- И плавать по морям под парусами! Чтоб ощущать, как ветры люты тебе служат. Водить суда - премудрость бесконечна. Тут математика нужна, чему нас учит Лейбниц, с Ньютоном английским споря, кто из них первый бесконечно малую мышь за хвост ухватил! - И он громко расхохотался. - А спорить - то нечего, потому раньше их обоих франкский математик и поэт Пьер Ферма все это разгадал. Умен мужик. Он Англии объявил войну. Математическую, конечно. Кто раньше прехитрую задачу разрешит: ученые из Франции или англичане. Тому и присудить победу без всяких пушек, ружей, ядер, - и он залпом выпил огромную кружку вина.
- И вам суть спора их понятна?
- Конечно же! Я пробовал решить задачку, да мне не по зубам.
- Мне показалось, что вы плотник.
- О нет, отец мой! Как плотник, я учусь, но шкипером я стану. Когда построим корабли, понадобится шкиперов немало. Я буду первым и смогу по звездам знать, где в океане нахожусь и курс куда держать. К тому же на кораблях должны быть пушки. И надо бы закон полета ядер ведать. Эй, мин херц, трактирщик! Кувшины у тебя дырявые, что ли? Вина совсем не осталось.
Усатый толстяк в кожаном переднике, переваливаясь с ноги на ногу, обнявшись с ним, тащил бочонок вина. Хор восторженных возгласов "дворянских детей" встретил его.
- Эх, жаль, что вы не пьете, мин херц! А то б я вам рассказал, как мы с дворянскими детьми, что математику превозмогают, к Ньютону ездили на острова. Он сам из рыцарского рода, и на щите его, поверьте, герб: на черном поле белый череп с костями, ну, как у пиратов грозных! А ведь он средь знатоков английских первый! Ну, думал, у него узнаю, куда должно лететь ядро. Ведь за яблоком следя, он утвердил законы тяготенья. Так чтоб вы думали, сказал нам лорд? Что эти проблемы его не интересуют! А с Лейбницем все спорят о дифференциальном исчислении, про Ферма забыв. Я б объявил ему по физике войну, да хитрости Ферма мне не хватает! - и он снова оглушительно захохотал.
К пирующим подошел один из посетителей трактира, держа в руках охотничий нож.
- Прошу простить честных людей, - начал он заплетающимся языком. - Среди почтенных иностранцев вижу я еврея - ростовщика. Я знаю Моисея. В Антверпене его ссудная касса была в еврейском квартале, напротив дома великого Рембрандта, пожелавшего поселиться там. И этот подлый Моисей - ростовщик в могилу свел отца. За это я ему обрежу бороду при вас.
Питер Михайлов вскочил и выпрямился во весь свой завидный рост:
- Ошибся ты, приятель. Еврея - ростовщика здесь нет. Со мной пирует иностранец, который и в Антверпене - то не бывал. А ты бывал ли в Роттердаме? Там дом Эразма Роттердамского стоит. В нем как раз про тебя славная написана "Похвала глупости". Слыхал?
- Я в Роттердаме не бывал. А ростовщик с вами увязался. Я его признал и бороду его запомнил. Я только срежу ее в память покойного отца.
- Как бы и сыну покойным не стать, - сказал Михайлов, вынимая из - за пояса топор и кладя его на стол. - А резать бороды - это мой патент. И то, когда та борода боярское лицо как глупость украшает и новое принять мешает.
- Да в драку я совсем не лез… я просто так… Ненавижу ростовщиков, - бормотал пьяненький, пряча свой охотничий нож и пугливо глядя на лежащий на столе топор.
- Я знаю, Питер, что ты царь, царь грозный, дерзкий, неуемный. Решил поднять страну снегов до уровня стран европейских. Скажи, когда ты волей свыше стал бы главою всей Земли, как защитил бы от потопа, от волн морских людей, порты, цветущие поля, низины?
Питер Михайлов покрутил коротенький ус и сказал:
- Смотря откуда шла б угроза. Видно, не с небес. С чего бы там подобной влаге взяться?
- Ты начал б строить корабли, чтоб спасти людей, животных?
- Сохранить надо города, а не самому спасаться на ковчеге, как в древности поповской сделал Ной. Завидный был, должно быть плотник, хотя и стукнуло ему, как пишут, шестьсот лет. Да и спасал свою семью и избранных животных: семь пар чистых и семь пар нечистых. С того, как говорят попы, вся живность на Земле пошла, а сколько пар, никто не знает. Вот я и разумею, каков ковчег тот должен быть, чтоб поместить туда слонов и прочую скотину. Тогда по высшей воле погиб повсюду весь народ. Тебя ж, я думаю, иное занимает. Как во второй раз поступить? Я считаю, что не спасаться на кораблях - ковчегах надо, а отправиться… в трактир.
- Тебе веселье на пиру, а я ведь спрашивал серьезно.
- И я всерьез! Ты выйди из трактира и на него взгляни. Увидишь что? Прибой морской и… ДАМБУ.
- Ты хочешь дамбой города приморья надежно защитить?
- Да, если не от ливня, что будет затоплять все сорок дней и сорок ночей.
- Ты верно угадал причину. Хотя я сам тебе сказал: угроза будет от волны. Волна ж поднимется высоко, когда растают льды в горах и на замерзших океанах.
- Солнце, что ли, разгорится? С чего бы это вдруг?
- Помогут люди неразумно, для нужд своих зажгут костры. И дым от них планету всю закроет. Тогда и станут таять льды.
- Да, дураков на свете много. Чем жечь костры, леса и степи, я уж не знаю, для чего, не лучше ли построить по - голландски побольше ветряков, чтоб от ветров бесплатно получить немало пользы.
- И в этом ты опять же прав, видишь в ветре соперника огню. Скажу тебе, мой плотник Питер, я встретил нужного вождя.
- Ты про меня, почтенный?
- В тебе нашел, кого искал. Я отвезу тебя в такое время, когда приблизится беда, и сможешь ты весь мир спасти. Согласен ль ты пойти со мною?
- Нет, старец, только не сейчас! Мне надобно дела закончить, поднять Московию на дыбы. Так что заезжай за мной туда зимой и разрешим с тобою на пиру все замыслы твои.
Старик поднялся из - за стола и торжественно произнес:
- Итак, в Московию приду, но не к тебе, а за тобой!
В общем гуле, стоявшем в трактире, никто, пожалуй, не разобрал, о чем говорил плотник со старцем, тем более что они переходили в беседе с одного языка на другой.
- Чтоб не замерз, тебе я шубу подарю, с царского плеча! И угощу не так, как в этой "Дамбе"! Из двух начал огня и ветра я выбираю Ветер!
Видя, что Наза Вец уходит, Питер Михайлов поднял кружку, полную вина:
- На посошок, любезный! Ты не пьешь, так все мы выпьем за тебя!
Дворянские дети трижды прокричали: "Ура!" Старец вышел из трактира в безлюдную темноту улицы. Оглядевшись вокруг и никого не заметив, он растворился в воздухе, переходя в другое измерение.
В серой мгле между мирами, где нет ни времени, ни протяженности, он дал сигнал приборчиком, висевшим на цепочке у него на шее. Он знал, что времени между мирами нет. Призванный им исследовательский зонд мгновенно появился перед ним.
Открылся люк, в нем показался робот с треугольной головой. По сброшенной лесенке старец поднялся в уютную, ярко освещенную кабину. Подойдя к загадочным приборам, ом стал вычислять, где перейти в соседний мир, попав в Московию зимой.
Шел снег. Дорога вилась между деревьями, заснеженными, как в сказке. Ветви лиственных облепило белым пухом, а ели тянули к дороге белые мягкие лапы.
Княжеский возок на полозьях катил по исчезающей от снегопада колее. Как и подобало первому вельможе государства запряжен был возок двумя тройками подобранных по масти лошадей, с ездовым верхом на первой левой пристяжной. Катил он в полной тишине, даже полозья не скрипели. Чуть похрапывали кони на бегу. Они шли резво, словно не осталось позади сорок верст от усадьбы князей Голицыных. А сам князь Василий Васильевич сидел в возке один, хотя, бывало, обнимался здесь с самой царевной Софьей, которая выбрала его, сорокалетнего красавца, самого нарядного из всех бояр, хотя сама была мужиковата, широкобедренна, с глазами навыкате. Приблизила к себе его, став правительницей при младших двух царях Иване и Петре. Немало в том помог этот ее фаворит, когда бояре провозгласили царем Петра, мальчонку десяти от роду лет, что от второго брака сын царя Алексея Михайловича с боярыней Нарышкиной. А бояре Милославские так дела оставить не хотели, их партия уступать Нарышкиным не собиралась, и шестнадцатилетний, но слабый и болезненный царевич Иван сел рядом с братом Петром на отчий трон. А править взялась не царица - мать Нарышкина, как те задумали, а старшая из дочерей Алексея Михайловича Софья.
Погашена была так очередная смута, которой не хотел и боялся народ, а два брата Голицыных князь Василий Васильевич и двоюродный брат его Борис Алексеевич напротив друг друга стали. Василий при царевне, а Борис как "дядька" - воспитатель Петра. Большую силу он обрел, во всем мальчишке потакая в потехах, выдуманных им. И тот полки из сверстников собравши, учения и баталии устраивал, да еще под парусом на ботике по узкой Яузе - реке пускался.
А у Василия не потехи было дело, царевна Иностранный приказ ему отдала, да и другие подчинила.
В Иностранном приказе дел немало, а главное, что сделал он, это "Вечный мир" с Польшей заключил, и когда - то стольный град Киев снова к русским перешел.
Король польский на это пошел из страха перед турками, что грозились всей Европе, болгар славянских подчинив. Теперь русские обязались на пути турок грудью стать и дальше не пустить.
Однако время шло, царевич младший повзрослел, и Нарышкины свой голос повышали. Не любо было им семь лет правленья Софьи, которую усердно подменял князь Василий Васильевич. У них была опора на стрельцов (порядка внутреннего войско), привилегиями в них преданность усердно раздувая.
И все ж смуте не уйти с дороги. Голицын, князь Василий - воевода полки вторично в Крым водил и снова без удачи. Солдат измаял, по степи гоняя, Азов же крепость взять не смог. В Москву вернулся, где стрельцы сейчас нужнее. Приказал им идти в Великие Луки, но как было с Софьей договорено, по дороге они прошлым летом взбунтовались, начальников сместили, кто с ними не хотел на Москву идти, и свернули стрельцы на столицу. Но не потешные полки послали им навстречу сторонники Петра, а иноземцев, нанятых с генералом Гордоном во главе.
И под Ново - Иерусалимским монастырем побил стрельцов тот генерал. Борис Голицын дознание затеял, а Василий старался стрельцов московских возбудить, на бунт поднять в защиту Софьи. Так смута начиналась. Стрельцы, в Москве оставшиеся, из лени и боязни не поддавались уговорам и на Сухаревской башне в набатный колокол так и не ударили. А было их тысячи четыре по числу дворов в Стрелецкой слободе. Они там после Иерусалимского разгрома у баб своих укрылись за подолом. Дознанье меж тем велось. Князь Василий Васильевич в свое подмосковное имение уехал и там якшался с колдунами, выспрашивая, что ждет его, не посулят ли те ему царский венец на голову.
И вот для следствия иль после него, но прислал царь Петр, а вернее, князь Борис, свой брат негодный, поручика драгун сказать, чтоб по велению царя Петра явился он, Василий, но не в Кремль, во дворец, и не в Троицко - Сергиевскую лавру, где до поры царь Петр с матерью молились, а явиться - де на Красную площадь в такой - то час, в такой - то зимний день.
И возок мчал мрачного князя к назначенному сроку по дремучему подмосковному лесу.
Верховые из охраны в драгунских мундирах скакали позади.
Князь усталым взглядом смотрел из окна возка на пробегающие назад ели. Со зла хотелось ему их лапы обрубить и обледенелые сучья дубов тоже, где веревку с петлей для дыбы, чего страшился, приладить сподручно, и размышлял о том. что ждет его на площади у стен кремлевских.
И тут привиделось ему, что на дороге с краю стоит засыпанный снегом в серебряной рясе белобородый поп.
Неведомо какая сила заставила князя крикнуть кучеру и ездовому остановить коней.
Сам высунулся из возка и обратился:
- Ваше преподобие, не застудиться бы в лесу. Вдвоем не тесно. Подвезу.
- Благодарствуйте сердечно, князь. Нам по пути, пожалуй, будет.
Старец стряхнул снег со своего одеяния, которое отнюдь не походило на теплый тулуп, и влез в возок, уселся рядом с князем.
- Ты знаешь меня, преподобный?
- Я не священник, а ученый, а на возке увидел герб.
- И то, конечно! Но, видно, чужеземец вы из дальних академий?
- Историк я и путешественник.
- Что ж без коня стоять на краю дороги, попутную подводу поджидая?
- В столицу мне надо, в Москву.
- Зачем теперь туда? Там смута.
- Иду по царскому веленью за шубой с царского плеча.
- Да вы в своем ль уме, старик? К царю? В такую пору? По - нашему говоришь складно, но, видно, не совсем в себе.
- В Голландии меня он встретил и к вам приехать пригласил.
Беда, как в старости выживешь из ума. Наш царь в Голландии и не бывал по малолетству, от матери и из страны своей не отлучался.
- Но мы встречались с ним в трактире, про дамбы речь вели.
- Да где ты здесь в лесу нашел кабак, чтоб налакаться, как пропойца?
- Я говорю про Амстердам. И там трактир с названьем "Дамба".
- Ох, не к добру, мин херц, тебя я встретил. Ты по - голландски говорить - то можешь?
- Язык голландский мне знаком, как и немецкий иль французский.
- Так вот откуда ты к нам заслан! К царю Петру тебя доставлю, лазутчик чужеземный! Пронюхали про смуту и торопятся соглядатаев заслать. А за усердие мне вина моя скостится.
- Ваш царь меня узнает сразу. Сидели за одним столом.
- Умолкни, старец, ты - мой пленник! - Голицын вытащил из - за пояса пистолет - заморскую новинку. - И бороду твою отклею, чтоб подобен был чужеземцу с босым лицом.
- В усах был царь ваш, хоть и плотник.
- Ну, насмешил! И врать - то не умеешь! Какие там усы в семнадцать лет!
- Царю лет двадцать пять, считал я.
- Прикинуться ты дураком не силься.
- Друг друга мы не понимаем.
- На дыбе с заплечным мастером тебя поймут. Сам царь послушает или правительница Софья, а то мой брат двоюродный Борис Голицын - князь.
Старик встрепенулся:
- Но, князь! Который нынче год?
- От Рождества Христова одна тысяча шестьсот восемьдесят девятый. Иль, может, ты нехристь и от хана иль султана у тебя задание? Иль того хуже, от врага человеческого Сатаны?
- Восемьдесят девятый год? Какую допустил ошибку! С царем увижусь только через девять лет!
- Да ты еще и колдун? Вперед заглядывать берешься! - вскричал Василий Васильевич. - Не знаю, Богом или Дьяволом ко мне ты послан, так говори, что ждет меня?
- Насколько помню, князь, то север…
- Ты врешь, колдун! Тебя я в цепи закую и передам царю! Он за тебя простит меня и никуда не вышлет.
- На цепи времени уж нет, - спокойно ответил старец.
Возок остановился, дверь в него открыли снаружи, и заглянувший офицер заставной стражи спросил:
- Кто едет и куда?
- К царю Петру князь Голицын, не видишь, что ли? - гордо отозвался Василий Васильевич.
- К царю Петру пробраться нынче трудно. Разве что пристроиться в обоз стрелецкий, что на Красную площадь идет.
Голицын сердито захлопнул дверь и крикнул кучеру:
- Гони!
Но как и предупреждал офицер сторожевой заставы, путь преградила вереница розвальней, откуда слышались бабьи причитанья и плач.
Ездовой соскочил с передней пристяжной и подбежал к окну возка.
- На казнь стрельцов везут из Слободы. И бабы, и детишки с ними. Проехать нам никак! Дозволь пристроиться в обоз.
- На казнь везут, и ты меня поставить с ними в ряд осмелился? Запорю насмерть тебя! - гневно кричал князь. Кровь бросилась ему в лицо.
- Как скажешь, князь. Иль будем ждать?
- Нам ждать нельзя, - уж потише сказал Голицын. - Указан точно час и место. Разгоняй посадских сани. Возок с гербом, поди, не розвальни какие, - словно успокаивая сам себя, закончил он.
Ездовой побежал вперед, передав кучеру распоряженье князя, и снова вскочил на переднюю пристяжную.
- Гей! Гоп! Посторонись! Наеду, не спущу! - кричал он, вклиниваясь в вереницу саней.
На каждых сидело по стрельцу с завязанными назад руками. А рядом - баба, а порой - детишки. Все голосили так, что у Голицына мороз по коже подирал.
Старец же вел себя спокойно, решив, что должен увидеть царя, избранного им в Голландии для спасения планеты. Хотя их встреча состоится лишь через девять лет. Подвел прибор.
Караваны розвальней со стрельцами и их семьями сопровождали конные на лошадях с обнаженными саблями.
Когда княжеский возок втиснулся в вереницу посадских саней, конные как бы взяли под стражу и его.
Въехали на Красную площадь через проезд, что рядом с Иверской часовней.
Площадь полна была народу: и розвальни со стрельцами, и конные стражи, и просто толпа зевак, непрестанно крестившихся.
Если смотреть через головы, то на сизом зимнем небе вырисовывались цветные купола собора Василия Блаженного, а на его фоне возвышалось над толпой Лобное место, круглая каменная площадка, куда волокли под руки солдаты привезенных стрельцов. Их ждали два дюжих палача с секирами, которые по очереди рубили буйны головы предавших царскую присягу.
Рядом с Лобным местом на коне сидел сам царь в кафтане Преображенского полка нараспашку, в заломленной красной шапке и, горячась, наблюдал за кровавым действием.
Намаялись палачи, хоть и сменяли друг друга.
Казненного, и голову его, и тело, тут же отдавали в ожидавшие его розвальни с семьей, которой предстояло похоронить его по православному обряду. Бабы не переставали выть и причитать, ребятишки испуганно ревели. Не только старец Наза Вец, но и князь Голицын содрогнулись. Они вышли из возка, отъехавшего в сторону, и вынуждены были наблюдать в толпе за происходящим. На их глазах царь Петр спешился и сам взошел на Лобное место.
- Что, притомились? - спросил он весело палачей. - Людей жалеть надобно.
- Устать им было отчего. Казнено было предателей - стрельцов одна тысяча четыреста сорок два человека.
- А ну давай топор! - обратился царь к одному из палачей. И к ужасу смотревших, ловко заменил умаявшегося палача. Очередной стрелец, глядя снизу вверх на высоченного царя, сказал:
- От руки царской и помирать охотно! Руби уж сам, не отдавай меня палачу.
Петр отодвинул приготовившегося к работе палача в длинной красной рубахе до колен и выполнил просьбу стрельца.
И делал он это с такой сноровкой, словно сучья срубал на сосне для мачты очередного корабля.
Наза Вец невольно вспомнил топор за поясом плотника Михайлова, который через девять лет положит его на трактирный стол в защиту встреченного старца. Князь тихо сказал своему спутнику:
- Кому шубу с царских плеч, кому голову с собственных…
Петр неуклюже повернулся, костлявый в своем обтянутом теперь застегнутом кафтане, и отдал секиру отдыхавшему палачу:
- Руби, руби. Завтра мачты рубить заставлю, - и спустился с Лобного места.
Увидев князя Василия Голицына в толпе, не обратив никакого внимания на стоявшего с ним рядом старца, крикнул:
- А, дядя Вася, тебя я ждал. Пойдем со мной в палаты.
Князь Василий хотел ухватить пленного старца за руки и привести к царю, как пойманного лазутчика, но тот успел затесаться в толпу, проскользнул между розвальнями с очередными стрельцами и скрылся.