- Ишь ты. А ничего, смазливенький. А складка-то на брюках какая, видал? Небось костюм на заказ шит. А башмаки? Ты когда-нибудь носил такие башмаки?
Ленни нагнулся взять чемоданы. Лучше всего поскорее уйти. Незачем нарываться на неприятность. Конечно, он любого из них мог бы свалить с ног, но ведь не станут драться один на один.
- Эй! Ты!
Ленни выпрямился и застыл в ожидании. Сколько раз он обсуждал вопрос о цветных и в Лиге освобождения африканцев и на заседаниях Неевропейского фронта. А теперь этот вопрос и его взял за горло. И для него прозвучал сигнальный рожок.
- Поди сюда! - сказал тот, что заговорил первым.
"Южная Африка, - устало подумал Ленни, - да, вот она, Южная Африка". Он перешел через дорогу. Ну, этого цветного они, во всяком случае, не запугают, решил он про себя; избить меня они могут, но запугать - нет. Он остановился перед тем, который его позвал, и прямо поглядел ему в лицо.
Тот, прищурясь, рассматривал Ленни.
- Ты откуда? - вдруг рявкнул он.
- Из Кейптауна.
- А здесь что тебе нужно?
- Я здесь живу.
- Никогда тебя не видал.
- Я семь лет жил в Кейптауне.
- В школе учился?
- Да.
- Какой на тебе ярлык?
- Что вы хотите сказать?
- То, что сказал. Небось с ученым титулом пишешься?
Ленни усмехнулся:
- Да. Даже с двумя.
Трах! Тяжелый кулак ударил Ленни по зубам. Рука Ленни сама дернулась вверх - на удар ответить ударом. Ленни с трудом подавил в себе этот порыв. Но белый заметил его движение и ударил вторично. Ленни облизнул губы и сплюнул. Алая кровь растеклась по дорожной пыли, потом впиталась в нее. Ленни смотрел, как она впитывается.
- Не сметь улыбаться! - прошипел белый.
"Южная Африка, - думал Ленни, - вот это и есть Южная Африка". Этот человек ненавидит его за то, что он образован и держится независимо. Если бы Ленни проявил покорность, он бы, пожалуй, раздобрился, ухмыльнулся бы и отпустил его с миром. Это все та же борьба и все тот же завоеватель. Этому белому нужно, чтобы Ленни покорился; если он этого не добьется, он не будет чувствовать себя в безопасности. В этом вся история Южной Африки, такова ее грубая, голая правда. Ленни вдруг понял это с неотразимой ясностью. Не так, как тогда, когда читал об этом в книгах или слышал в аудитории, где вежливые профессора читали лекции, а студенты прилежно записывали или зевали по сторонам. Не так. Нет.
Здесь, на пыльной дороге, освещенной низким утренним солнцем, он вдруг увидел всю историю своей страны в таких ярких образах, как никогда раньше. Южная Африка. Высадка Ван Ребека. Слабое сопротивление бушменов, вооруженных отравленными стрелами. Он видел изумление на их лицах, когда загремели мушкеты, поражая их смертью, одного за другим. Им пришлось покинуть свои старинные угодья - прекрасную, богатую, плодородную долину Кейпа. Когда-то они перекочевали сюда из других мест под напором победителей готтентотов, - теперь их отсюда вытеснили белые. Белым это далось легко. Что могли против них бушмены - жалкая, беззащитная толпа, не знавшая иного оружия, кроме отравленных стрел? А что такое отравленные стрелы против мушкета?
На миг глаза белого остановились на авторучке, выглядывавшей из бокового кармана Ленни.
- Образованный, - злобно процедил он сквозь зубы.
А Ленни видел, как борьба шла дальше. Зулусы против белых фоортреккеров. Ожесточенность этой борьбы. Туземец дрался за свою землю. Белый - сперва за то, чтобы захватить эту землю, а потом - и с еще большей яростью - за то, чтобы ее удержать.
За несколько секунд вся бурная история страны пронеслась в сознании Ленни, словно прокатилась и схлынула огромная волна. Он даже вздрогнул всем телом.
"А вот я, - подумал он. - Сейчас двадцатый век, но та же борьба продолжается. Долго еще она будет длиться? К чему приведет? Сейчас она обострилась до того, что вот я стою перед человеком, которого никогда раньше не видал, и он меня никогда не видал, и все же он ударил меня только за то, что я образован и одет в хороший костюм".
- Ну? - с угрозой проговорил белый.
Ленни понимал, что все, что от него требуется, это опустить глаза или отвести их в сторону - любым жестом признать свое поражение, - и его отпустят с миром.
Он поднял голову и поглядел в упор на белого. Тот снова занес кулак.
"Я не сдамся", - сказал про себя Ленни и, повернувшись, пошел прочь.
- Сволочь! - заревел белый.
Страх ужалил сердце Ленни, но он продолжал идти.
- Нет, нет! Не надо! - вскрикнула вдруг девушка.
Ленни поднял свои чемоданы и зашагал по пыльной дороге. Это дорога домой. Скоро он будет среди своих. Скоро он услышит их простую речь. На африкаанс. Скоро он увидит сестренку Мейбл. Да, это дорога домой. Голова у него болела, в ушах стоял звон. Да, вот она - дорога домой. Он закусил губу и высоко поднял голову. Сзади загрохотал грузовик, и Ленни сошел на заросшую травой обочину. Что-то мокрое шлепнулось о его щеку. Он стер плевок…
Долго еще после того, как грузовик проехал и улегся поднятый им вихрь пыли, и небо и земля перестали качаться, - долго еще Ленни стоял там, ничего не видя, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Земля и небо стали на место. Солнце пригревало все теплей. Все еще веял прохладный ветерок. И воздух был свеж и чист. Кругом расстилался вельд, а Кейптаун был где-то в другом мире.
Дрожь пронизала все тело Ленни; он заметил, что дышит с трудом. Но потом все опять стало по-прежнему. Только щека у него горела. Словно ее заклеймили каленым железом.
"Надо идти домой", - подумал он. Он пожал плечами, тряхнул головой и двинулся дальше по песчаной дороге.
Он шагал, не останавливаясь, не глядя по сторонам, не ускоряя и не замедляя шагов. Медленное, неуклонное движение вперед. Словно независимое от него самого. Не управляемое его сознанием. Не управляемое ничем.
Позади него, по его следам, вздымался легкий столб пыли. Он колыхался в воздухе, пронизанный солнцем, отливая радугой. Потом пыль медленно оседала. Казалось, следом за Ленни, отставая на несколько шагов, движется другой человек, сотканный из пыли.
К тому времени, как Ленни поднялся на первый пригорок, волнение его улеглось. И щека больше не горела. Он уже мог с интересом разглядывать окрестности. Позади, постепенно снижаясь по направлению к морю и Кейптауну, уходила вдаль линия железной дороги. А по обе стороны расстилалась зеленовато-бурая степь, кое-где прорезанная холмами и долинами; она тянулась до самого горизонта, где бледно-голубое небо, круглясь, смыкалось с землей.
Да, простора тут много. Можно бы людям жить и не мешать друг другу. Но сейчас эти мысли уже не вызывали в нем такой радости, как до случая у киоска. Все равно, он не позволит себе об этом думать. Как это говорил старик Шимд? "Злоба лишает человека силы".
Руки у него уже начинали болеть от тяжелых чемоданов. Жаль, что нельзя было оставить их на станции вместе с сундуком. Но он уже много прошел. Наверно, осталось меньше. А кроме того, что ж поделаешь? Сундук вряд ли кто украдет, уж очень он велик и тяжел, да и что в нем - книги! А чемоданы - Другое дело.
Солнце уже поднялось высоко, становилось по-настоящему жарко. Рубашка у Ленни намокла от пота и на спине и подмышками. Руки, казалось, выворачивались из суставов. Если б на грузовике - он давно был бы дома. Надо немного отдохнуть.
Он сошел с дороги, поставил чемоданы и растянулся на траве. Покурить бы! Он нашарил в кармане папиросу и закурил.
Скоро он будет дома. "Теперь уже скоро. Но что там, дома-то? Ведь вот черт, ничего не могу вспомнить. Кроме, конечно, мамы. А Мейбл? Какая она? Неграмотная, это уж наверняка. А может быть, она уже замужем? В Кейптауне цветные девушки - из бедных - успевали нарожать детей еще прежде, чем им исполнялось двадцать лет. Хорошо, что хоть Мейбл не живет в Кейптауне". Он видел там, как совсем юные девушки - и случалось, очень хорошенькие - торговали собой. Конечно, это не их вина. Большинство были вынуждены. Но многие даже и не пытались бороться. Наверно, тут виной семья, обстановка, в которой они росли. Среди цветных ведь такая страшная нищета!
Он бросил окурок и встал. Он помахал руками, несколько раз согнул их, разогнул, потом крепко ухватил свои чемоданы и зашагал дальше.
Дорога огибала какой-то огороженный участок, потом заворачивала налево, потом направо, потом пошла в гору, прямо к гребню холма.
Когда Ленни наконец взобрался на холм, пот градом катился у него по лицу и сердце стучало. Он опустил чемоданы и огляделся.
Первое, что бросилось ему в глаза, - был Большой дом. Большой дом на горе. Вот он, налево, на самой вершине соседнего холма. От того места, где стоял Ленни, дорога разделялась на две. Одна сбегала вниз, в долину, а оттуда вновь поднималась на холм, к Большому дому. Другая… Ленни оторвал глаза от Большого дома и проследил, куда идет эта другая дорога. Забирая вправо, она тоже спускалась вниз, - и там, в самом центре котловины, лежала его родная деревня. Вот эта кучка маленьких, невзрачных строений.
Он подхватил чемоданы и пошел по правой дороге. Он возвращался домой после семи лет отсутствия. Домой. Он всегда так много вкладывал в это слово. А теперь оно стало действительностью. В Кейптауне, когда другие говорили о доме, он молчал. Он не помнил своего дома. Он уехал, когда ему было пятнадцать лет. А теперь вот он - родной дом. Вот эта деревушка на дне долины. Он забыл про усталость и зашагал быстрей. Сейчас он увидит маму. Чемоданы вдруг стали совсем легкими. Как она обрадуется подаркам, которые он ей привез! У дороги стоял какой-то домишко - по виду очень бедная деревенская лавка, - Ленни прошел мимо, не обратив на нее внимания. Из лавки выскочил худой, темнокожий мальчишка и, разинув рот, уставился на Ленни. Потом, крепко прижимая локтем свой сверток, он со всех ног пустился но дороге к видневшимся впереди домам, что-то выкрикивая на бегу.
Ленни усмехнулся и зашагал быстрей. Дети везде дети.
Хозяин лавки, старый еврей, и его сын тоже вышли на порог и поглядели вслед Ленни.
Теперь домишки уже были близко, уже можно было разглядеть каждый в отдельности. Но который же из них его дом? Придется кого-нибудь спросить. Досадно. Ему бы не хотелось спрашивать. Куда бы лучше взойти на крыльцо - и распахнуть дверь! Как бы они удивились! Как бы обрадовались!.. Посмотреть бы, какое у мамы будет лицо, когда он войдет…
Но что это!.. Народ… Бегут ему навстречу. Женщины… Дети… И старики… Какие жалкие, какие худые…
И она!.. Мама!.. Впереди всех. Как она изменилась. Совсем не та, какую он помнил. Старушка!..
Мать бежала к нему, протягивая руки, спотыкаясь. Ленни бросил чемоданы и кинулся к ней. Она упала в его объятия, прижалась к нему. Слезы текли по ее щекам.
- Дитя мое, дитя мое… - Она держалась за него так крепко, словно боялась выпустить его даже на миг.
Остальные не спешили подойти к нему. Ленни вернулся - и кому же первому его приветствовать, как не матери? Это ее право. Это ее час.
III
Женщины, дети и старики ушли. Приветствия кончились - до вечера, когда вернутся домой мужчины помоложе, те, кто работал на соседних фермах, после работы, а те, у кого не было работы, после поисков дневного пропитания. Когда они вернутся, будет опять устроено сборище. А сейчас он остался один с матерью в их крохотном двухкомнатном домике.
Как странно, что это его дом, что здесь он родился и жил до пятнадцати лет - до той поры, пока не уехал в Кейптаун. И как это ухитрились послать его в Кейптаун, если они так бедны?
Мать улыбнулась ему сквозь слезы - ласковой, счастливой улыбкой - и подбросила сухого хворосту в странное сооружение, стоявшее в углу и служившее печью. Дым из нее уходил наружу по кривым, измятым трубам из гофрированного железа, но половина выбивалась в щели и расползалась по комнате.
- Вода скоро закипит, - сказала мать, оглядываясь на Ленни. Какая она старенькая, какая изможденная, вся в морщинах. И видно, что это не только от возраста.
- Ничего, мама, не хлопочи, - мягко сказал он.
- Я не хлопочу, - отозвалась она и принялась раздувать огонь.
- Дай я, - сказал он, становясь на колени рядом с ней.
- Ты испачкаешь костюм! - Она не хотела подпускать его к грязной печке.
- Ну и испачкаю, подумаешь, беда какая.
- Ах нет, он такой красивый! У нас даже белые не носят таких костюмов.
Ленни мрачно усмехнулся и, нагнувшись к печке, стал дуть в огонь. Вспыхнули яркие искры, и по хворосту побежало веселое, потрескивающее пламя.
Голова Ленни, когда он нагнулся, оказалась у самой груди матери. Она подняла руку, словно хотела погладить его по волосам, потом отдернула. Глаза ее затуманились. Она торопливо встала и вышла в другую комнату. Ленни услышал, как она всхлипнула. Он пошел за ней.
Она стояла в ногах покосившейся старой кровати, опустив голову на грудь. Все ее тело содрогалось от беззвучных рыданий.
Ленни обнял ее за плечи.
- Не могу, - всхлипнула она. - Не могу.
- Что ты, мама? - нежно спросил он.
- Не могу поверить. Ты такой большой. Ты настоящий джентльмен. И ты - мой сын. Не могу поверить.
- Что же тут невероятного, мама?
- Посмотри, как я одета. Посмотри, какие у меня руки. Посмотри, как мы живем. Ведь это же простая деревенская лачуга. А ты настоящий джентльмен из Кейптауна.
- Я твой сын, мама. Ведь это же вы послали меня в Кейптаун. Я твой сын. Разве не так?
Слышно было, как в соседней комнате шипит закипающий чайник.
- Разве не так, мама?
- Так, Ленни.
- Ну, так перестань же плакать.
Ее рыданья стали тише, потом прекратились. Ленни подал ей свой платок, и она отерла глаза.
- Я глупая старуха, - проговорила она.
- Ну, с этим я не согласен, - ответил Ленни. - Пойдем-ка, я напою тебя чаем.
Он повел ее в соседнюю комнату, усадил, стал спрашивать, где что лежит - чай, ложки, чашки. Она не хотела, чтобы он за ней ухаживал, но он и слушать не стал. Пока он возился, она недоверчиво его разглядывала.
"Неужели это мой сын? Тот самый ребенок, что играл в этой комнате? Мальчуган, которого я шлепала, когда он шалил? Озорник, который кричал и носился по всему дому? Босоногий грязнуля в изорванных штанах и рубашке, с руками в саже и с грязной шеей, которого приходилось мыть силком? Если это он, то как же, значит, время меняет человека! Делает из него что-то совсем другое, совсем не то, чем он был. Но здесь в деревне люди так не меняются. Другие мальчики тоже выросли, но какие были, такими и остались. Иные и сейчас такие же грязные и такие же озорные. Только что ростом стали повыше, да и в плечах пошире, да носят теперь длинные штаны. А девушки - иные уже и замуж вышли и детей народили, а все какие были, такие и есть, только взрослые. Ничего в них не изменилось, ничего не изменилось, ничего не прибавилось нового. А вот Ленни - мой Ленни, - он стал совсем другой. Как он ходит, как он смотрит. Как будто и не мой сын. Нет, не то. А вот что… Когда он меня обнял там, в комнате, это было так, словно меня приласкал и утешил кто-то старше меня, кто больше понимает и знает, словно я ребенок, а он взрослый… Разве так бывает между матерью и сыном? Удивительно, как время меняет людей. А с другой стороны - вот Мартин, сын тетки Эльси, он ведь тоже был в Кейптауне и вернулся в деревню, и ни чуточки он не изменился, только что жуликом стал, научился людей обманывать. А потом опять уехал в Кейптаун и слышно, в тюрьму его посадили за то, что кого-то убил во время драки. Но Ленни - Ленни стал совсем другой. Только посмотреть на него, и то сразу видно…"
В дверь постучали - и вошла соседка, тетка Санни. Она держала в руках тарелку с домашним печеньем. Смущаясь, она поставила ее на стол.
- Вы ведь сегодня хлеба не пекли, так я и подумала, отнесу-ка им печенья. - Она поглядела на Ленни. - Только уж не знаю, понравится ли. Масла у меня немножко не хватило. Ну, до свиданья, сестра Сварц.
- Он мне не позволяет самой приготовить чай, - сказала мать Ленни.
Тетка Санни засмеялась и, пятясь, вышла в дверь.
Ленни разлил чай и сел возле матери.
- Ну, давай пить, мама.
За чаем он рассказывал ей о Кейптауне и обо всем, что он там делал. Она слушала с жадностью. А он рад был поговорить, так как видел, что этим помогает ей преодолеть смущение. Мало-помалу она перестала отмалчиваться, и скоро уже они оба болтали наперебой. О Кейптауне. Обо всех здешних. И она уже весело смеялась, когда он рассказывал про все смешное, что ему случалось видеть в Кейптауне.
Ленни долил чайник. Печенье было съедено все до последней крошки, и Ленни казалось, что он никогда отсюда и не уезжал.
- А где Мейбл?
- А, значит, ты ее не забыл.
- Ну что ты, мама. Как я мог забыть свою единственную сестру?
- Ты о ней не спрашивал, я и думала, что ты забыл.
- Нет, я не забыл. Я только хотел, чтобы ты сперва про себя рассказала. Я уже начинал бояться, что твой сын тебе не понравился. Так где же она?
- Она работает в Большом доме.
- В Большом доме? Том, что на горе?
- У нас ведь тут только один Большой дом.
- Она очень выросла?
- Не так, как ты, но все-таки уже большая. За нею послали мальчишку сказать, что ты приехал. Скоро, наверно, прибежит.
- А как же работа?
- Хозяева отпустят. Они добрые.
- Скажи, мама, а детей и сейчас пугают, что, если кто будет шалить, так заберут его в Большой дом и запрут в комнату и не дадут есть?
Она засмеялась. Как хорошо видеть веселые искорки у нее в глазах.
- И сейчас.
- Значит, все по-прежнему боятся большого бааса с рыжими волосами и рыжей бородой?
- Он умер, Ленни. Да, ведь ты и не знаешь. Умер, вот уже четыре года. Он был очень хороший человек. Таких и на свете мало.
- Мне казалось, что его все боятся.
- Кто в чем-нибудь провинился, те, конечно, боялись. Он строгий был, баас Герт, но справедливый. А ты всю жизнь должен его благодарить и благословлять его память.
- Почему?
- Господи, да разве ты не знаешь?
- Чего не знаю?
- Что он дал деньги на твое учение.
- Так это он!
- Ну да, а что же ты думал? Мы разве могли столько собрать? Баас Герт дал денег и велел, чтобы тебя послали в Кейптаун.
- Почему он это сделал?
Мать смотрела куда-то вдаль, задумавшись, словно забыв обо всем, что ее окружало.
- Почему? - повторил Ленни.
Она опомнилась и улыбнулась. Нежной, задумчивой, грустной улыбкой.
- Он был хороший человек, Ленни. Такой добрый, хоть на вид и строгий и суровый!
Вдруг она вскочила.