– Чтой-то за беда, да ещё персональная, да ещё чтоб очередь за ней выстраивалась?!
Баба Фиса работала санитаркой, она знает. После всевозможных догадок, предположений и головоломок в рядах, снисходит к растрёпанной, вспотевшей несчастной старушонке, которая уж и не рада, что похвасталась.
– Тёмный ты человек, Прокопьевна. Не беда, а биде. Тазик такой с педалью, фарфоровый, с фонтанчиком…
Дальнейшие разъяснения бабы Фисы выдержат разве что просолённые старушечьи уши. Хохот, плевки, ахи-охи, комментарии ("Фарфо-оровая? Для этого дела?!")
После всеобщего безапелляционного резюме: "Совсем совесть потеряли. Тьфу!" – волнение в рядах потихоньку утихает. Баба Фиса сегодня на коне, не может так сразу успокоиться. Победно озирается – и находит-таки зацепку в виде стайки полураздетых от жары девчушек:
– От, эти… С нитками в задницах. Пупастые. Срамота.
Столь безотказный приём всегда имеет у публики успех и поддержку. Срабатывает и на этот раз.
– И не говори, Фиса. Пуза к позвонкам прилипли, а сиси вываливаются. Их, сиси-то, нынче из шприцов закачивают. По телевизору показывали: тягучее чтой-то, прозрачное. Ну, сопли и сопли. Чуть не выблевало.
– Заголились, ни стыда, ни совести. Нате, мол, мужики, кидайтесь на готовенькое. Тьфу!
– Ага! На фонтанчиком орошённое…
Сама баба Фиса, да и все бабули одеты в затрапезные старенькие платья – из советского ещё, по талонам, дефицитного ситцу: сносу ему нету. Когда-то пёстрые, сейчас выцвели, истончились от многолетних стирок, стали совершенно прозрачные. Пронизанные беспощадным солнцем, старухи не подозревают, что в эту минуту далеко до них самым смелым стриптизёршам.
Ветерок то игриво треплет, то плотно облегает их немолодые тела ветхим ситчиком. Под ним просматривается всё-всё: широко расставленные бугристые ноги в семейных мужских трусах, свесившиеся через бельевые резинки чудовищные высохшие коконы животов, дряблые груди, по случаю жары не упакованные в бюстгальтеры… Старухи не подозревают об этом, потому их нагота непогрешима.
– Тритатушки, тритата, жили-были три кота!
– Мам, ну заладила. Уши намозолила своим "три-та-та". Что, других припевок нету? Врач что говорила? У ребёнка тормозится развитие.
А Толюшке нравится про котов. Просит снова и снова, радуется, гулит, болтает ручками-ножками.
– Толюшка, поцелуй бабушку!
Внук прижимается губами к морщинистой щеке, старательно дует – получается: "пук".
– Мужичок мой расхороший! У кого сладкие глазыньки слипаются? Кому пора спатеньки? Анатолию нашему Батьковичу!
По-хорошему, такого батьку нам даром не надо. Нинка с ним в мировом суде познакомилась, она по работе туда часто ходила. Он там, бугай, судебным приставом работал. Ростом под потолок, весом под центнер, форма по швам трещала – бугай! А работа потешная: носить бумажки от одного стола к другому.
– Судебный пристав, передайте…
И он – бугаина – мягко поскрипывая башмаками, с великой осторожностью принимал бумажку от истца или ответчика. Ступая на цыпочках, с бережением, на весу, выпучив от старательности глаза, нёс к мировому судье. И так с утра до вечера: "Пристав, передайте!"
Понятно, с такой работы он как жеребец стоялый – и закрутилось у них с Нинкой. Нинка его уговорила поступить заочно на юридический, на свои же и выучила. В центре города кабинетик арендовали, как игрушечку отделали – занимайся своей адвокатской практикой, неси в дом копеечку. Новенькую "Ладу-Калину" шоколадного цвета в кредит купили, в ней Нинку с Толюшкой из роддома и привезли.
Как-то баба Фиса в молочную кухню в трамвае едет: глянь, в тенистом дворике, в густой листве знакомый шоколадный бочок аппетитно посверкивает. Не пожалела варикозных ног, вылезла из трамвая. И не напрасно: в велюровом салоне "Калины" на откидных сидениях зятёк усиленно практиковался с кудрявой, как овца, бабёнкой. Практика находилась в самом разгаре.
Баба Фиса дёрнула дверцу – торопились, дроли, не защёлкнулись изнутри. Бабёнку за овечий волос коротко сильно рванула, она заблеяла как резаная. Его – "хлясь!" – по багровой морде. И ещё, и ещё от души, с оттягом: "Хлясь! Хлясь!"
Он кровь по сопатке размазывает:
– Вы, Анфиса Петровна, неграмотная женщина, ничего не понимаете. Вы мне сейчас сделку сорвали!
– Твоя сделка дома пелёнки пачкает!
Короче, в тот же вечер чемодан больно грамотного зятя баба Фиса за дверь пнула. Видали таких. Адвокатский кабинетик, правда, зять отсудил. И "Ладу-Калину" тоже отсудил – не зря в юридическом-то штаны протирал. Ну и бог с ним.
Баба Фиса не копила зла, отпустила зятя с миром в душе, как батюшка советовал. С рождением Толюшки баба Фиса в церковь зачастила. Раньше только иконку на кухне за ситцевой шторкой держала. Сейчас ни одного православного праздника не пропускала, земные поклоны в храме клала, нищим копеечку непременно подавала, свечки ставила.
С божьей верой, с божьей помощью, с божьим словом всё у Фисы в доме и огороде ладится. Только снег сойдёт, у соседок ещё чахлые ростки не проклюнулись – а Фиса уже срезает молодой тугой, сочный лучок, петрушку, укропчик. За зиму народ соскучился по зелени, с руками рвёт.
Картошка у Фисы всегда самая ранняя да рассыпчатая, огурчики самые хрусткие да пупырчатые, морковка самая нежная да сладкая, яблочки самые наливные, аппетитные. Малыши тянут матерей к ласковой воркунье-бабушке, очередь к ней выстраивается.
– Да ты мой хороший, тащи, тащи мамку сюда! Сколько тебе годочков стукнуло, детонька? И у меня внучок такой же. Какого тебе овоща-витаминчика, золотце моё? Капустка животик лечит. С морковки глазки вострые будут. Яблочком зубки подточишь. Ягодкой язычок подсластишь. От свёколки щёчки разрумянятся… Кушайте на доброе здоровьице, милые, приходите ещё.
Товарки зыркают, а баба Фиса на них ноль внимания. Пересчитает, спрячет купюры в лифчик, подхватит пустые корзины – и домой. Огород-кормилец ждёт ухода, полива, подкорма.
В подвале у Фисы выстроились большие и малые пластиковые мешки. Мешки набиты весёлыми, яркими разноцветными гранулами, порошками, таблетками. Белыми, нежно-голубыми, зеленоватыми, жёлтыми как кирпичная крошка…
Племяш, колхозный агроном, дай бог ему здоровья, бесперебойно снабжает ими тётку. Фиса натягивает специальный халат, противогаз, резиновые перчатки (племяш настрого наказал), накладывает удобрения лопатой в вёдра. Щедро, не считая, не жалея, рассыпает дармовое удобрение толстыми слоями в междурядьях. Подумав, сыплет ещё. Хуже не будет, каши маслом не испортишь. Зато зеленушка и овощ отблагодарят: так в рост и толщину попрут, так соком и нальются, радуя глаз, грея душу.
Потом переодеться, тщательно с мылом помыть лицо, руки, прополоскать рот – и к Толюшке. Он уже ждёт, радуется, нетерпеливо подпрыгивает в кроватке. Тоже любит бабушкину морковку – только другую, со специальной грядочки. Фиса её на время обработки заботливо подтыкает плёнкой – не дай бог попадёт ядовитая пылинка. Да и сами с Нинкой кормятся с другого конца огорода: ни к чему им травиться химией – этой заразы нынче без того полно в воздухе и воде.
А уж Толюшку сам бог велел беречь. Слабенький он родился, с букетом болезней, а самая страшная: ДЦП. Восемь лет, а не ходит. Чуть что, судорожно выгибается дугой, запрокидывает головёнку, костенеет. И хоть вроде должны привыкнуть, а каждый раз пальцы не слушаются, трясутся и режутся стеклом, когда ваткой надламывают ампулу.
Дважды возили за границу на лечение – спасибо огородным денежкам, бог милостью не оставляет. Сейчас копят на поездку аж в Тибет, в священную долину… как её… При старухах-похабницах лучше не говорить, так высмеют, не приведи бог. Кат… Катманда какая-то. Нинка прознала про тамошнего монаха – говорят, от него паралитики своими ножками возвращаются.
Баба Фиса кормит Толюшку тёртой морковкой со сметаной, вытирает довольную замурзанную мордочку. Внук мычит, дёргается, требовательно тянется к бабушке. Ох, рученьки мои, рученьки, устали, изныли! Фиса берёт внука – ангельчика своего, свет ясный в окошке, ранку свою незаживающую. И:
– Тритатушки – тритата! Жили-были три кота!
ДИКАЯ СОБАКА ДИНКА
Ах, какая боль! Боль залегла на дне круглых карих женских глаз, слёзы прочертили полосы в склеившейся шерсти, сил осталось только на то, чтобы часто-часто, со всхлипами, дышать. Глубоко сжимает живот тоска, где-то между сердцем и желудком пульсирует самая живая жилочка. Она безотчётно трепещет в каждом существе, от человека до насекомого и травинки:
– Жить хочу!!!
– Да живи себе на здоровье, чего орёшь как резаная. Всех больных мне переполошишь. Два кубика проминазина – и зафиксировать.
Молодая собака, помесь овчарки с дворнягой, напрягшись, крупно дрожа, лежала на обочине шоссе, в вытаявшей в снегу розовой ямке. Вокруг редкие брызги – будто раздавили несколько клюкв. Временами Молодая унимала дрожь, укладывала длинную морду на лапы, но беспокоил бок: его рвал поселившийся внутри злой кусачий зверёк. Молодая бессильно клацала зубами, пытаясь ухватить, вырвать этого зверька. Не понимала, что это Боль, и взвизгивала, то бессильно покусывая больной бок, то исступленно принимаясь вылизывать его.
Давно пронеслась машина, сбившая собаку, – господи, куда они все несутся, как бешеные? В машине взорвалась страшная досадная брань, и ещё долго, пока авто не скрылось из вида, над шоссе нёсся удаляющийся яростный мат. А Молодая бережно отволокла себя на край дороги, осталась наедине со своей бедой.
Всего пять минут назад она резвилась со случайной подружкой у дороги, вдоль которой тянулся бетонный забор птицефабрики. Из-за него тянуло сытным, сладким духом тёплого цыплячьего навоза. Весь воздух был плотно пропитан этим умопомрачительным запахом. Голодные собаки, притворяясь, балуясь, чамкали, хватали пустыми ртами густо насыщенный воздух, подбрасывали и кусали пахучий снег, обманчиво превращавшийся в талую воду.
После – визг тормозов, короткий отчаянный собачий взвой. Подружка с поджатым хвостом, озираясь, со всех ног удирает прочь…
Шагах в трёхстах располагается пахнущий кислым ларёк, где вечно пасутся зыбкие чёрные люди. Три чёрных человека отделились, посматривают в сторону Молодой, совещаются: у них свои планы на собаку. От них несёт кислым, застарелым, недобрым, опасным. Бедой, смертью от них несёт. Молодая встаёт на дрожащие, подламывающиеся передние лапы, подтягивает зад, ползёт прочь. Нет, нет, у неё ещё есть силы, а боль… Боль уйдёт, Молодая будет жить.
…Эти чёрные люди. С ними-то нянчатся: их подбирают с помоек, увозят в тёплые светлые просторные конуры. Вычёсывают насекомых, прожаривают и моют шампунями их редкую свалявшуюся непородистую шерсть, купают, кормят кашей и мясом, укладывают на чистые казённые подстилки.
Ах, если бы у Молодой и её сородичей удлинились и стали гибкими пальцы на лапах, чтобы могли ухватить черенок лопаты… Хотя – лапы-то на что?! Когти, как грабли, разрыхлят и просеют землю. Разжиться бы семенной картошкой: осторожно, чтобы не ломать ростки, брать в пасть и аккуратно укладывать в вырытые ямки. Поливать… Воду из дождевой бочки носить в консервных банках. Немного тренировки – и вода почти не будет расплёскиваться. Окучить картошку сильными задними лапами – загляденье получатся, а не грядки. Осенью весело вырыть из земли гроздья, усыпанные свежими клубнями, стаскать в яму.
Молодая, с деловитым видом бегая по тесным улочкам дачного общества, совала любопытный нос под ворота, между штакетин и подробно наблюдала этот процесс. Осенью домики и поля опустели. Она протискивала худое тело сквозь штакетины, раскапывала оставленную картошку, потешно морщась от отвращения, с хрустом грызла брызжущие соком пресные клубни.
Люди умеют делать картошки мягкими, жёлтыми и душистыми – ими можно насытиться самой, можно выкормить щенят. У людей есть два котла – один твёрдый, другой зыбкий, жаркий: то оранжевый, то синий, то маленький как венчик, то большой лохматый, но всегда прозрачный, живой и кусачий. Люди называют его – Огонь.
Сколотиться артелью, ради такого случая заключить союз с мерзкими, но такими же несчастными существами кошками, которых хозяева во множестве бросили по огородам. Заселить пустующие избы: вон их, сколько заколочено по деревням. Подружиться с живым кусачим Огнём, делающим овощи мягкими и вкусными…
Ах, если бы что-то тихо щёлкнуло, включилось в пёсьей тесной черепушке, мозг бы прирос недостающим разумным студенистым комочком… Но собаки могут только глядеть в глаза говорящим взором, а больше ничего не могут.
– Сегодня в 11. 00 в городской администрации общественные слушания. На повестке: строить ли ночлежку для бомжей – или приют для бродячих животных. Идёт на задание… Евсеева. 250 строк к четвергу.
– Почему как не задание, а какашка, так сразу я?
– Не расстраивайся, Динка, – коллеги хлопали по плечу, – будет весело. Припрёт эта городская сумасшедшая, кошатница-собачница, бывшая музыкантша. У неё в квартире 150 кошек и сто собак. Если будешь её интервьюировать, прихвати противогаз и побрызгайся от блох.
…– Чрезвычайно модно нынче нянчиться с бомжами. Между тем, это вполне дееспособные люди, из физических изъянов которых можно назвать разве что тронутую циррозом печень. Их руки не подымали что-нибудь тяжелее сигареты и стакана. При желании эти руки могли бы найти себе применение: сколько вокруг земли зарастает бурьяном. Желания нет. Итак: кормить ли беспомощных животных, от носа до кончика хвоста зависящих от нас, людей, нами, людьми, преданных – или кормить хронических тунеядцев, которые работать могут, но не хотят? Распорядители бюджета делают выбор в пользу вторых. И это гнусно, низко, подло!
Выговорившись, седовласая женщина в грязной кофте – её звали Инесса Фёдоровна – села, зябко кутаясь в рваный жилет. Вокруг неё в радиусе трёх рядом образовалась пустота, как вокруг прокажённой. Прочая часть зала зашевелилась, возмущённо загудела:
– Безобразие, как можно сравнивать животного с человеком?!
– Человеком?! – женщина в грязной кофте снова вскочила, махая худыми руками. – Разве Человек пройдёт мимо чужой Боли? У Человека не застрянет в горле кусок, если за его дверями бродят обтянутые шкурами скелеты? Человек сладко уснёт в тёплой постели, когда на улице дрожат от холода собачьи и кошачьи детёныши? Это – Человек?!
Женщине не дали договорить. Громче всех орал плотный господин в расстёгнутом кашемировом пальто, с уютно утопленным в шарфе розовым яйцевидным подбородком.
– Слушайте, кто эту ненормальную сюда вообще пустил? Она достала своих соседей, её давно пора в психушку, а весь её зверинец – усыпить! Вы полюбуйтесь, – он тыкал чистым розовым пальцем в Дину. – Снова эти корреспонденты делают из неё звезду. Вы лучше бедных соседей поспрашивайте, каково им живётся? В подъезд войти невозможно! Эй, девушка с блокнотом, дома не забудьте осмотреть себя на предмет блох! С ума сойти, вы куда идёте, с этой чокнутой?!
Во дворе дяденька выгуливал таксу. Бросал палку, суетился, сам чуть ли не становился на четвереньки и не скрёб ботинками снег, оживлённо показывая, как нужно искать палку. Такса, из вежливости махая хвостом, плелась за торчащей из сугроба палкой. С тоской думала: "Господи, когда ты уже угомонишься?"
Именно так увиденную сценку прокомментировала Инесса Фёдоровна ("Иногда мне кажется, я перевоплощаюсь в животных и читаю их мысли, правда, правда, Диночка").
Поднялись в квартиру.
Дина всё могла понять, всё объяснить и оправдать, только не этот невозможный, невыносимый запах, эту грязь… Инессу Фёдоровну пока ещё не отрезали от коммуникаций: горячей воды хоть залейся. Можно же купить самое дешёвое едкое мыло, выкупать своих животных, разодрать гребёнкой засаленный колтун собственных волос, простирнуть страшненькую, до пола обвисшую складчатую юбку и запятнанную кофту, помыться самой. Пол помыть, наконец!
– Лучше жить с грязным полом и чистой совестью, чем наоборот! – с пафосом произнесла Инесса Фёдоровна.
"А нельзя и с чистым полом, и с чистой совестью? Неужели первое обязательно исключает второе?" – думала Дина. Повсюду с потолка свисали, раскачивались стеклянные нити паутины. Инесса Фёдоровна объясняла:
– Паутину можно смахнуть тряпкой – но крошечный паук тут же примется упрямо и неутомимо восстанавливать свой дом, своё гнездо, свой смысл жизни. Паутина – часть природы, а я живу в гармонии с природой. Смахнуть паутину – значит грубо вторгнуться, нарушить…
За то время, пока хозяйка разглагольствовала о паутине, можно было десять раз пройтись мокрой тряпкой по потолку. Дина с отвращением сдирала с себя липкую природную гармонию.
Дранные, свисающие лапшой обои, кучки засохших фекалий, груды обмоченного тряпья по углам. Вопли бьющих друг друга по усатым мордам тощих кошек, оглушительный собачий лай – всё это она готова была вытерпеть. Но запах… Дина нанесла капельку духов на крылья носа – не помогло. Тогда, задыхаясь, она безжалостно вылила, вытрясла на себя до дна пузырёк драгоценных французских духов. И только после этого более-менее перевела дух.
От кофе с ужасом отказалась. На колени Дины, царапая итальянские колготки, немедленно вскарабкался малюсенький замшевый котёнок. Задрал лапку и деловито принялся вылизывать пиписку, голую и розовую, как крошечная креветка. Вот, пожалуйста, даже котёнок преподаёт урок чистоплотности хозяйке.
– Диночка, зачем тратить жизнь на бессмысленную борьбу с грязью? С возрастом приходит свобода от человеческого мнения, начинаешь жить без оглядки. Кому-то нравится выступать в роли Сизифа, наводить стерильную чистоту, варить борщи и работать на уборную – ради Бога. А я в это время лучше почитаю книгу, помузицирую, погуляю в лесочке. Поддену заснеженную ветку – и залюбуюсь, как тихо осыпается снег. А дома можно бесконечно удивляться и умиляться, как спят и играют кошачьи и собачьи малыши – это же наслаждение, чудо Божие!
– По-моему, – припомнила Дина, – церковь не предполагает в животных бессмертной души…
– Что вы! Если у кошек и собак нет души – чем же тогда они нас так беззаветно любят?!
– Как вы различаете своих питомцев, их так много?
– Ах, Диночка, у животных удивительные, ярко выраженные колоритные характеры – не размытые, не скользкие, не стёртые плутовством и условностями, как у людей. Ни одну кошку и собаку не перепутаешь друг с другом. Вот кот Афанасий – опупевшее хамло. А Мяучер – тихоня, рохля, хулиганы отрезали ему уши и хвост. Афонька его мутузит почём зря, обижает, отбирает корм. А Мяучер знай жмурится, покряхтывает да терпит… Вам это не напоминает нашу власть и народ?
– А этот пёс в углу всё жмурится. Глаза болят?
– А у него нечему болеть. Глаз у него – нет. Нынче осенью нашла в лесу привязанным к дереву. Вместо глаз – щёлки, из щёлок катятся красные бусины… Вызваниваю ветеринара Сёму, он меня матом: "У тебя последние вызовы ещё не уплачены!" Изругал всю, а я знаю: покричит да приедет, никуда не денется. Сёма вообще хороший врач, хотя и относится к своим пациентам как к животным.
– А как к кому должен относиться? – удивилась Дина.
– Как к людям!
С пыльного пианино спрыгнул, с силой начал бушкаться лбом в колени Дины рыжий котяра.