Несколько секунд Вероника ничего не видела перед собой, ничего не чувствовала, потому что в ушах ее звенели одни и те же слова: "Я сделаю для вас все, что в моих силах… Все, что в моих силах…"
И Вероника дала согласие.
Так она стала студенткой театрального училища.
Видишь, дорогая моя бабушка, какие трудности лежат на пути поступающего в театральную школу, и трудности совсем не такие, о которых я думал.
До поздней ночи просидел я у Вероники. Она подробно рассказала о своем свадебном путешествии на Черное море, потом заговорила обо мне. "Ты, - сказала она, - явление, точнее - самородок, который к обычным неодушевленным предметам относится так же, как к живым и очень ранимым существам. Мой муж говорит про тебя, что ты - человек идеальной гармонии души и слова. Что у тебя в каждом звуке душа чувствуется…" - "Но постой! - перебил я ее. - Почему же мне об этом он сам не сказал? Почему глядит на меня с таким высокомерием, когда я играю?" - "Да я тебе больше скажу! Он собирается исключить тебя! Когда он сказал мне об этом, я сама удивилась. Почему, спрашиваю…" - "Потому что он малообразованный, слишком своенравный… Грубит к тому же… Культуры ни на грош! Как мы, - говорит, - приняли его единогласно, так и отчислим сообща…"
Вот такая история, бабушка моя драгоценная. Передумал я уезжать. После встречи с Вероникой мне совершенно ясно стало, что учиться дальше просто необходимо… Я должен обязательно закончить училище. Я должен доказать, что у меня есть талант. И я докажу, обязательно докажу! И поэтому, милая моя бабушка, приеду я, наверно, очень не скоро, потому как, сама понимаешь, теперь каждая минута дорога… В училище надо обязательно удержаться… Но тяжело, ох как тяжело… Да еще эта разгрузка вагонов…
Сегодня ночью, придя в общежитие, я так устал, что не смог снять ботинки, такими они показались тяжелыми, такими несъемными. Ну, думаю, сейчас как брошусь на кровать, так и провалюсь до утра. Но не тут-то было! До четырех часов уснуть не смог. Мерещилось бог знает что! И уже не деревня наша мелькала перед глазами, а люди, земляки мои, все-все до единого, до самого маленького человечка, до самого незаметного, но родного, кровного… Дядю Ваню нашего покойного вспоминал. Уже под утро, в пятом часу, он мне приснился. Присел ко мне на кровать, спрашивает:
- Ну что приуныл, Федя? Или не можешь поверить в то, что я еще жив? Зря не веришь! Может, дядя твой телом и отошел в мир иной, а вот дух его совести еще жив! Потому как он у него от великого народа исходит. А раз дух его совести жив, то и вера еще жива в народе, только не пойми, что в господа бога! В бога верят те, кто людям не верит, да и в завтрашнем дне сомневаются.
- А кто же не верит людям? - не мог удержаться я. - Может, кто-то из моих знакомых, друзей? Скажи, дядя Ваня, пожалуйста, скажи! Может, эти люди обманывают меня, а я верю им и поэтому понять не могу, где правда, а где ложь?!
Дядя Ваня долго молчал.
- Кроме легенды, я тебе ничего не скажу, - вдруг тихо, почти шепотом заговорил он. - А насчет веры в людей твоя бабушка не меньше смыслит. Она, как говорится, за версту чует безверного человека. В этом сила твоей бабушки, долговечность. Только ты, Федор, ее не забывай, иначе она не выдержит и тоже покинет деревню, только уже не к тебе в город переправится, а ко мне на погост. А теперь послушай легенду поморскую и подумай хорошенько, как дальше жить… - Дядя опять замолчал, задумался и, осторожно раскрыв окна комнаты, начал свой рассказ, да так громко, словно обращался не ко мне, а ко всем людям, проходящим мимо окон общежития.
- Жил мужик на поморье, беден, говорят, был, как ярыжник, да и грамоты не знал… И вот однажды, когда закончилась неудачная путина на корюху, а на зверобой пороху не было, сколотил он легкий баркас, поставил его на воду, да и поплыл вольной птицей на все четыре стороны. Одно желание было у него… Выжить, только бы выжить! А от мудрых стариков прослышал он, что воля-вольная сильным людям приносит счастье, а слабым - неотвратимую гибель. Но испытать эту премудрость можно только в большом городе. Вот и поплыл бедный Макар, подгоняемый голодом да призрачным счастьем, в край неведомый. Осьмнадцать дён плыл… Осьмнадцать дён одной рыбой питался да грибами сушеными. А на девятнадцатый день разбушевалось Белое море и спросило: "Куда плывешь, ярыжник?" - "В город, - лихо ответил Макар. - Хочу свое счастье на вольной-волюшке испытать!" Запенилось Белое море, заликовало студеными волнами: "А с чем ты в город собрался? - спрашивает. - Город дары любит… Семга есть?" - "Нет, - ответил Макар, - нынче нерест обошел наши места стороной". - "А жемчуг беломорский есть?" - спросило Белое море. "И жемчуга нет… Мы его у новгородских ушкуйников на хлеб обменяли, потому как без жемчуга можно жить, а без хлеба нельзя". - "Так с чем же ты в город собрался, шатун бородатый?" - удивилось Белое море. "С душой отзывчивой, справедливой, - бойко ответил Макар, - да жаждой неистовой новую жизнь познать!"
Притихло море, прислушалось к сердцу настырного трескоеда, да и подарило ему попутный ветер до самого города. Дивился Макар на выси белокаменные, на часовни поднебесные, на гранитные берега, как сон возникшие перед ним. А когда баркас подошел к набережной городской, то море опять спросило: "Не страшно ли тебе, мужик? Не хочешь ли опять в деревню?" - "О ней теперича и думать не хоца, - ответил взволнованно он. - Мне город нужен, дома великие, рынки с красной рыбой да с синей зобаткой, люди грамотные - жить среди них хочу, книги мудрые хочу читать научиться, с девушкой чужеземной познакомиться". - "Ну что ж, - ответило море. - Радуюсь твоим желаниям. Дай бог тебе счастья! Только не забывай про душу свою, да помни, что любой мужик в ярости как шатун безумный - сам на рогатину прет".
И вынесли волны поморский баркас прямо ко главному причалу. Сияло лицо Макара, словно красное солнышко в морозный день. Поднялся он на городскую набережную, рубашку домотканую оправил, а городские таможенники тут как тут: "А ну, мужик, пошлину за въезд плати!" - "За что?" - удивился Макар. "За то, что приехал!" - "Так ведь я в город, не к вам". - "А мы кто?! - не отступались таможенники. - Мы на службе у города, за въезды и выезды отвечаем…" - "А ежели, братцы-кролики, у меня денег нет? - возмутился Макар. - Может, вас грибами сушеными угостить? Или рыбы неводом натаскать?" - "Чего? - обрушились на него городские. - Ты что, еще и ловишь здесь? Тогда двойной штраф плати!" - "Да как же, люди добрые, - взмолился Макар. - Ведь я же своими руками таскаю!" А городские ему: "Хоть лаптем таскай, а штраф гони, потому что отлов для таких, как ты, запрещен!" Покуксился Макар, огляделся по сторонам белокаменной набережной, да и снял с себя домотканую рубаху вместе с нерпичьим ремнем. "Возьмите, - говорит, - злые псы, только в город пустите".
Целый день Макар на торговые ряды глазел да людей городских высматривал, пороху на сушеные грибы выменял, дроби заводской присмекал, а потом, когда ночь пришла, спать-то негде, кругом плата нужна: за ночлег - плата, за вход в питейный дом - плата… Шалаш хотел поставить у торговых палат - деревья рубить нельзя. На чердак высокого дома полез - тоже запрет. Помыкался Макар, постранствовал по городу, да и опять в баркас вернулся.
Дядя Ваня умолк, загрустил, потом тихо сказал:
- Вот он какой, город, Федя, - с виду красивый, нарядный, да только самая еле заметная красота денег немалых стоит. Посмотрел на все это Макар, да опять в деревню решил вернуться. За пошлину при выезде последние грибы из лукошка высыпал, отшвартовался - и в море…
Только разбушевалась на этот раз стихия, завскидывала пенистые волны выше мачт, и ветер студеный остановил баркас. "Что, мужик, города испугался? - грозно спросило море. - Городских вельмож струсил? А где же жажда твоя неистовая к новой жизни? Где силушка твоя мужицкая, душа неохватная, справедливая?" - "Все при мне, - растерянно ответил Макар. - Успокойся ты, море Белое. Почему баркас мой, как щепку, бросаешь?" - "Трусости твоей удивляюсь, - гневно ответило море. - Знаешь ли ты, Макар, что город белокаменный, да и море студеное, могут погибнуть без души твоей справедливой?" - "Как это?" - растерялся Макар. "Эх ты, чудо деревенское! - зашумело Белое море. - Неужели ты не заметил, что город бездушным стал?! Ты посмотри, как люди, живя там, обманывают друг друга! Как они притворяются тружениками, занимая доходные места в каких-нибудь бумагомарающих канцеляриях, - пересказать невозможно! Неужто ты не заметил, как они пытались снять с тебя последние ремни, а почуяв, что ты нищий ярыжник, лишить тебя самого необходимого?" - "Конечно, заметил, - вдруг громко выкрикнул Макар. - Но знали бы вы, волны морские, знали бы острова Соловецкие, как мне было противно наблюдать за жизнью города. Я видел, как люди уничтожали огромные вековые деревья и строили на вырубленных местах каменные, совсем не приглядные жилища! Я видел, как богатеи кормили своих дворовых псов парным мясом, а бедняки довольствовались пустой похлебкой! Я видел трапезные, в которых обедали только богатые, но слишком бесчестные и бездушные люди, а рядом, в питейных домах, толпились простые мужики, у которых в жизни была одна-единственная отдушина - водка. Напившись, они ругали совесть людскую и, уходя на работу, совсем забывали о том, что труд должен приносить не только кусок хлеба, но и радость душевную. "Иди к нам трудиться, - кричали они охрипшими голосами. - У нас ты будешь всегда пьян и весел. А если бросишь пить и задумаешь разбогатеть, то мы научим тебя не только пить водку, но и обманывать людей! А когда ты разбогатеешь и станешь опытным обманщиком - мы построим для тебя огромный дворец со стеклянными стенами. Но тогда ты не жди от нас добра. Мы бросим свои работы, возьмем в руки топоры, вилы, лопаты, ворвемся в твой дворец и уничтожим его вместе с тобой! Так что выбирай - или долю бедных, но честных людей… или участь богатых людей, но потерявших всякое человеческое лицо!"
Я был сильно потрясен таким предложением, что же мне оставалось делать в таком страшном городе?! Умоляю вас, водные морские, не губите моего баркаса, пустите обратно домой! - И Макар в отчаянье упал на колени.
Но тогда грозные волны забушевали еще неистовее, а жгучий порывистый ветер Сиверко начал яростно задувать баркас опять к городской набережной. "Скажи, Макар, зачем тебе душа твоя честная, справедливая, вскормленная поморской мудростью, добротой, если она мертва? - гневно зарокотало море. - Ты видел зло своими глазами… Ты отлично знал, как избавиться от него, и так позорно возвращаешься назад! Не бросай город в беде. Пойми - сегодня только в городе люди обманывают и убивают друг друга, а завтра и до нас вековечных доберутся - до меня, моря Белого, до моих сказочных островов, птичьих базаров, тенистых заводей. А тогда не только город, но и вся наша исконно русская земля сделается слепой, бездушной. Ты должен вернуться обратно и доказать городским людям, что надо жить совсем по-другому. Ты обязан убедить их в том, что на свете есть и добро, и справедливость, и щедрость бескорыстная. Ты обязан доказать, что человек трудится не только для куска хлеба, но и для расцвета души своей!" Дрогнуло сердце Макара, прислушалось оно к взволнованному морю, берегам соловецким. "Значит, от бездушия идет погибель, а не от бедности! - закричал он. - Значит, напускная красота губит людей, а не страсть к жизни! Горе всей земле, ежели она не поймет этого!" - "И тебе горе, Макар, - вторило ему Белое море, - и всей земле русской горе, если ты отступишься от города и не раскроешь перед ним тайну совсем иной жизни".
И тогда развернул Макар свое утлое судно вспять и, подгоняемый северным ветром, помчался обратно к городу.
- И с того далекого времени, как только задует Сиверко, - продолжал дядя Ваня, - летят поморские корабли навстречу белокаменной набережной, сидят в них мужики русские, и в глазах одно желание - спасти город. Попутного ветра и тебе, Федор!"
Вот какие сны тревожат меня нынче, моя бабушка дорогая! Наверное, и в самом деле не от бедности погибель идет… скорее от бездушия!
Проснулся я в седьмом часу, глянул в окно, а на дворе снег. Бабушка моя драгоценная, как же ты зимовать без меня будешь?! Кто тебе водички с реки принесет? Кто пешней лед будет колоть? Старость у нас в почете, да только все мужики нынче больше к молодухам тянутся. Таких, как Петька Чумаков, мало осталось. Как бы мне приехать к тебе! Хотя бы на один день, хотя бы на часок! Я бы и воды натаскал, и хлева бы все вычистил, и бересты из леса на растопку принес, и веников березовых. Но больше всего меня тревожит баня. Я хоть и поднял ее из сырости, родненькая моя, но нижние венцы у баньки совсем худые: два века им, а это, как известно, для сосны возраст. Надо бы на листву баньку поставить, да только где возьмешь ее?! Нынче хорошее дерево дороже камня. А вдруг у баньки пол провалится! Ведь ему тоже большой срок! Милая бабушка, вековечность моя ненаглядная! Душой я с тобой все время, а живу вот уже несколько месяцев здесь и никак не могу выбраться из этого круговорота.
Вчера после занятий по мастерству актера ко мне подошел руководитель курса и сказал, что я не полностью отдаю себя сценическому переживанию. А это может сказаться на актерском мастерстве. О чем, говорит он, ты все время думаешь на лекциях? И я ему ответил, родненькая бабушка, что все время думаю о тебе, о нашей деревне…
Ну да ладно…
На этом письмо заканчиваю и со дня на день жду ответа.
Обнимаю тебя.
Твой внук Федя.
14 декабря
Здравствуй, Федор!
Пишет тебе твоя землячка, Нюра Суземцева. Ты, наверное, меня и звать как позабыл, потому как я так и не дождалась от тебя письма. Но вся деревня, в том числе и я, отлично помним горемыку нашего. Полгода прошло для нас, совхозных, словно день один, потому как мы от зари до зари то в поле, то на скотнике, а для бабушки твоей эти полгода ожиданий вечностью стали. Хотела я написать тебе еще раньше, еще месяц назад, но, видно, не судьба. Я так же, как и бабушка, Евдокия Степановна, ждала от тебя радостной весточки, но так и не дождалась. А потому письмо мое будет суровое и, наверное, единственное. Я его, Федор, сердцем выносила, обиженным, изболевшимся сердцем. Поначалу было у меня желание написать тебе злючее-презлючее письмо. Впрочем, такое резкое послание я уже нацарапала еще месяц назад, сразу же как твой адрес узнала. Но потом подумала, что ты, наверное, не один виноват. Уже второй месяц начался, а я все думаю, прикидываю, решаю… Может, это время и не было бы для меня таким мучительным, таким невыносимым, но вся беда в том, что я сама, как говорится, подбросила масла в огонь, и от этого раздумья мне еще горше. А решилась я на это сначала в гневе, чтобы хоть как-то наказать тебя, а потом вдруг поняла, что ты и так судьбою обижен и наказание мое по сравнению с ее ударами капля в море. Но об этом потом…
Нынче же я пишу лишь только от жалости. Ведь я, Федор, не только тебя любила, но и бабушку твою. Ведь она, Евдокия Степановна, подняла тебя на ноги, обула, одела, на шофера выучила.