- Заперта! Снаружи заперта, как тюрьма! Неужто Пронька запер?! Сдурел, что ли!
Он подошел к окну, и глаза его вспыхнули блеском, который смолоду не могла забыть Лукьяновна. Точно такие глаза Степана снились ей в военные годы - дерзкие, воспаленные.
- В окна стучать придется. Чай, добрые люди откроют.
Старик устало опустился на лавку, обхватил голову обеими руками. Лукьяновна подсела, обняла его.
- Но почто же нас заперли, бабушка, за что?
Степан поднялся с лавки и, подойдя к низкому избяному оконцу, застыл в недоумении.
- Понял я, за что нас заперли… Я хоть и не умер пока што, но уже мертвец… мертвец я!
- Как так?! - Лукьяновна перекрестилась.
- Очень просто. Телом жив, а в остальном меня нет, нет, нет…
Старик подошел к окну, одним рывком выдавил ветхие рамы во двор. Затем высунулся из проема и, жадно глотая морозный воздух, закричал:
- Люди! Вы думаете, я умер? Многие так думали! И в первую мировую, и в гражданскую, и в Отечественную, а я вот живой и все чую! - Ветер обжигал лицо, слезил глаза, но Степан не замечал этого. - А раз живой, то обязан сказать всю правду! Подлецы-то у нас не переводятся! Втерлись, гады, в доверие и живут, как на курорте… Прошлой ночью самолично видал, как бригадир совхоза пилил государственный лес, чокеровал да в свой двор затаранил, безо всякого на то разрешения. А завсельмагом каков! Как начал в продовольственном отделе робить, тучный, как боров, стал. Многие так рассуждают: войны нет, и слава богу! Но ведь есть такие, что поедом друг дружку едят: соседей, односельчан! Когда же это кончится? Ведь мы же вокруг луны навострились летать! В океяны до самого дна ныряем, а ради места тепленького или наживы смерти ближнего рады… и такое не только у нас, повсюду… А ведь мы молчим!
Поначалу Лукьяновна боялась подойти к разгоряченному деду, но, когда голос его ослаб, осторожно взяла старика за руку и кое-как оттащила от окна.
- Степа! Степушка! Видно, ради правды ты и в окно можешь вылезть. И откуда у тя такая ненависть к подлецам? Всю жизнь на них ухлопал.
- Да, баушка… - Старик снова подошел к проему в стене, замер, прислушался. - Вот и щас, ты ничего не слышишь? - спросил он.
Лукьяновна притихла.
- Нет, Степан, а че?
- А я вот все слышу: и как вьюга на земле бродит, и как начальство не спит… Тихо! Ветер-то в нашу сторону дует… Никак бригадир опять лес воровать поехал…
- Тебе-то че? Он хоть маленький, да начальничек. Не вмешивайся, Степа!
- Как это не вмешивайся?!
Степан торопливо надел полушубок, нахлобучил на затылок фронтовую шапку-ушанку, достал из сундука одноствольный дробовик и перелез во двор. Лукьяновна не успела его окликнуть из-за нахлынувших слез.
Дело шло к весне. Ночи были уже и теплыми!
Степан был уверен, что трактор, шум которого он услышал из избы, прошел не по зимней дороге, а напрямик, по снежному насту, через редкий ельник.
- Нет, я не умер ешо, - твердил старик сам себе. - Хотя и в рудной избе родился, а расхитителей добра народного за версту чую… Я еще - будь-будь!
Ему казалось, что трактор тарахтит где-то рядом, но он прошел больше двух километров, а шум не приближался.
Тогда Степан круто свернул к зимней дороге. "Так будет надежнее, - решил он. - Потому как в темноте идти по ельнику трудно". Он прошел еще километра два, но шум трактора оставался по-прежнему далеко. Степан даже и не заметил, как рокот его сначала ослаб, а потом и совсем прекратился. С этой минуты в лесу наступила такая тишина, что старик вдруг услышал, как бьется его сердце. Четко стучало оно, ровно, хотя во всем теле чувствовалось напряжение.
"Пока сердце стучит, мимо подлости не пройду… - сказал самому себе Степан и стал прислушиваться, только теперь не к стуку своего сердца, а к еле доносимым откуда-то голосам людей. - Может, они уже лес чокеруют, - решил он, - потому и притихли. Но зачем в такую лютую стужу глушить мотор?"
Уже на рассвете он увидел Тимофея - совхозного бригадира. Он был не один, у трактора крутился парень лет двадцати, в коротком дубленом полушубке, по которому Степан сразу узнал сына директора совхоза. Старик хотел спрятаться и понаблюдать за ними, но, подумав, снял ружье с предохранителя, уверенно подошел ближе и крикнул:
- Здравствуйте, товарищи начальники!
- Здравствуйте, Степан Иванович, - отозвался бригадир и, помолчав, ехидно добавил: - Никак на охоту собрались?
Такого вопроса старик не ожидал, даже крякнул от бойкой наглости Тимофея.
- Стало быть, на охоту, - мрачно ответил он. - Я ведь птицу по полету вижу…
- И мы вас еще у деревни заметили, - протянул парень, поймав на себе пристальный взгляд старика. - Хотели подвезти вас, да трактор сломался. Нам ведь по пути?
- Нет, не по пути. - Степан мрачно посмотрел на бригадира и строго спросил: - Куда трактор гоните?
- Далеко, дедушка, отсюда не видно, - усмехнулся Тимофей.
- Ух, как научились разговаривать! Потому и далеко, что государственный он, а был бы свой - так не скакали бы по лесу. - Старик помрачнел, откашлялся и без важности сказал:
- Ну ладно, хватит, наговорились… В сельсовет пошли!
Бригадир насторожился, искоса глянул на массивную берданку деда, по всей видимости, нулевого калибра.
- Зачем? - растерянно спросил он.
- Там разберемся, Тимоха… Что-то часто я тебя на государственных делянках стал видеть. Понял?
- Понять-то понял… - Бригадир умолк, нахмурился и заговорил задушевно и деликатно: - Только я ведь теперь, Степан Иванович, не Тимоха уже, а как-никак руководитель, бригадир. И зовут меня нынче Тимофей Гаврилович Наумов. Я уже два раза на повышение в центр ездил, жалованье мне начислили три сотни с половиной, путевку за границу обещают… Догадываетесь, почем фунт лиха?
- Вот так нынче и получается. - Степан тяжело вздохнул, насупился, глаза его вспыхнули. - Тебе бы, Тимоха, в пастухах походить годков пять, с племенными бычками попястаться в косаражнике, а ты уже в руководители ползешь. Да с такой воровской натурой, как у тебя, нельзя руководителем быть. Иначе опять, как при царе, заживем.
- Об этом, Степан Иванович, не тебе судить! - оборвал его бригадир.
Лицо старика сильно помрачнело, глаза округлились, голос стал отрывистым, резким:
- Ты постой, Тимоха! Ведь я в рассудке еще! Хотя и старик. Видно, не знаешь, как я дрался за власть нашу Советскую, потому и дерзишь!
Степан по-молодецки крякнул и, сдернув с ослепительно-седой головы ушанку, бросил ее в снег. Лицо его зарделось от мороза, губы покраснели. Поежившись от холода, он поднял шапку, стряхнул с нее снег и нахлобучил на голову.
- Довольно комедь разыгрывать. Заводи трактор, - обратился Тимофей к напарнику. - В сельсовет едем! Там разберемся.
- То-то и оно. Трактор, видите ли, у них сломался. - Старик повесил одностволку на плечо, ухмыльнулся. - Ох и человек ты, Тимоха! Нет бы сразу сказать: "Извини, деда, хлева в доме сгнили, а леса строевого нема. Вот и приходится втихаря пилить…" А у тебя, чуешь, что получается? И трактор сломался, и жалованье неизвестно отчего повысилось. И путевка на носу… Ну, поехали, поехали!
В окнах сельсовета уже горел свет. Степан издали разглядел на высоком крыльце первого заместителя, взволнованно поглядывающего по сторонам. Он узнал своего вчерашнего гостя Прона Кожемякина.
- Вы Степана Большакова не видели? - с тревогой кричал Прон.
Трактор остановился.
- Здесь я, Проня, - радостно отозвался Большаков.
Кожемякин подбежал к волушке.
- Бог ты мой, а я с ног сбился! Ты прости меня, дурака старого, за то, что твою избу запер! Ведь это Тимофей науськал меня. - Он брезгливо кивнул на бригадира. - Запирай, говорит, своего дружка снаружи. Нынче, говорит, время лютое, как бы смерть к нему в дом не прокралась, ему ведь девятый десяток уж… Вот я тебя и стал запирать.
Степан покосился на бригадира, повесил ружье на плечо.
- Как домой возвращаюсь, так и запираю, - никак не мог успокоиться Прон. - А утром иду дежурить в кочегарку и опять отпираю. А вот нынче… - Прон тяжело перевел дыхание. - Подхожу к твоему дому, а вместо крайнего окна в передней - дырка в стене и рама в снегу лежит. Я кликнул тебя - молчание, кликнул Лукьяновну - тоже никто не отзывается. Я в избу… В ней темно, как в колодце… Зажег спичку, прошел в переднюю, а там в углу на лавке Анфиса Лукьяновна лежит…
Степан сошел с трактора, мрачно посмотрел на растерянные глаза Прона, насторожился.
- Ну и что? - глухо спросил он с какой-то слабой тревогой в голосе. - Холодно в избе?
- Если бы только холод! Лежит, на ногах у нее катанцы, - взволнованно продолжал Прон, - в руках лампадка разбитая, а глаза… Слышь, Степан Иванович… Прости меня, дурака старого… не уберег я твою бабушку. Видно, смерть окаянная в окно влезла, а может, Лукьяновна к фельдшеру хотела идти, а дом снаружи заперт…
- Ты что это говоришь, Проня?!
- Нет ее больше… Умерла она, Степан.
Старик больше ничего не спрашивал, только сразу весь осунулся, покачнулся назад, словно его кто-то толкнул, и тяжело опустился на волокушу, стоявшую неподалеко от сельсовета.
- Умерла, значит, моя баушка, - тихо сказал он и, сняв шапку, вдруг громко завсхлипывал. - Опередила меня, старая… - проговорил сквозь слезы. - Придется одному теперь воевать… - Он поднялся с волокуши, оправил на себе одежду и вытер носовым платком заплаканные глаза.
Чокера
- Ну, Калинкин, крепко ты наш совхоз выручил! Эх, да что рассусоливать! Садись к столу, на самое почетное место… Я тебя не только медвежатиной угощу, но и сметаной неразбавленной, прямо с маслобойки. Добрый ты человек. Руки-то с мылом помыл?
Слесарь из Залукского совхоза Яков Арефьевич Калинкин, по прозвищу Тюря, зарделся, как ошпаренный рак. Руки его отмывались только при помощи бензина, и это обстоятельство сильно смущало Якова. Сняв теплые рукавицы, он сунул руки под стол.
- Вижу, что на износ работаешь, - с улыбкой подметил директор совхоза, тучный мужчина - косая сажень в плечах. - Но ты не робей. И я на износ, а что поделаешь?
Директор присел на просторный деревянный стул рядом с упитанным пушистым котом и, достав из широких брюк большие белые таблетки, положил под язык.
- Пятый год на валидоле сижу. А нынче сам бог заставляет таблетки глотать… С ремонтом замучились. То прокладки выходят из строя, то шестеренки, то подшипники, а тут еще чокера кончились. Спасибо за чокера, дружок, с такими людьми, как ты, нам любая акула не страшна…
В горницу вошла жена директора, неся за плечами огромный деревянный пестерь с онежскими щуками.
- Ну и холод в избе. Я думала, ты печку натопишь, а ты опять сахар аптечный грызешь. Хоть бы чаю согрел! Не совестно перед гостем-то?
- Теперь нам с Калинкиным некуда торопиться, - ответил супруг. - У нас сегодня праздник. Нам бы только поесть да на боковую. Ты не представляешь, Лиза, сколько он чокеров раздобыл!
- Яков всегда молодец, - подхватила жена, - и валидол не сосет. Эх, Просекин, Просекин, по ночам спать надо, а ты к телефону, будто калека к телевизору, прирос. Взгляни в зеркало… Ведь ты не старик еще, а седой весь.
Как нарочно, в горнице зазвонил телефон. Гудки были пронзительными, долгими.
- Я слушаю, - сняв трубку, устало ответил директор, - ну-ну, да, да… Отпустить, говоришь? Так мы за него, Антонина, тысячу рублей ухлопали! Холмогорский он. Ежели так безответственно работать будем, с одной мякиной останемся. Поймать быка надо, кровь из носу, поймать. Волки и без него сыты, а ежели, стервец, в суземье драпанет, из ружей палите. Мясо, говоришь, кому? Мясо только передовикам. А лучше живым его достаньте, слышь, Антонина, живым! Он ведь племенной…
Директор положил трубку, но телефон, как ужаленный, загудел опять.
- Я слушаю… А, Григорий Петрович. Ну-ну… Да. Да. Зачем, говоришь, дом продали писателю? Так ведь он наш, онежский. И потом, Григорий Петрович, обидно нам, мы ведь школу каменную отгрохали, скотник с экспериментальной ямой сдаем, пилораму, дорогу! Ведь это легко сказать, а на деле каждый день, как у Шекспира в "Гамлете" - "быть или не быть". А кто напишет про это, Григорий Петрович, мы с вами? Или Ванька с барки? Мне лично писать некогда, да и непривычно, а вы далеко от нас, не осилите. Короче, я считаю, что нашему совхозу просто необходим свой писатель. Ежели возражения есть, обсудим на исполкоме…
Директор подсел к Якову.
- Ну, спасибо тебе… Давай ради такого праздника стол организуем. - И, ловко распластав щуку, нарезая ее на крупные звенья, принялся за грузди.
- Морошку моченую будешь?
Калинкин молчал. Голова кружилась от усталости, хотелось спать. Но так вот запросто очутиться с директором совхоза за одним столом было для него немалой радостью. Он терпеливо дожидался праздничной трапезы.
Наконец стол был накрыт, и в центре его хозяйка поместила большую эмалированную сковородку с жареной медвежатиной.
- Ну что ж, добросовестный человек, - произнес директор, - еще раз спасибо тебе за чокера! Ради такого случая можно и брусничного морса выпить. Нынче брусника не уродилась, но мы с Лизой набрали.
- Медвежатиной угощайтесь, - настойчиво предлагала Лиза, - наша, онежская. Муж-то опять шатуна выследил.
Но Калинкин продолжал стесняться закопченных рук и все время прятал их под стол.
- У меня, паря, от Карел до Печоры, по всему европейскому Северу кореша есть, - гостеприимно улыбался директор, чувствуя стеснение гостя. - Иначе нельзя… Ты руки-то не прячь под стол… С таким сердцем, как у тебя, и с грязными руками любо…
В горнице опять загудел телефон.
- Ha-ко, леший, - возмутилась Лиза, - поужинать не дадут.
Просекин поднял трубку.
- Я слушаю. А, Петровна. Что случилось? Прокурор и следователь? В совхоз, говоришь? Давно ждем. Надо их в нашу гостиницу устроить. Чего? Простыни кончились? Щас, Петровна, подожди… Лиза, - он устало обратился к супруге, - у нас чистые простыни есть?
- Нет, - сухо ответила жена, - на весь район не настираешься.
- Тогда извини, Калинкин. Идти надо… - Просекин грузно поднялся из-за стола. - Не серчай, братуха, что так получилось. Работа дьявольская… - И ловким движением наполнил стакан Калинкина брусничным морсом, плеснул полстакана себе и, хватив глоток напитка, оглушительно крякнул.
- Ты что, совсем омедведился? - со вздохом упрекнула жена. - Что человек подумает?
Директор почему-то нахмурился, исподлобья посмотрел сначала на жену, потом на тракториста и, поспешно проглотив хрустящий груздь, заговорил громко, взволнованно:
- А я считаю, люди дорогие, так. Нынче у нас всяк выпьет, да не всяк крякнет, потому и тихарей много развелось. Тайком, черти, пьют, чтобы никто не видел да никто не слышал. Молвы боятся, а хуже того - друг дружку.
Директор вышел из-за стола, набросил на плечи овчинный полушубок, проверил карманный фонарик и, подойдя к старинному буфету, крякнул еще раз, только более оглушительно.
- Угощайся, Калинкин, ешь и пей досыта! - громко сказал он. - А ежели повеселиться надумаешь - сплясать, скажем, или попеть наших народных песен, то шибко-то не стесняйся. Вприсядку хоть до потолка скачи. Мы с Лизой тихарей не любим… А я сейчас… Командировочных надо устроить.
Директор вышел из горницы, а Калинкина вдруг так разморила вкусная еда да жар уже затопленной русской печки, что он, сам того не замечая, грузно опустился над столом, закрыл глаза и словно в теплую болотину стал погружаться. Сначала он довольно ясно ощутил и запах, и вкус болотины. На первых порах ему даже нравилось вбирать порывистыми глотками любимые с детства запахи и багульника, и вероники, и брусники, и клюквы, но чем дальше, тем дышать становилось трудней, и через некоторое время сознание его словно растворилось в темной жидкой массе. Он чувствовал, даже ясно видел разбухшие коренья горьковатых трав, которые мелькали перед его глазами, затягивали, и противостоять их природному дурману был не в силах. Теплая болотина неумолимо заглатывала его.
Проснулся он ночью… Кругом черная тьма. Сначала ему показалось, что он в душном погребе на прошлогодней гнилой картошке. Он пошарил по сторонам, но картошки рядом не оказалось, а вместо нее перед носом лежала ватная подушка. Изнемогая от духоты и жажды, он отбросил подушку в сторону.
"Какой стыд, - подумал он, - неужели меня так разморило, что я не помню, у кого уснул. Где мои спички?"
Он потянулся к брюкам за коробком, но вдруг почувствовал, что лежит под темным байковым одеялом в одних трусах, в рваной морской тельняшке.
"Вот тебе и праздничек! Хотя бы порты нашлись!"
Он отшатнулся в ту сторону, где было тихо, и сразу же наткнулся на что-то твердое.
"Стена?! Ну да, конечно, стена! Бревенчатая, плотно покрытая бумажными обоями". Калинкин начал отыскивать флотские брюки и морской бушлат. Он почему-то был уверен, что стул с верхней одеждой находится между деревянной кроватью и утепленной стенкой горницы, но, как ни пытался, ничего, кроме пустой тумбочки, обнаружить не удалось. Стараясь не шуметь, он стал обшаривать тумбочку, но половица под ним внезапно скрипнула, и где-то в темноте кто-то оглушительно крякнул.
Калинкин в отчаянии опять скользнул на кровать и вдруг увидел, что рядом с ним лежит глазастый кот, тот самый, что сидел с директором на одном стуле. Зрачки у кота были сильно увеличены и ярко горели в темноте.
Калинкин осторожно прошел вдоль стенки, нащупал какую-то дверь. Резко открыл ее и сделал решительный шаг вперед. Он был уверен, что за дверью находится какое-нибудь помещение, немного прохладнее и свежее, чем эта проклятая комната.
Но попал он в еще более удушливое помещение: здесь пахло соляркой, нитроэмалями. Калинкин попытался пройти вперед и наткнулся на какие-то скользкие железки. Нагнувшись, он без труда узнал свои чокера.
- Японский городовой! - прошептал он с обидой. - За что же меня казнят? Ведь я за всю жизнь ни одной соломинки не украл! Ни одной крошки хлеба не съел задарма! Как так получается… Я им чокера из-под снега больше восьми лет выцарапываю, а они меня в душегубке, как в тюрьме, гноят. Где совесть? Где справедливость?!
Калинкин прыгнул куда-то вперед навстречу воображаемой двери и попал босой ногой в теплое ведро с тягучей соляркой.
- Люди!.. У меня каждый чокер собственными руками добыт! Любой слесарь об этом скажет! Любой чокеровщик! Да если хотите знать, у меня их целая коллекция, потому как для любого тракториста исправный чокер превыше всего! Да я его ни на какую золотую цепь не променяю!
Опрокинув невидимое ведро с вязкой соляркой, Калинкин сделал два буксующих шага.
Где-то в соседней комнате вспыхнула настольная лампа, и в светлом проеме неторопливо показалось заспанное лицо директора.
- Калинкин, ты что раскрякался? Я и так знаю, что ты не вор и делаешь все не тайком, а на людях… Чего же ты кричишь? Может, деньги за чокера нужны? Так я тебе премию выпишу… А вот ежели черти по ночам снятся, домой иди…