.
█
Но потом им стало не до шуток. Заскорузлая одежда липла к телу, бороды заледенели и сделались зеленовато-черными от пота и грязи, длинные волосы сбились в колтун, глаза слезились от ветра и ослепительного блеска снежной равнины.
Наконец однажды они увидели птицу - это была чайка Росса, с розовой грудью и черным кольцом вокруг шеи. Она спокойно села на высокую стойку саней, Ройс бросился ее ловить, но каждый раз она взлетала у него из-под рук; в конце концов он схватил ружье и первым же выстрелом разнес ее в клочья.
Он огорчился, потеряв обед.
- В следующий раз, - свирепо сказал он Водопьянову, - я буду бить лыжей. А теперь я пошел: скоро полдень, надо определить широту. Судя по этой птичке, мы, может быть, ближе к земле, чем думаем.
Лед уже начал таять. За два дня езды по первым лужам Водопьянов и Руперт промокли до костей; то и дело шел дождь, перемежаясь с мокрым снегом, и в белесовато-сером небе изредка проглядывало солнце. Руперт хотел тайком от Водопьянова определить долготу, чтобы точно выяснить, где они находятся.
Из саней и куска парашютной ткани он устроил навес, и, хотя его плечи, стертые до крови за четыре недели ходьбы в лямке, болели, а правая нога почти не гнулась, он долго и тщательно готовился к тому, чтобы поймать солнце, когда оно появится из-за туч, и теперь ждал, разложив перед собой секстант, часы и таблицы.
Во второй половине дня раскаленная сердцевина солнца появилась в окуляре его секстанта, и он, записав его высоту, ушел в палатку и стал работать с таблицами.
- Широта семьдесят шесть градусов четыре минуты, - сообщил он Водопьянову. - Слишком отклонились к югу. Лед дрейфовал, пока мы шли. Чертовы болячки, - сказал он, пытаясь отодрать штанины, прилипшие к двум большим ссадинам, с которых упорно сваливались повязки из парашютного шелка. - Теперь нам надо прямо на восток. До земли недалеко,
Водопьянов воспринял эту новость безучастно, но Руперт теперь часто ловил себя на том, что разговаривает сам с собой. Он снова вышел наружу, потому что в палатке нечем было дышать.
Мокрый снег перестал падать. Ройс отошел в сторону и раскрыл свой ежегодник и логарифмические таблицы, но и взгляд его, и мысли были далеко - за голубоватыми нагромождениями льда.
- Руперт! - позвал Водопьянов из палатки.
- А? В чем дело?
- Просто так, - откликнулся Водопьянов. - Я хотел узнать, здесь ли вы еще…
- Да, я еще здесь.
- Знаете, без меня вы были бы уже далеко отсюда, - донесся до него слабый голос. - Вот что вам следовало сделать…
Руперт не ответил и, собрав свои принадлежности, отошел подальше, за высокий сухой торос, чтобы без помех закончить вычисления.
Получив результат, он передернул плечами. Ну и свинство! Если только он не ошибся, конечно. До острова Патрика оставалось целых сто восемьдесят километров, и он знал, что никакое отчаяние не поможет ему протащить Водопьянова так далеко. Еще месяц? Он был слишком слаб, его плечи, до крови стертые лямками, гноились, а язвы на ногах и под мышками саднили так, что ходить он мог только растопырив руки и ноги; он знал, что его едва ли хватит и на один день.
Да и концентратов у них осталось всего дня на четыре.
Он долго сидел и смотрел на ледяное поле. Старый лед попался с уже привычным треском, а в полыньях и лужах плавала шуга. Он смотрел и чувствовал, что ненавидит лед пуще смерти. В душе у него не было ничего, кроме слепой ненависти к тщетным страданиям, к этому бессмысленному, жалкому концу - концу жизни, которая была прожита лишь наполовину. Это было чудовищной, баснословной нелепостью.
- Руперт!
- Ах, будь ты проклят! - пробормотал он. - Ну, чего еще? Подыхать - так подыхать.