- Как сегодня? В городе, что ли?
- А где ж еще…
- Тогда все понятно. - Просекин перевел дыхание, неожиданно заулыбался. - Ведь он у меня в городе, наверное, лет десять не был, а то и больше…
- Ну и что?!
А то, что ты, Митя, в законах человеческой души ни бельмеса! Книгами обложился, как твой дружок прокурор, а тут пусто. - Просекин сильно постучал себя по лбу. - Да где вам понять душу русскую, если вы наичестнейшего человека вором нарекаете!
- Прошу полегче, товарищ Просекин!
- А чего полегче-то! Фасону у тебя, Митя, с лихвой, а груздь с поганкой спутал! Да ты знаешь, что за человек этот Калинкин!
- Обычный слесарь…
- Нет, не обычный! Обычный ты, потому что шила от мыла не отличишь, хотя и с ромбом на груди. Яков мой - душа всего совхоза! Каждый мужик за него заступится! Каждый как за самого себя, и я в том числе! А за тебя кто заступится? Прокурор? Начальник милиции? Сомневаюсь…
- Отчего ж так, Матвей Евлампиевич?
- Да от того, что на лосей в одном и том же месте охотитесь… Конкурируете меж собой, черти руководящие! - Просекин неожиданно засмеялся, и смех его был настолько заразительным, что следователь тоже повеселел. - Прошлым годом как-то все начальство в районе, словно по сговору, в командировки укатило. Звоню в райисполком, председателя нету, в лесхозе тоже начальство отсутствует, я в Госпромхоз, и там пусто… а спустя дня три в лес пошел, глазам не верю… в дальнем урочище вездеход стоит, и на нем сам товарищ Романов с карабином в руке. Я на лыжах их объехал тихонько и вдруг на зампредседателя райисполкома наткнулся. Помнишь, Митя, ведь и ты там был?!
Следователь ничего не ответил, помолчал, насупился.
- Значит, Матвей Евлампиевич, вы считаете, что Калинкин не виновен? - после долгого молчания задумчиво спросил он.
- Уверен в этом.
- Но ведь мы его с поличным… он портовых бичей спаивал, а те ему чокера воровали… правда, денег у него всего десятка оказалась.
- Это моя десятка, Митя! - вдруг громко почти выкрикнул Просекин. - Это я всучил ему десятку, по случаю праздника! На любом суде докажу…
- Какого праздника?
- Да нашего, Митя, нашего, совхозного! Ведь люди у нас намного честнее, чем вы думаете.
Последний покойник
Рассказ
Валька Кузнецов был родом из глухих северных мест. Если б не ранняя смерть матушки, он бы никогда не уехал из деревни. Внезапная потеря потрясла его - матушка для Вальки была все - и отца заменяла, и бабушку. Днем и ночью о ней вспоминал Валька. Возвращается он из совхозного гаража с работы, глянет на светелку - ноги подкашиваются, водонос в руки возьмет - сердце ноет. В открытом поле голос ее мерещится.
Не выдержал, заколотил дом, в город подался.
Много пришлось попястаться парню на разных работах, наконец пристроился на птичьих правах в редакцию местной газеты, заметки писать, по пять-десять строк, информации всякие, а иной раз стихи к знаменательным дням. Образования специального у Вальки не было, и он боялся, что редактор его уволит. Но редактору нравились Валькины заметки. Правда, он частенько упрекал автора в школярстве, но сумел подметить также и оптимизм, и честную критику, и дотошность. Даже ставил его в пример опытным штатным сотрудникам. А на последнем производственном собрании предложил самоучку Кузнецова перевести на должность спецкора.
Валькиной радости не было предела. Даже стихи новые родились. Валька шел по улице и декламировал.
Певучий северный простор,
мне дороги твои проказы,
на соснах мягкие лабазы,
о рыбе вкусный разговор.
Люблю твою лесную грусть:
болот нетронутые дали,
поморов, что всегда искали
в глухих суземьях сочный груздь.
Быть спецкором и писать о том, что волнует не только его самого, но и земляков района, казалось несбыточной мечтой.
Как-то раз Валька возвращался с гидролизного завода, обнаружив там большие санитарные нарушения. Пожилая женщина, с которой он беседовал в цехе, и по его вопросам, и по интонации "усекла", что от этого, как она определила его для себя, "настырного газетчика" того и жди какой-нибудь пакости. Так вот, и пяти минут не прошло, как Вальку за проходной нагнали желтые "Жигули". За рулем сидел сам хозяин предприятия Иван Константинович Маколюхин. Он притормозил машину и, выйдя из нее, приветливо улыбнулся.
- Привет, корреспондент!.. Мне-то на твои заметочки наплевать, но вот в следственном отделе, а у меня там свои люди, хотят тебя утихомирить… Я им сказал - не надо. Он парень толковый, я с ним сам разберусь.
Открыв багажник, Маколюхин вытащил литровую бутылку с прозрачной жидкостью и сунул в руку Вальке.
- Прими сувенир, дружок, и уразумей навсегда, кто здесь хозяин.
Валька не шелохнулся. Бутылка выскользнула из его рук и, стукнувшись об асфальт, разбилась. Одна Валькина брючина, от колена донизу, стала влажной и остро запахла спиртом.
- Так! - усмехнулся Маколюхин. - Значит, без взаимности?! Ну ладно… - Он сел в машину и погнал ее к своей конторе.
В редакцию Валька вернулся в скверном настроении. Некоторое время он сидел за столом словно парализованный. Четыре года назад директор гидролизного вместе с редактором приезжали на охоту в его деревню. Еще тогда он почувствовал, что дружба шефа с Маколюхиным ничего хорошего не сулит. Но решил стоять на своем - принялся писать очерк "О хищении гидролизного спирта работниками завода".
Очерк получился острым и ко времени. Но опубликовать его так и не удалось. Вальку вызвал в свой кабинет редактор.
- Пиши заявление, - сухо приказал он.
- На должность спецкора? - обрадовался Валька.
- Нет, дорогой умник, на должность правдоискателя, - сострил редактор и поднялся из-за стола. - А я, дурак, чуть было и в самом деле спецкором тебя не сделал… В общем, садись и пиши заявление. По собственному желанию.
- Вы что, за очерк, Феофан Ильич? - взорвался Валька. - У Маколюхина ползавода жуликов!
- Ты мастер слова или сотрудник милиции? - спросил редактор. - Учись у современных классиков жизнь понимать многогранно, без преступлений и наказаний… Кроме того, не в капиталистической системе живем, начальство уважать надо…
- Вы это серьезно?
- А ты как думал. Хватит редакцию в следственный отдел превращать! Пиши, пиши, пока по статье не уволил.
И поехал Валька обратно в свою деревню.
Ехал он от райцентра на попутной машине с мукой. Знакомый водитель предупредил:
- Садись, парень, только с условием - выгружаем вместе.
- Ну что ж, помогу, - согласился Валька. - Главное, засветло дома быть.
До первой разгрузки машина шла два часа. Мешки оказались по семьдесят килограммов, но Валька терпел.
Поехали дальше. Сначала дорога была сносной, но к полудню разыгралась такая метель, что машину пришлось остановить.
- Переждем малость, - мрачно предложил водитель. - Хорошо - термос прихватил. Давай чайку похлебаем…
- А может, поедем? Еще час-другой - и я дома…
Водитель, отхлебнув из термоса, усмехнулся:
- Успеешь…
К последней разгрузке Валька так ослаб, что мешок взвалить на плечи самому не удавалось.
К вечеру насилу добрались до Лихих Качелей, Валькиной деревни, вернее, до тропки в полукилометре от нее.
- Наконец-то, - вздохнул он.
Из последних сил снял с двери железную плаху, зашел в дом и поднялся по лестнице в зимнюю горницу.
Вечной мерзлотой пахнуло от бревенчатых стен, пола, потолка. "Надо бы переодеться… я весь мокрый… Но во что?" Валька хотел включить электрообогреватель, но света не было. Видимо; старые провода, протянутые к дому, заледенели и лопнули. Он зажег керосиновую лампу, принес с повети дров, разжег печь и плиту.
От жаровни пахнуло теплом, но в горнице было по-прежнему холодно. По крутой лестнице Валька спустился во двор, набил снегом чайник и, поставив его на плиту, стащил с себя потную одежду. Голова у него кружилась. Все тело корежило от озноба. Отдышавшись, он попил горячего чаю, лег на влажную, еще холодную постель, но уснуть не мог, а если засыпал, то вздрагивал во сне и снова просыпался. Мучили сны. Снилось ему то солнечное лето, то прежняя многолюдная деревня, то покойные родственники, то белоснежный цвет черемухи.
Проснулся он среди ночи. Кто-то стучался в избу.
Валька поднялся с постели, распахнул дверь и ахнул. На пороге, словно в тумане, стояла покойная матушка.
- Не пришла бы, сынок, да жалко тебя стало, - заговорила она. - Простуда тебя скрутить должна… Вот на этой деревянной кровати, в этой светлой горенке все твои родичи почили… А ты сынок, ежели хочешь быть в страданиях вместе с живыми, выслушай мой наказ.
Матушка присела на табурет в темном углу, занавешенном камусовым ковром, и тут Вальке показалось, что и не матушка это вовсе, а какая-то другая женщина, и он чувствовал, по всем признакам чувствовал, что хорошо знает ее - эту женщину-старуху, сидящую в углу.
- Сегодня придет к тебе последний житель нашей деревни дед Тимофей, - приглушенным голосом сказала старуха. - Собирается он тебя лечить снадобьем… Ох уж это снадобье! Для него это дело доходное: полечатся люди, попьют несусветного зелья, действует оно постепенно, не подкопаешься, и уходят в другой мир, и ему кое-что перепадает… Так он не одну душу загубил. А дом рубленый за пятнадцать тыщ поставил…
"Да откуда же я знаю старуху эту", - пробовал вспомнить Валька, но вспомнить не мог.
- А ты, сынок мой, будь похитрее его… - продолжала старуха. - Возьми да сразу и напиши Тимофею завещание на свой домик и скажи хитрому лешаку: снадобье мне ни к чему, потому как жить ты больше не хочешь, а вот самогоном пусть он тебя уважит да баню жаркую пусть истопит - грехи перед смертью отмыть…
Старуха поднялась.
- Все запомнил, что я сказала? - со вздохом спросила она и нехотя, словно желая сказать еще что-то, скрылась в дверях.
- Вот чертовщина-то! - обожгло Вальку. - Ведь я знаю, что нету ее, нету! А похожа! И пальтишко - ее!
Когда Валька очнулся, метель уже успокоилась. Он глянул в окно и опять удивился безлюдью и жуткому безмолвию когда-то многолюдной деревни, насчитывавшей более сорока дворов. Яркие солнечные лучи поползли по стенам просторной избы, и горница показалась наполненной мутной водой.
"Это от пыли", - решил Валька. Он с трудом поднялся, глянул в окно. Со стороны соседской избы, прямо к его калитке, тянулись следы соседа Тимофея Шустрого. Так его прозвали за то, что любое дело, за которое он брался, всегда оборачивалось только в его пользу.
В передней горенке сначала послышался кашель, потом старческий шепот.
- Господи, внемли молитвам раба божьего…
- Тимофей? - тихо спросил Валька. - Ты чего там делаешь?
Из передней вышел седой старый человек, роста маленького, внешности непримечательной.
- Здорово, Валентин! В щель твою туды… - с ухмылкой проговорил он, подходя к старинной деревянной кровати. - Крепкий у вас род, сохатиный… Очнулся, значит?! Видать, не судьба… Ну, теперь мы тебя вылечим!
Вальке не по себе стало от этих слов.
"Может, это и не сон был", - с тревогой подумал он.
- Ты по делу в деревню пожаловал али как? - строго спросил старик.
- Отдохнуть надо от города да на могилу матушки сходить.
- Так, так… А на вид - нездоровый… Ладно. Лечить тебя буду, - торжественно объявил старик. - Как следует, самым проверенным снадобьем!..
"Удивительно, - подумал Валька. - Дед ведет себя точно по предсказаниям матушки. А говорят, вещих снов не бывает!"
- А ну-ка, парень, сбрось-ка одеяло да на живот ляг, - скомандовал Тимофей.
Валька повиновался.
- Та-ак! Внутри будто медведь храпит… Щас я лекарство принесу…
На глазах Вальки навернулись слезы: он и сам не понял от чего: то ли от беспомощности своей перед болезнью, то ли от воспоминаний об умерших родичах.
- Ты чего разнюнился?
- Я здесь не хочу оставаться, - почти шепотом ответил Валька, - и туда идти страшно…
- Ишь ты, забрало, видно… Да не дадим мы тебя просто так спровадить, никак не дадим, - улыбнулся Тимофей, шаря глазами по избе. - Домик у тебя хороший… пятистенный, печка добрая… живи пока… Я тебе угождать буду… Снадобьем на ноги поставлю, а там и девки к тебе дролиться приедут. Дородные… Хошь, из райцентру, хошь, из Крутолесья! Здесь-то уж их не раздобудешь… Хи-хи…
- Из Крутолесья?! - вскричал Ванька. - Не до дроленья! Тошно мне! Принес бы лучше бутылочку самогона…
- Вот заладил, - с досадой пробурчал Тимофей. - Тошно, тошно! А дом-то на кого оставишь? Он ведь у тебя сосновый просмолок, веки вечные простоит.
- На тебя оставлю, Тимофей Гаврилович, на тебя, дедушка! - почти выкрикнул Валька, да так громко, что дед перекрестился. - Давай бумагу скорей, сейчас завещание нацарапаю! Неси ручку! Закружится голова - поздно будет…
Старик оторопел.
- Ох-хо-хо… Ты что, и впрямь отходишь?!
Тимофея из горницы словно ветром сдуло, он даже полушубок не запахнул, несмотря на ветер и колкий снег.
- Про бутылку не забудь! - крикнул вслед Валька, а про себя подумал: "Да ведь для такой мерзости и слов-то не подберешь… Людоед в законе! Нет, нет! Кровосос! Дверь-то на мороз так и не закрыл!"
Тимофей воротился в горницу так же тихо: Валька даже не слышал шагов, а когда открыл глаза, то увидел близко склонившееся лицо, крысиные глазки.
- Вот, Валюша, два листка бумаги принес да авторучку до отказа заправил, - зашептал Тимофей.
- Зачем два листка? Мне одного хватит.
- Так ведь дом-то у тебя, ого-го! Тут утвари - от четырех поколений, одни кресла разные чего стоят… Или кресла-то не мне отпишешь?
- Тебе, все тебе, дедушка… - еле слышно выдавил Валька и опять закрыл глаза.
- Ох, Валюша, совсем ты плох, - засуетился Тимофей. - А я-то, старый дурак, снадобье-то взял, а про самогонку забыл! Да ты не серчай на дедушку Тимофея… Хи-хи… Я щас сбегаю…
С самогоном старик вернулся быстро.
- Вот тебе, Валенька, литровая банка… Только не серчай на дедушку, память дырявая… Мне для тебя и литру не жалко! Я ведь тебя, голубчик, со всеми почестями, - зашептал он, - по всем правилам похороню. У меня и домовинка готова… который год в избе покоится, из осины отстойной, сам парил… Только ты, в щель его туды… подробнее напиши, чего мне оставляешь, с пояснениями. Дескать, сначала двоюродные дядья померли, потом отец родной, давно это было, потом матерь… и вот как есть никого, отсюда и…
- Хватит! - не выдержал Валька. - Сам-то пьешь?
- Я-то?.. - И Тимофей вдруг ехидно и неестественно захихикал. - Редко пью… Когда того… ну, когда ухаживаю за кем-нибудь из приезжих… А ты-то щас выпей, сразу, ведь оно того… - И он опять захихикал, и на этот раз Валька заметил, что в кармане его полушубка еще одна бутылка. И удивительно - точно такая же, как у директора гидролизного завода.
- А по-моему, тебе сейчас в самый раз выпить, уважаемый Тимофей Гаврилович, - твердо сказал Валька. - В порядке исключения! Как заслуженному труженику…
- Ну, погодь… погодь… Невозможно это: у меня работа - завсегда трезвым обязан быть. Я ведь за всей деревней слежу, а в ней добра-то сколько! Одних овечек сорок голов, дом двухэтажный, усадьба, гараж, и все мое, не государственное… государство жалованье мне платит за то, что я два совхозных сенохранилища сторожу да землю пахотную, но ведь это крохи…
- Ну что ж… Давай бумагу. - Валька чуть поднялся с подушки и, взяв у старика авторучку, кое-как нацарапал завещание на дом и все имущество, которое в нем находилось. - Вот и все… Только у меня еще одна просьба есть…
- Говори, говори, Валюша! Любую просьбу выполню, потому как ты нынче… - старик вдруг осекся и, выбрав удобный момент, попытался незаметно взять завещание из рук парня.
- Не торопись, Тимофей Гаврилович. Дело-то ведь очень серьезное… - Валька сунул бумагу под одеяло. - Я ведь тебе даром дом отдаю, а по страховке он двенадцать тысяч…
- Так-то оно так… Но ведь я тебе добром отвечу… по всем правилам не только с домовиной отстойной, но и с музыкой модной, чай, не без транзистора живем, да и пропаганду газетную подкупаем… А что ж за претензии у тебя?
- Просьба, дед… прошу тебя, Тимофей Гаврилович, баню истопить жаркую, по-черному…
- По-черному так по-черному, - угодливо поддакнул старик. - Только с завещаньем-то как быть, дороганушко?
- А никак! Я ведь живой еще, а ты со мной как с покойником разговариваешь…
- Ну, ну, Валюша, не хотел я тебя обидеть…
- А может быть, без завещания обойдется?
- Как так?
- Да я снадобье-то твое принял, вдруг поможет…
- Должно помочь. Да одно другому не мешает… Завещание пусть покамест у меня будет как у твоего старшего уважаемого наставника, ну а ежели дело решится в твою пользу, обратно получишь чего причитается…
- Ладно, бери… - Валька достал бумагу из-под одеяла, протянул деду. - Но чтоб баня сейчас же была.
Старик дрожащей рукой взял завещание, поспешно положил в карман.
- Бегу, топить бегу! - И действительно побежал к себе.
- Двери закрой! - крикнул ему вслед Валька, но старик то ли и в самом деле не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.
- О-го-го… Вот ведь налим-то клюнул, - радовался он, приближаясь к своему дому. - Валькины хоромы! Это ж уму непостижимо! Одних окон двадцать четыре штуки, сеновал на восемнадцать возов, светелка поднебесная! Ежели дело выгорит, терем покойника продам, другую хозяйку смекать буду, а эту, как инвалида, в дом престарелых, а то и к сыну в Нарьян-Мар…
- Марея, где домовина моя? - спросил он, войдя в натопленную горницу своего дома.
- На чердаке, Тимоша, а что? - насторожилась старуха.
- Ты чего накуксилась? Я ж не для себя ее спрашиваю.
- А говорил, что последнюю домовинку для себя присмекал.
- Э-э, размечталась! Еще чего!
Тимофей поднялся на чердак, осторожно ступая по лестнице, словно по сучковатой лесине.
"Хорошо бы теперь после снадобья метель запластала… - размышлял он, - дней на пяток. Любая тварь от стужи до тьмы скуксится, а парень, как стакан с водой на морозе, треснет".
Домовину найти было нетрудно, потому как для старика она была ценной вещью, да и немалых размеров. Тимофей, быстро сбросив тряпье, отложил крышку гроба в сторону, на глаз прикинул длину выдолбленного пространства. Желая примерить его поточнее, он задумчиво опустился в гроб, положил руки на грудь, закрыл глаза, замер, потом позвал.
- Марея! А ну, поди сюда!
- Чего тебе? - запыхавшись, отозвалась жена, с трудом вскарабкавшись на чердак по крутой лестнице. - Тимоша, ты пошто в гробу лежишь? Ведь ты же еще жив, Тимоша?
Жена расплакалась.
- Ну-ну, не хнычь. Кто домовиной не любовался, тому и корыто диво! Хорошая штука, даже жалко отдавать.
- Это кому же? - удивилась старуха.
- Да Вальке Кузнецову… На ладан дышит. Христом богом просил меня позаботиться…
- Ой, Тимоша!
- Не веришь? - Тимофей вылез из домовины, достал завещание. - Читай, ежели не веришь.
Старуха надолго уткнулась в Валькину писанину.