Две девушки прошли мимо и сделали ему глазки. Ленни с жалостью поглядел им вслед. В сумерках он не мог рассмотреть, но не сомневался в том, что у них глаза красные, воспаленные, как у всех здесь. У матери были воспаленные глаза, у Мейбл и у всех, кто ему здесь встречался. А кожа у всех сухая, жесткая, какая-то неживая. Не только у старухи матери - нет, у всех. И какие все худые, изможденные, костлявые.
В Кейптауне он тоже встречал нищету среди цветных, но там она не была поголовной. Были очень бедные, и не очень бедные, и люди с достатком. Но здесь было не так. Здесь, казалось, все были заранее обречены рождаться в беспросветной нищете, и жить в нищете, и в нищете умирать. И даже бедняки в Кейптауне были непохожи на здешних. Те, хоть и жили бедно, но где-то внутри они, по крайней мере, некоторые, были свободны от бедности. А здешние не были. Это было видно по их глазам, движениям, по всему, что они делали. Это слышно было в их голосах. Нищета въелась им в душу - и это было еще хуже, чем та нищенская обстановка, в которой они прозябали.
Ленни закрыл глаза и стал думать о Селии. Он старался усилием воли вызвать перед собой ее образ. Это ему не удалось. Всегда было так легко, а сейчас не выходило. Что-то мешало. Что?.. В глубине души Ленни знал что, - эта мысль давно уже его терзала, с той минуты, как она в первый раз у него мелькнула, - но он даже мысленно не хотел облечь ее в слова. И теперь он опять отмахнулся от нее и поглядел на часы.
- Двадцать минут седьмого… Давай-ка сообразим. Что она сейчас делает? Двадцать минут седьмого… Кейптаун… Что сейчас делает Селия?.. В семь у них дома чай. В семь она будет сидеть дома за чайным столом. Если, конечно, не ушла куда-нибудь в гости. Но что она делает сейчас?..
- Добрый вечер. Я тоже иногда разговариваю сам с собой. Особенно, когда что-нибудь забыл и хочу вспомнить.
Ленни вздрогнул и смущенно поглядел на стоявшего перед ним старика. Он так увлекся своими мыслями, что не заметил, как тот подошел.
Старик был высокого роста, тонкий, сутулый, с белой, как снег, курчавой шапкой волос. Лицо его в сумерках трудно было разглядеть; Ленни видел только, что оно худое, иссохшее, как у всех здесь. И глаза, наверно, тоже воспаленные… Улыбка удивительно добрая, но, может быть, это просто так кажется от вечернего света…
- Я вам помешал, - проговорил старик; голос у него был низкий и звучный.
- Нет, нет, нисколько.
- Я здешний проповедник. Вы меня, наверно, забыли, вы ведь совсем ребенком уехали, но я-то вас хорошо помню.
- Тогда вы, наверно, помните и мое имя, - сказал Ленни.
Старик промолчал, и Ленни вдруг понял, что старый проповедник робеет перед ним, хоть и старается этого не показывать.
- Я так рад, отец, что наконец вернулся домой, - сказал Ленни, крепко пожимая ему руку.
- Хвала господу! - воскликнул старик, и голос его задрожал. - Прости меня, Ленни, сынок, но у нас ведь никогда еще не бывало ученых, и кто его знает, как надо разговаривать с ученым человеком. К нам раз попала газета из Кейптауна, - это которую там цветные издают, - и в газете был твой портрет, и под ним твое имя, а после имени еще какие-то буквы. Прочитать это у нас никто не мог, но все равно мы поняли, что, значит, ты ученый человек, раз твой портрет поместили в газетах. Так что, видишь, я и не знал, как с тобой разговаривать.
- Но ведь я все тот же Ленни, отец. Здесь я родился, здесь мой дом, а вы здешний проповедник.
- Так-то так, сынок, да ведь ты теперь ученый. Ты больше нас всех знаешь. Ты почти столько же знаешь, как белые из Большого дома, как все другие белые. Значит, и уважение тебе надо оказывать такое же, как им. А что ты при этом цветной, как и мы, так это для нас большая честь. Ты великий человек, сын мой, и совершишь великие дела.
- Ну, какой я там великий! Что вы, отец.
- Нет, нет, уж ты не спорь, Ленни, сын мой. Ты ведь знаешь почти столько же, как белые в Большом доме.
Ленни усмехнулся. Почти столько же, как белые в Большом доме. Он был уверен, что знает не меньше, - а пожалуй, и гораздо больше, чем белые в Большом доме, - но то были белые, и потому старый проповедник, да и все стиллевельдцы не могли себе представить, чтобы он знал столько же.
Словно по молчаливому уговору, Ленни и проповедник повернули и вместе пошли по Большой улице. Следом за ними невысоко над землей двигалось облачко пыли. Женщины и девушки, дети и взрослые мужчины высовывали головы в двери или в окна, - в тех домах, в которых имелись окна, - и смотрели, как по улице рядом идут проповедник и этот молодой ученый, сын сестры Сварц. И девушки, играя глазами, говорили: какой красивый! - и в шутку бросали друг другу вызов, - ну-ка, посмотрим, кто из нас покорит его сердце! И глаза старух светились добрым, ласковым светом; они понимали, как должна гордиться сестра Сварц, и разделяли ее гордость. Это ведь нечасто бывает, чтобы молодой человек вернулся домой, хотя мог и в городе устроиться; все бросил ради того, чтобы быть со своими! Все уже знали, что он привез с собой карточку какой-то прехорошенькой барышни. Мейбл утащила ее тайком и показывала кое-кому из девушек; те смотрели и восхищались, и завидовали. Господи, ну совсем как белая! А как причесана! И даже на карточке видно, какая у нее нежная, розовая кожа. Красавица!..
- Давно уже я лелею одну мечту, - задумчиво начал проповедник, глядя куда-то вдаль.
- Да?
- Целые годы, сын мой, я жил одной надеждой.
- Какой же?
- Я молил бога, чтобы он дал мне увидеть, как она сбудется.
Ленни промолчал.
- Я уже стар, я боялся, что не доживу. Но каждый вечер я становился на колени и говорил: господи, я прошу об этом не потому, что я упрямый старик и боюсь смерти. Не потому, о господи. Но я сроднился с этой мечтой: она для меня дороже всего на свете. Дай мне увидеть, как она сбудется. А когда увижу, тогда да свершится воля твоя. Аминь! Я просил, и господь дал мне по прошению моему.
- О чем же вы просили, отец?
- Что ты думаешь делать здесь, сын мой?
Ленни улыбнулся и засунул руки в карманы.
- Самое важное - открыть здесь школу. Нужно еще и многое другое, но это в первую очередь. Почему вы спрашиваете?
- Вот об этом-то я и молился, сын мой. Увидеть то время, когда у нас в деревне будет школа, чтобы наши дети могли научиться мудрости мира сего. Чтобы умели подписать свое имя, - и не надо было им ставить крест, как приходится мне. Чтобы могли открыть святую книгу и сами из нее прочитать. Знаешь ли ты, сынок, что я никогда не читал Библию? Я не умею читать… Но наши дети и дети наших детей - нужно, чтобы они умели. Тогда весь мир будет для них открыт. Вот почему я молился о том, чтобы дожить до этого дня. Это будет начало великих событий. Ибо если наши дети научатся читать и подписывать свое имя, тогда они уж не будут жить в таких лачугах, в каких мы живем; тогда с ними не будут так обращаться, как с нами; тогда для всех будет работа и хорошая еда и одежда. Вот о чем была моя мечта, Ленни.
Старик говорил с таким глубоким чувством, что и в Ленни пробудилось ответное волнение, и перед ним на миг встала эта картина счастливого будущего. Но какая наивная мечта! Воображать, будто оттого, что цветные научатся читать и писать, уничтожится цветной барьер и у всех будет работа и деньги, и хорошие дома, и хорошая еда, и одежда! В Кейптауне он встречал десятки молодых людей своей расы, у которых было образование, а работы все-таки не было. Многие из них окончили университет. Иные даже имели ученые степени…
Ленни уже повернул голову к проповеднику, хотел сказать ему об этом, объяснить…
- Да! Теперь надо ждать великих событий! - сказал старик.
Ленни прикусил губу и решил не объяснять ему, что грамотность решает не все.
В молчании они шли дальше. Они поднялись на холм, и Стиллевельд - темная кучка хижин - остался позади, внизу. Ночь ложилась на склоны. Воздух был свежий, прохладный, кругом был покой и тишина, непривычная для Ленни.
Он опять вспомнил слова Тумера:
Вернулся твой сын, о Земля дорогая!
Склоняется солнце, лучи догорают
Ну вот солнце зашло, и настала ночь, и он дома. Он остановился и поглядел назад. Да, вот он - дом. Кучка глиняных лачуг, едва различимых в сумраке. Смутные, маленькие, черные тени. Это его родина. А здесь, рядом с ним, безграмотный старик, духовный отец той маленькой общины, которая составляет его родину.
Старик тоже остановился и тоже поглядел назад. И пока оба они молча глядели, внизу вдруг зажегся огонек, яркое желтое пламя взвилось к небу и стало разгораться, пытаясь рассеять тьму. Но тьмы было слишком много, а огонь был слишком мал - крошечная светящаяся капля в океане мрака.
- Костер жгут, - сказал проповедник. - Это в твою честь. К празднику готовятся.
- Он совсем теряется во мраке, - сказал Ленни.
- Он ярко светит, - возразил проповедник.
Они опять повернулись и продолжали путь вверх по склону. Под ногами шуршала мягкая густая трава, над головой в чистом небе зажигались яркие звезды.
На вершине они остановились. По ту сторону холма, внизу, тоже горели маленькие костры. Их было пять или шесть, очень маленьких по сравнению с одиноким костром в Стиллевельде. Ленни оглянулся назад. Да, отсюда можно было разом видеть и Стиллевельд и ту, другую деревню. И это правда, костер в Стиллевельде гораздо больше, чем каждый из этих крошечных костров. Он, наверно, больше, чем все они вместе. Но эти крошечные огни, разбросанные по более широкому пространству, все вместе, казалось, успешнее побеждали мрак, чем одно большое пламя в Стиллевельде
- Что это за деревня?
- Это кафрский крааль. Там есть школа. И учитель, - его зовут Мако. Мне всегда было очень обидно, что у кафров есть школа, а у нас нет. Но теперь все это изменится.
В двух шагах от них с земли вдруг поднялся человек, выпрямился, потянулся. Ни Ленни, ни проповедник не заметили его в темноте.
- Я же предлагал тебе, проповедник, присылай детей ко мне, и я буду их учить. Но ты не пожелал. - Он говорил по-английски. Голос у него был мягкий и глуховатый, с теплыми нотками.
Ленни круто повернулся.
- Кто это?
- Это Мако, - сказал проповедник, - Здравствуй, Мако.
Мако зажег спичку, раскурил трубку и не спеша подошел к ним. В темноте Ленни показалось, что он очень высок, так высок, что должен нагибаться, говоря с ними. На самом деле он был всего на дюйм или два выше Ленни.
- Добрый вечер, - сказал Мако. - Вы, должно быть, новый учитель из Кейптауна. Я уже про вас слышал. Ваши в таком восторге, что только об этом и говорят. По обеим долинам идет про вас молва, к белым на фермы и то, кажется, докатилась. Я Мако, как вам уже сказал ваш проповедник. Только он напрасно жалуется, - я ведь предлагал ему посылать детей в нашу школу, а он не согласился.
- Еще бы мне согласиться! - воскликнул проповедник.
Ленни слушал их с удивлением. Мако говорил по-английски, а проповедник на африкаанс, но оба, по-видимому, отлично понимали друг друга.
- А почему бы и нет? - спросил Мако.
- Я уже тебе говорил.
- Да, что-то насчет того, что бог сотворил нас разными. Объясни мне все-таки, почему твой бог разгневается, если цветной ребенок будет учиться вместе с кафрами?
Проповедник откашлялся, сплюнул и закурил трубку.
- Бог сотворил белых, цветных и африканцев. Он сотворил их разными, потому что хотел, чтобы они жили разно. Его господня воля, чтобы цветные жили и работали и учились среди своих. Если бы не так, он бы всех сотворил одинаковыми.
- Ага. Значит, это тоже его воля, чтобы у белых было все, а у африканцев ничего? И чтобы африканцы до седьмого пота трудились на белого. Это тоже господня воля?
- Не кощунствуй, Мако, - резко сказал проповедник.
- Ответь мне, старик, - мягко проговорил Мако. - Я не кощунствую.
- Это господня воля, чтобы мы были разными.
- И чтоб белые были богатыми? - спросил Мако.
Проповедник промолчал.
- А цветные и африканцы бедными?
Старик все молчал.
- И чтоб белые обращались с нами, как с рабами?
Старик покачал головой, но ничего не ответил.
- Твой бог сам, должно быть, белый, - продолжал Мако. - По всему видно, что так. Он говорит тебе: "Ты цветной, не общайся с африканцами". Это ведь то же самое, что вам говорит правительство, потому что оно проводит политику расовой дискриминации. Значит, и бог твой проводит ту же политику.
- Не городи вздора, Мако. Мы терпим за грехи рода человеческого.
- А почему белые не должны терпеть?
- Перестань, Мако.
Мако захохотал.
- Мне пора идти, старик. - Он повернулся к Ленни. - Надеюсь, мы еще увидимся. И поговорим на свободе. Я, может быть, смогу вам быть полезен. Прощайте. Прощай, проповедник, и скажи своему богу, чтобы он и черных тоже немножко любил, а не одних только белых.
Он повернул налево и побежал вниз по склону, в ту сторону, где горели маленькие огни.
- Он ничего, этот Мако. Хороший кафр, - проговорил проповедник, и Ленни отметил нотку превосходства в его голосе.
Мако - образованный человек, но он кафр; и поэтому безграмотный старик проповедник выше его, и любой житель Стиллевельда тоже выше уже по одному тому, что он цветной! Старик даже не думает этого сознательно, ему просто никогда и в голову не приходило усомниться в том, что это так. И другим тоже. Совершенно так же, как никому не приходило в голову усомниться в "прирожденном превосходстве" белых, которые жили в Большом доме и на окрестных фермах. Поэтому и Ленни, по их представлениям, никак не мог знать больше, чем белые. Он мог, в крайнем случае, знать почти столько же, как они. Так ведь именно и сказал проповедник.
Ленни припомнил свои собственные мысли в ту минуту, когда он старался вызвать образ Селии - как раз перед тем, как к нему подошел проповедник. В ту минуту этот предрассудок был жив и в нем. Он пытался его отогнать, но он знал, что это в нем есть. Он чувствовал себя не таким, как все остальные в Стиллевельде. Выше их. Особенно когда эти две девушки прошли мимо и сделали ему глазки. А ведь они были цветные. Такие же, как он. Были минуты, когда от так себя чувствовал даже с матерью. Что же это такое? Откуда это берется?
Мако - образованный человек, но какая-то разница между ними есть. Есть, нечего это отрицать. Мако - кафр, а он, Ленни, цветной. Но ведь он же никогда не верил, что эта капля белой крови в его жилах сообщает ему какую-то привилегированность. Не дальше как сегодня утром он изведал цену этой привилегированности - там, возле кофейного киоска. Но, когда он стоял лицом к лицу с Мако, что-то сковывало ему язык. И ему было немножко стыдно, что он разговаривает с африканцем. Чего тут было стыдиться? Никто его не видел. А стыд все-таки был. И стыд и страх. И вдруг он с необычайной остротой почувствовал, что ему было бы нестерпимо стыдно, если бы Селия увидела его мать и эту деревню, в которой он родился, и этих людей, среди которых он вырос.
- Но ведь это же неправильно? - проговорил он вслух.
- Что неправильно? - спросил проповедник.
- Нет, ничего. Это я так, сам с собой.
Старик зажег спичку и стал посасывать свою трубку.
- Скоро уж начнется праздник, - сказал он. - А я должен говорить тебе приветственную речь. Пожалуй, надо пойти подготовиться. Пойдешь со мной?
- Нет, я еще немного побуду тут.
- Очень-то не задерживайся.
- Нет, отец. Я скоро приду.
Старик двинулся прочь, и темнота поглотила его. Внизу одинокий костер все еще выбрасывал яркие брызги, и они все также гасли в океане мрака; а по другую сторону холма, в низине, все еще рдели маленькие костры; два или три погасли, но остальные по-прежнему, казалось, лучше разгоняли мрак, чем одно большое пламя в Стиллевельде. А там, где стоял Ленни, была непроглядная тьма.
Он сел на траву, вынул папиросу, закурил. "Надо очень осторожно себя вести, - решил он. - Очень осторожно! Тут будет нелегко. И непременно надо отделаться от этого чувства, будто я не такой, как они. А то они заметят. И это будет очень плохо".
- Интересно, что теперь делает Селия? - произнес он вслух и поглядел на небо. Скучно без нее. Он так и знал, что будет по ней скучать. Странно только, что он от этого ничуть не страдает. Он думал, что будет страдать, а оказывается, нет. Просто немного скучно и одиноко.
Но все же он правильно сделал, что приехал сюда. Он нужен этим людям. Так много нужно для них сделать. И так многому нужно их научить, чтобы они могли сами что-нибудь сделать для себя.
"Тысячи людей в вашей стране еще не начали жить, Сварц. Это ваши соплеменники. И они не живут, а только существуют. Вы, молодые, должны добиться, чтобы они получили возможность жить, расти и развиваться, как естественно для человека в обществе. Если это произойдет, в них пробудится огромная жизненная сила, которая перевернет не только вашу страну, но и весь мир. Если мое учение пошло вам впрок, вы вернетесь к своим и научите их жить по-настоящему".
Так сказал ему на прощанье старик Шимд. Большой чудак этот Шимд, но и мудрец тоже, - старый австрийский еврей, которого выгнали из его родной страны. Ленни усмехнулся и хотел затянуться папиросой, но оказалось, что она погасла.
- Я это сделаю, профессор, - проговорил он вслух, шаря по карманам в поисках спичек.
- Кто это? - воскликнул женский голос. Он прозвучал надменно и вместе с тем испуганно.
Ленни вскочил и круто повернулся. Он никак не думал, что тут есть еще кто-нибудь, кроме него.
- Кто это? - повторил женский голос. Теперь надменности в нем было больше, чем страха. Где-то рядом зарычала собака.
Ленни напряженно вгляделся в темноту, но ничего не увидел.
- А вы кто? - спросил он.
Ему ответило молчание. Слышно было только, как где-то совсем близко позвякивает цепочка. Должно быть, собака рвалась к нему, натягивая поводок.
- Если вы сейчас же не скажете, кто вы такой, я спущу на вас собаку, - проговорила женщина. Но в голосе ее была нотка нерешительности.
Голос понравился Ленни. Он улыбнулся.
- Сдаюсь, - сказал он. - Раз у вас собака, я в вашей власти.
- Ну? Так кто же вы такой?
- А я ведь не обещал, что отвечу.
- Сейчас спущу на вас собаку.
- Не спустите.
- Почему? - Вопрос вырвался у нее прежде, чем она успела его удержать.
- Потому что вы меня не боитесь и потому что вы добрая. Я это угадал по вашему голосу.
- Какой догадливый!
- Вот видите, вы уже и смягчились.
Опять наступило молчание, потом в темноте что-то шевельнулось.
- Вы уходите? - спросил он.
- Да.
- Скажите же мне, кто вы.
На этот раз молчание длилось еще дольше. Когда Ленни уже потерял надежду на ответ, она вдруг проговорила:
- Я Сари Вильер. - Голос был уже совсем дружелюбный.
- Вильер?
- Да. Я живу тут поблизости. Нашу усадьбу здесь зовут Большой дом на холме.
- О! - воскликнул Ленни.
- А вы кто?
- Я Ленни Сварц. Моя сестра у вас работает.
Ленни услышал, что она тихонько ахнула.
- Вы Ленни Сварц? И вы так со мной заговорили?
- Как?
- Как равный… Как европеец…
- А вы считаете, что я низший? И говорить тоже должен как-то не так, как европеец?