5
Спецодежда литейщика Вадиму понравилась. Особенно войлочная шляпа и синие очки. Идешь по цеху - люди сразу видят, что ты человек горячей профессии. Вот только валенки… Неуклюжий от них вид, тем более, что до зимы далеко. Вадим попытался было форсить в сапогах, но ничего не вышло: цементный пол нагревался так, что жгло подошвы.
Жарко. Зноем дышит красная пасть прокалочной печи, и когда Вадим приближается к ней со своими клещами, навстречу ему устремляется такой горячий поток воздуха, что невольно хочется отпрянуть. На мгновение Вадим, действительно, отступает. "Нет, врешь", - упрямо думает он и храбро шагает к печи. Подхватив клещами ярко-алую опоку, вынимает ее и осторожно несет на заливочную площадку.
Они занимаются этим все четверо - и бригадир Зуев, и Андрей, и третий заливщик по фамилии Карасик. Зуев - такой же высокий и жилистый, как Вадим, - работает ловко и быстро, так что кажется, будто опоки в его руках раза в два легче, чем у других. Андрей не отстает от бригадира, хотя чувствуется, что это дается ему с трудом - на лице и в каждом движении юношески стройной фигуры заметно большое напряжение. Карасик медлителен и неповоротлив, он не прочь постоять и передохнуть, когда товарищи продолжают работать.
- Потребую, чтоб убрали тебя из бригады! - сердито кричит ему Зуев. Но так как Карасик слышит это не впервые, плоское лицо его с широким носом и узкими глазками остается невозмутимо спокойным.
Вадим искоса поглядывает на Карасика. Нет, в самом деле, тому хоть бы что. Если бы на него так закричал бригадир, он бы сам убежал со стыда невесть куда. Но его бригадир не ругает и не хвалит. Приглядывается.
А для Вадима работа стала уже привычной. Он устанавливал в печь опоки, вынимал их после прокаливания, загружал плавильную печь, укладывая в нее прутки и металлический лом, клеймил отливки, соскребал с цементного пола пристывшие лепешки металла…
Разливать сталь Вадиму пока не доверяли. "Присмотрись, дело это не простое, - говорил мастер. - Да и к жаре попривыкнуть маленько надо". Вадим терпеливо ждал. Он и сам понимал: ответственное дело разливка, допустишь брак - сколько труда пропадет.
Вадим побывал во всех отделениях цеха и знал теперь весь процесс создания отливок. В модельном девушки прессуют будущие детали, только не из стали, а из смеси парафина со стеарином. Нежные эти модельки, чуть подплавив, укрепляют на парафиновом стержне - получается агрегат; он похож на маленькое дерево с необычно толстыми и короткими ветвями - иногда его так и называют: елка. Обмазчицы окунают "елку" в специальный раствор, а потом посыпают сверху мелким песочком - так на агрегате образуется керамическая корочка. Ее просушивают, паром вытапливают пасту, прокаливают для прочности и заливают в нее металл. И снова получается агрегат, на этот раз - стальной. Остается только очистить его от песка и отпилить от литника готовые детали.
От напряженной и жаркой работы Вадим сильно уставал. Сначала думал - с непривычки и стыдился показать слабость, но потом приметил: и другим не легче. Чуть передышка - садятся, на что придется, - на кучу металлического лома, на какую-нибудь чурку или перевернутый прогоревший ковш для разливки металла, а то и прямо на пол, закуривают, радуясь отдыху, подставляют разгоряченные тела освежающему сквозняку.
Подходит мастер - Петр Антонович Нилов, опускается рядом с Вадимом на корточки, сочувственно спрашивает:
- Тяжело?
- Ничего, - бодро говорит Вадим. - Бывает хуже.
- Ты скажи, - убеждает Петр Антонович; - в этом позору нет. До тебя тут поступил один в литейщики. Не парень - богатырь. Ему не по одной, а по пять опок зараз впору подымать, вот какой. А к жаре не мог привыкнуть. Помаялся, помаялся, так и ушел.
- Я привыкну, - пообещал Вадим. - Мне литейное дело нравится.
У Петра Антоновича потемнело лицо, неприветливо сдвинулись брови. Вадим удивился. Обидел чем? Посмотрел на товарищей. Карасик, вяло привалившись к стенке, полудремал, Андрей сосредоточенно курил, Зуев, бросив беглый взгляд на мастера, незаметно для того подмигнул Вадиму, точно хотел сказать: "Слабинка у старика, мы-то знаем, а ты послушай".
- Литейное тебе нравится, - хмуро повторил мастер. - Ты бы вот в мартеновском побывал… Не приходилось?
- Нет.
- Плавка, - презрительно сказал мастер. - Полтораста килограммов металла плавкой называем. А в мартеновском, бывало, как откроешь летку, как пойдет она, сталь-то, так зарево по всему цеху и разольется. А цех не с эту коробочку. Плывет это ковш под потолком, а крановщица тихонько позванивает - сторонись, берегись, не шути с огнем!
- А что ж вы из мартеновского ушли, Петр Антонович? - неосторожно спросил Вадим.
Мастер долго молчал, Вадиму уже казалось, что он не ответит. Но Нилов вдруг тихо сказал:
- Учиться мне, парень, не довелось. До мастера самоучкой дошел. Пока инженеров нехватка была, вроде на месте считался, а тут прислали с дипломом, а меня, значит, в помощники к нему. Не захотел, погорячился, вот и ушел. - И тут же, видимо, желая переменить разговор, он обратился к Зуеву: - И чего ты, Михаил Степанович, все к печке жмешься, ровно к жене? Сел бы подальше.
- И тут хорошо! Даже приятно подогревает. Вроде где-нибудь на Кавказе солнышко тебя печет.
- Последнее сало растопится, - лениво пошутил всегда мрачный и безмолвный Карасик.
- Это тебе страшно - растаешь когда-нибудь, как свечка на горячей плите. А у меня сала нет. - Зуев вытер свое худое, с немного запавшими щеками и острым носом лицо и без всякой связи с предыдущим сказал: - В воскресенье пойду костюм покупать. Весь город, видать, придется обегать: трудно на мою фигуру подобрать.
Зуев очень любит покупать вещи. Это - его страсть. Он жалеет деньги на еду и неизменно приносит с собой на обед краюху черного хлеба и бутылку молока. Дни получки для Зуева - самые значительные в жизни.
- Это уже четвертый у меня будет. Синий есть, коричневых два, а теперь черный думаю поискать.
- Да куда тебе столько? - удивился Карасик. - Ты ведь и не надеваешь их никогда, все в старье ходишь.
- Пускай, место не пролежат. В праздник когда и надену.
- Жадный ты, Михаил, - говорит Андрей. - Не люблю жадных.
Тон у Андрея вызывающий, так недалеко и до ссоры, Петр Антонович спешит переменить разговор.
- Радио сегодня слушал кто? Я проспал немного.
- Я слушал, - отозвался Вадим. - Опять бельгийцы в Конго лезут.
- Сволочи! - тотчас вмешивается Андрей. - В Конго и в Лаосе сразу кашу заварили, на Кубу зарятся.
Зуев тушит о пол крохотный окурок.
- Заваруха крепкая идет. Гибнет народу немало.
- Ничего они не добьются, - горячо продолжает Андрей. - Не выйдет!
- Не наше это дело, заморские дела решать, - надумал высказаться Карасик. - Нас не спросят, что да как.
На красивом смуглом лице Андрея возмущенно блестят глаза.
- Карасик ты и есть, самая у тебя душа карасячья.
Зуев обрывает спор:
- Плавку пора разливать.
Передышка кончилась. Все вернулись к печи.
Перед разливкой на участок забежал Минаев, сам проверил температуру металла, посмотрел, как Зуев вводит присадки.
- Скоро министр приедет, - оживленно сообщил он. - Будет решать вопрос о строительстве нового цеха точного литья.
- Давно уж он едет, министр-то, а мы все тут как в печке, - проворчал Зуев.
Разливку кончили за полчаса до конца смены, но новой плавки не начинали - не успеешь ни расплавить, ни разлить металл.
Вадим, прежде чем отправиться в душ, идет к Соне - он всегда навещает ее, если раньше кончает смену. Не то чтобы весь день он думал о Соне - не до того за делом, но приятно иной раз вспомнить, что она здесь, близко, в нескольких десятках метров от него. "Наш цех", - говорят они с Соней, если случается в разговоре вспомнить о работе, и в этом "наш" звучит для Вадима что-то роднящее, объединяющее их.
Соня работает на формовке, в самом темном и грязном углу цеха. Вместе с немолодой поблекшей женщиной она просеивает ручным ситом песок, и облачко серой пыли поднимается над ними. Вадим некоторое время стоит в стороне, чтобы не мешать. Но вот они кончили просеивать песок, и Устинья Петровна отошла куда-то, а Соня занялась формовкой. Теперь Вадим стоит рядом с Соней.
Я приду вечером, ладно? - говорит он.
- Приходи.
Она взяла керамический агрегат, завязанный у горловины пергаментной бумагой, чтобы туда не попал песок, вставила его в опоку и засыпала пустое пространство. Ее маленькие проворные руки, спокойное лицо с опущенными темными ресницами и вся она - с чуть склоненной набок головой в пестрой косынке, в своем темном платье и в фартуке - так дорога Вадиму, и так хочется сделать для нее что-то хорошее, доставить какую-нибудь радость…
- Хочешь, пойдем в кино? Или в театр?
Соня долгим взглядом смотрит на Вадима.
- Там решим. Может, просто погуляем.
Вернулась Устинья Петровна - принесла керамические формы.
- Мне пора, - сказал Вадим.
Обе посмотрели ему вслед. Вадим, неуклюжий в своих широких штанах и валенках, шел, чуть заметно сутулясь и как-то неловко размахивая руками.
- Жених, что ли? - спросила Устинья Петровна.
- Да ну! - смутилась Соня и сказала не то, что думала: - От нечего делать ходит.
- От нечего делать не стал бы он на тебя такими глазами смотреть.
- Какими еще глазами? - громче, чем обычно, рассмеялась Соня.
- Он парень серьезный, ты держись за него, - посоветовала Устинья Петровна.
- Вот еще! - фыркнула Соня. Ей не хотелось продолжать этот разговор.
- Правду говорю. Меня вот в молодости так же полюбил один, а я: "фыр, пыр, найду и не такого!" Ан не нашла! Молодость прошла без любви, без радости, да и сейчас одна, как перст.
- Неужто не были замужем, Устинья Петровна? - удивилась Соня.
- Не пришлось…
- У меня тетя тоже…
- Многих война без радости оставила. Побили наших женихов.
Механически продолжая делать одну и ту же работу, они молчат, погрузившись в свои мысли. Устинья Петровна думает о минувшем, Соня - о будущем.
6
Вадим не подозревал, что то разочарование, какое пережил он при встрече с Соней от ее сдержанности, чуть ли не холодности, гораздо раньше довелось испытать самой Соне. Он не догадывался об этом, потому что не видел, с каким нетерпением выхватила Соня у почтальона первое его письмо, как оторвала непослушными пальцами зубчатую кромку конверта и жадно впилась взглядом в неровные строки.
Он напрасно считал ее тогда девочкой. Школьный фартук, тонкие косички - все так… А сердце? Безбоязненно открывшись навстречу первому чувству, билось оно беспокойно и восторженно, ясно и ласково голубели Сонины глаза, трепетно вздрагивала порою полудетская рука в грубоватой ладони Вадима. Ничего не понял Вадим. Даже тогда, когда, преодолев застенчивость и стыдливость, поцеловала его Соня на вокзале.
А Соня ждала. Ждала, что, не сказав при прощании, напишет он в письме страстные слова о вечной любви и верности, и тогда… Нет, ничего не случится тогда, Соня понимала. Вадим по-прежнему будет служить, а она - кончать школу. И все-таки начнется совсем другая жизнь. Никто не будет знать о ней, кроме Вадима и Сони, никому и не надо знать, но все-все станет иным.
Первое письмо от Вадима пришло через три месяца после его отъезда. Соня похудела за эти месяцы, стала хуже учиться, особенно по математике. Ей скучно, тягостно было решать алгебраические уравнения, в то время как решалось и все не могло решиться самое главное в ее жизни. Ведь такое случается - Соня из книг знала, да и по себе чувствовала - такое случается в жизни только однажды.
С лихорадочной поспешностью читала она письмо, пропуская целые строчки, стараясь скорее дойти до тех слов… Прочитала до конца и… не поверила. Она была одна в квартире и стояла у холодного замерзшего окна, за которым уже сгущались сумерки. Машинально протерла пальцем дырку в ледяном покрове стекла, потом отошла от окна, включила свет, села за стол и перечитала письмо еще раз, медленно и не пропуская ничего. Доехал благополучно. Дорога очень интересная. Служить будет весело - есть хорошие ребята. Учись лучше: впереди десятый класс. Привет тете. И все.
Никто не знал о Сониной любви. Никто не узнал и о ее горе. В школе удивлялись только, почему Соня стала еще более замкнутой и ленилась учиться. Классная руководительница журила ее и наедине пыталась расспрашивать. Соня выслушивала укоры, стиснув зубы и потупив глаза. Дома же по пустякам ссорилась с теткой и потом горько плакала. Тетка всегда первая подходила мириться, не понимая, как можно из-за мелочей так убиваться.
Понемногу Соня успокоилась. Она даже стала отвечать Вадиму на письма. Учится ничего, но контрольную по математике написала на двойку, тетя здорова, погода хорошая… "Зачем нужны такие письма?" - думала Соня, вымучивая из себя еще какие-нибудь столь же несущественные новости.
Школьные дела у Сони шли все хуже. В третьей четверти по алгебре и геометрии она получила двойки. Ее прорабатывали на комсомольском собрании, тетю вызывали к завучу; учительница пыталась помочь Соне, но Соня утратила веру в свои силы, а главное - интерес к учебе и перестала ходить в школу. Через месяц она устроилась на работу.
Никто не одобрял ее, все считали, что она поступила глупо. Один Вадим успокоил в письме: работать на заводе - это совсем неплохо, а учиться можно в вечерней школе или заочно. Он и сам думает учиться, вот приедет, и они вместе пойдут в школу рабочей молодежи или в техникум. Соня была благодарна за поддержку, и с этих пор у нее возникло к Вадиму какое-то новое чувство, он стал для нее советчиком и другом, как бы старшим братом.
Равнодушие Вадима и время погасили первую Сонину любовь. Правда, при воспоминании о своем прошлом чувстве Соня испытывала болезненный укол оскорбленного самолюбия, но уже не такой острый, как в те первые дни. Втайне Соня снова мечтала о нем, только он был неизвестен. Она узнает его с первого взгляда, и любовь небывало прекрасным светом озарит ее жизнь. Время шло, а человек этот не встречался, но сердце говорило Соне, что он придет, и она верила своему сердцу. Мечтая о любви, Соня забывала Вадима. А если и думала о нем, то это были тихие, покойные мысли, хотя и не лишенные теплоты.
Теперь, после возвращения Вадима, Соня чувствовала, что он по-новому относится к ней - не покровительственно, как прежде, а с какой-то странной робостью и обожанием. Она догадывалась о его любви, но его чувство уже не находило отклика в ее душе. Вадим казался ей слишком обыкновенным, даже скучноватым. К тому же он был некрасив. И вообще - не тот. Непонятно, как она могла прежде…
И все-таки ей была приятна его ласковая, немного неуклюжая заботливость, и Соня не отвергала его дружбу.
7
Сидя с книжкой на диване, Соня поверх страниц смотрит на темные, отпотевшие от мелкого дождя стекла и прислушивается - не постучат ли в дверь. Вадим стучит всегда по-своему: три удара с паузами.
За столом, который стоит посередине комнаты, в двух шагах от дивана, тетка угощает Константина Ильича чаем. Шелковый абажур уютно распустил над столом пушистые кисти.
Тетка сидит в профиль к Соне. У нее красивое, моложавое лицо, полная грудь, белые руки. Одета она в новое, ловко облегающее фигуру платье. Лицо тетки, всегда замкнутое, угрюмоватое, сегодня выглядит неестественно оживленным, тетка, кажется Соне, даже пытается кокетничать, то слишком часто и не всегда кстати улыбаясь, то скромно опуская подкрашенные ресницы.
Ах, как плохо жить в одной комнате! Некуда деться. Поневоле приходится сидеть, смотреть на этого Константина Ильича и слушать его болтовню. А если сейчас придет Вадим? Даже поговорить негде. Придется идти на улицу, несмотря на дождь.
Константина Ильича Соня недолюбливала. Неприятно было смотреть, как долго он крутит ложечкой, когда сахар давно уже растаял, как оттопыривает жирный белый мизинец, неловко держа в руках стакан.
- Я на других не похож, - вытягивая губы, говорит Константин Ильич своим вкрадчивым надтреснутым голосом. - Со мной из-за этого и жена жить не стала. Людям нравится банальность, примитив, а такие, как я, остаются непонятыми.
- Разрешите, я еще вам налью, Константин Ильич, - предлагает тетка, явно затрудняясь поддержать разговор о банальности.
- Благодарю вас, я еще не допил… А так хочется, чтобы тебя кто-то по-настоящему понял, оценил, хочется женской заботы. Мне уже сорок шесть лет, а я одинок. Вы знаете, как тяжело одиночество?
- Да, да… Я знаю.
Это правда. Анна Андреевна знает, что такое одиночество. Только Соня немного скрашивает его. Но с Соней было легче, когда она была маленькая. Тогда она даже звала Анну Андреевну мамой. А теперь все молчит, все думает, и кто ее знает, о чем она думает.
- У меня была красивая жена, но она не понимала меня. Сын вырос грубым. Но я хочу, чтобы меня любили по-настоящему.
"Чтобы тебя любили, - зло думает Соня. - Было бы за что".
А тетя улыбается. Зачем, зачем она так улыбается! Соня вдруг вспоминает Устинью Петровну. Та худая и постаревшая, а у тети цветущий вид. Но что-то общее есть в выражении их лиц. Точно затаенная невысказанная обида - неизвестно на кого, и как будто униженная просьба, неизвестно к кому и о чем. Тетя прожила век без любви. Это, наверное, страшно, лучше и не жить. Но теперь, в тридцать семь лет, ей уже должно быть все равно. А она не хочет смириться, цепляется за этого Константина Ильича. Глупая тетя. Бедная тетя.
На крыльце слышны тяжелые шаги.
- Это Вадим! - сказала Соня в ответ на вопросительный взгляд тетки и кинулась открывать дверь.