Повесть Алексея Петрова "Голуби на балконе" читать легко, и это несомненное достоинство произведения, опубликованного в интернете. Возможно, этот текст не вызовет огромного потрясения. Если вы начнете его читать, то попадете в мир далеких от нас реалий. Хотя, возможно, не такой уж далекий. Даже мое поколение может вспомнить начало восьмидесятых. Только этот период для нас, пожалуй, более радужный, чем для героев повести Алексея Петрова: детство навсегда остается детством.
Герои повести прощаются со студенческой юностью, сталкиваются с абсолютно "взрослыми проблемами": поиском жилья, распределением, бюрократией. Возможно, если бы этот текст был написан и опубликован в восьмидесятые, вокруг него бы было много споров, да и - скорее всего - мы бы читали совсем другое произведение, с неизменным для тех лет публицистическим пафосом.
Разумеется, здесь звучат публицистические мотивы, но, на мой взгляд, не это - главное. "Голуби на балконе" - это ностальгическое произведение… Повесть о скитаниях, о бездомности, о том периоде, когда с грустью осознаешь, что юности можно сказать "So long"… В самом начале текста автор описывает голубей, нашедших пристанище на заброшенном балконе: "Она понимала, что этот заброшенный людьми балкон - не самое лучшее место для её птенцов. Но среди хлама, который неизбежно скапливается на любом балконе, птицы чувствовали себя в безопасности. Потемневшие от сырости доски и покоробившийся картон с выцветшей на солнце наклейкой "Холодильник "Наст" надёжно укрывали голубей от нескромных взглядов и берегли от недобрых помыслов"… И все дальнейшие "приключения" героев отсылают читателя к описанию этого балкона, которое еще раз встретится в тексте. Эта параллель - один из самых запоминающихся приемов автора повести, у которой много других достоинств. Интересны также диалоги со второстепенными персонажами: и споры главного героя, врача, со своим коллегой о МакКартни и Ленноне, и беседа с уголовником в поезде. Автор детально описывает быт маленького города, как будто пытаясь поставить диагноз не только людям (обратите внимание на описание внешности персонажей), но и всему укладу жизни того времени… Вряд ли что-то изменилось с тех пор в российской провинции, но у Алексея Петрова не было задачи обличить или разоблачить. Он рассказал о сложной жизни простых людей, о трудном периоде и о самом радостном событии - рождении ребенка…
Редактор литературного журнала "Точка Зрения",
Анна Болкисева
Алексей Петров
Голуби на балконе
Она понимала, что этот заброшенный людьми балкон - не самое лучшее место для её птенцов. Но среди хлама, который неизбежно скапливается на любом балконе, птицы чувствовали себя в безопасности. Потемневшие от сырости доски и покоробившийся картон с выцветшей на солнце наклейкой "Холодильник "Наст" надёжно укрывали голубей от нескромных взглядов и берегли от недобрых помыслов. Мамаша–голубка почти не покидала своего гнезда, лишь иногда улетала ненадолго за кормом. Собственные дети казались её верхом совершенства, подарком судьбы, единственным смыслом существования, лучшим творением матушки–природы. Эти невзрачные, ещё не оперившиеся уродцы, дёргающие недоразвитыми крыльями, некоординированные, вечно голодные, то и дело оставляющие сероватые лужицы помёта - верх совершенства? Но голубка знала: пройдёт совсем немного времени, и птенцы уверенно встанут на крыло и превратятся в молодых красивых сизарей. И тогда небо распахнёт перед ними свои лазурные покрывала и будет принадлежать только им, и её повзрослевшие дети узнают, наконец, что такое бездонная высота и как сладок в лёгких чистый воздух, как упруг под крыльями встречный ветер и как кружится голова от радости полёта над крышами города…
1
Мы приехали в город Щукин в августе восемьдесят второго. "Мы" - это я, Игорь Градов, врач–гинеколог, только–только со студенческой скамьи, в кармане пусто, в голове негусто… и моя жена Ирина, учительница английского.
Поженились мы сразу после московской Олимпиады. Чуть позже поняли, что поторопились. Побоялись, что будет у нас, как в песне: "Дан приказ ему - на запад, ей - в другую сторону…", - и разбежимся кто куда и уже не увидимся больше. Выпускников Иринкиного курса отправляли на север, в деревенские школы, а нас, медиков, сватали в Центрально–чернозёмный район. "Потом ведь не наездишься, - думал я. - Захочу, допустим, погостить у неё, а начальство не отпустит, сошлётся на "производственную необходимость". Говорят, у них производственная необходимость круглый год. А если удастся встретиться, то только во время отпуска. Но до отпуска - целый год, а за это время многое может случиться… И потом, что значит - "встретиться". Не хочу я встречаться с Ириной раз в год! Мы уже лет пять - муж и жена, только без штампа в паспорте…"
Дураки. Нужно было сделать наоборот: она поехала бы к себе, я - к себе. Там осмотрелись бы, определили, где лучше, у кого начальство умнее и где дают квартиры быстрее, а там уж и о свадьбе подумать можно было…
В общем, зарегистрировались мы в столичном Дворце бракосочетания № 1, который почему–то именовался "грибоедовским". Помнится, в те годы его частенько показывали в телевизионной программе "Время". Видимо, это было образцово–показательное учреждение: старый особняк с высокими, исполненными державного величия дверями, у входа - чистенькие тачки с куклами на бампере, а иногда даже иномарки, хотя в брежневской Москве их было довольно мало. Мы с Иркой тоже не постеснялись, наняли чёрную "Чайку", на этой же машине потом и уехали оттуда.
Стены в зале, где совершалось таинство бракосочетания, были обиты полированным деревом, а в углу стоял импортный рояль. Играл на нём пожилой лысеющий дядюшка во фраке, рядом такие же сверчки пиликали на скрипках что–то лирическое, умиротворяющее - создавали должный настрой и усыпляли бдительность…
Пышная дама с широкой лентой на груди говорила нам о том, как важно супругам любить друг друга всю жизнь, музыканты под сурдинку играли что–то из Шумана, а мы с Иркой стояли и угорали от нервного смеха, с трудом сдерживаясь, чтобы не заржать, пинали друг дружку незаметно локтями и - "да тише ты! ну, помолчи же ради бога!" - пытались успокоить сами себя.
Свадьбу устроили у чёрта на куличках, в банкетном зале на окраине Москвы, но оказалось, это даже неплохо, что далеко: ехать туда было приятно и легко. В куполах церквей сияло майское солнце, прохожие щурились и прикрывались ладонями от света, в лужах купались воробьи, было тепло и как–то, чёрт побери, благостно, а мы - гей–гоп! - мимо Манежа и Александровского сада, оставляя чуть в стороне Кремль и Красную площадь, окольцованные уже, юные и счастливые, мчались на Сходню бражничать и веселиться…
А потом, когда банкет, наконец, кончился, уселись мы в такси и снова через всю Москву, по прекрасному, пылающему вечерними огнями городу поспешили к себе на Юго–запад, в общагу. Ну а там любовью заниматься не стали, потому что Ирку в такси укачало, к тому же и день был не совсем подходящий, да и не в новинку оно нам. Тут как раз ребята–соседи подоспели, поздравили нас, по–студенчески оборжали с головы до ног, намекнули о легализации наших с Иришей отношений (всё ведь знали, всё видели, черти!..). Новобрачную свою уложил я спать. Вскрыли мы с мужиками бутылку "Варны", включили тихонько дуэт "Баккара", достали из загашника картишки, уселись поудобнее и так за префом и болгарским вином ночку скоротали. Первую нашу с Ириной супружескую ночь.
Были мы молоды и легкомысленны, считали себя почти москвичами и сами не понимали, что счастливы. Нам было всё интересно, мы жили напряжённой духовной жизнью. Музыка, театр, кино, живопись, литература - всё принадлежало нам и только нам. Весь мир лежал у наших ног. Мы черпали из этого источника глубокими горстями и совсем не удивлялись щедрости и красоте жизни.
Могли, например, отстоять длинную очередь в Манеж на выставку Ильи Глазунова - зато потом разговоров–то было!.. Очереди на художественные выставки и в концертные залы были "нормой жизни".
Регулярно ходили на Малую Грузинку к "авангардистам", на регулярные выставки "20 московских художников" (подумать только: в первое время вход туда был бесплатным! ну а потом началось - очереди, очереди…), и там, к примеру, неизменно поражались филигранной технике живописца Смирнова, просто "Смирнова", имени же его не помнили. Такая простая фамилия, но в Москве знали, что это именно тот Смирнов, с Малой Грузинки, "один из двадцати", который удивительно точно пишет "обманки": предмет так и хочется взять рукой с холста, поднести поближе к лицу, рассмотреть получше. Восхищались дерзостью и мудростью Виталия Линицкого (спустя годы ставшего "отцом Стефаном"), который создал удивительные циклы полотен "Времена года" и "Апокалипсис". Это сегодня о нём пишут много и заумно: "Амплитуда чувств В. Линицкого колеблется от осознания недостоинства созерцать тайны Царствия Божия до дерзновенного свидетельства о Вседержителе, Который был, есть и грядёт. Простершись крестом по лицу земли (как предписывает исповедный устав) Тайнозритель желает охватить четыре стороны света, что указывает на глобальный подход к Откровению". Теперь можно об этом писать… тогда же просто увидеть работы этого живописца (а мы видели и самого художника и слышали его импровизированные "проповеди") считалось немыслимой удачей. Для нас, выросших без Бога и без церкви, и слово–то было едва знакомо - "апокалипсис"… Зато о сюрреализме знали много. С весёлым ужасом и лёгким недоумением рассматривали мы наполненные адскими видениями, сексуальными откровениями (по тем временам–то!..) и анатомическими подробностями картины религиозного мистика и оригинального толкователя библейских сюжетов Владислава Провоторова. Благоговейно умолкали, глядя на затейливо–ажурные и одновременно очень прозрачные, очень воздушные работы Владимира Петрова - Гладкого. Выставочный зал на Малой Грузинской, в "доме Высоцкого", был тогда нашей Меккой.
Если обламывались с билетами, скажем, на "Boney M" или Чеслава Немена, смертельно завидовали мальчикам–мажорам, которым удавалось–таки проникнуть в концертный зал, ненавидели их всей душой. "Зачем им Чеслав Немен? Ведь ни хрена не поймут, уйдут с концерта через двадцать минут!.."
Горячо обсуждали ленкомовские постановки Марка Захарова, изучили весь репертуар театра - видели и "Тиля", и "Иванова" с Евгением Леоновым в главной роли, и "Хоакина Мурьетту"… Самым везучим удавалось попасть в "Современник" и в Театр на Таганке. "Стреляли" лишние билетики у МХАТа и Театра сатиры. Обожали Никиту Михалкова и Владимира Высоцкого, Андрея Тарковского и Андрона Кончаловского…
Знаменитостей узнавали по иномаркам:
- Гляди, гляди! Вон, вон! - кричали мы, тыча вслед затылку в шикарной иномарке.
- Кто, кто это?
- Высоцкий!
- Ах, чёрт, прозевал, не разглядел…
Со звёздами кино и эстрады сталкивались в метро и продуктовых магазинах (довольно редко, впрочем) и долго потом хвастались этим. Высшей доблестью считалось проникнуть в Дом композиторов или в Дом актёра на полузакрытый просмотр ещё не порезанного, еще не дублированного… какого–нибудь "Синьора Робинзона".
Уже тогда читали "Собачье сердце" и "Мастера и Маргариту", уже тогда помнили Ахматову и Пастернака наизусть - эти книги можно было купить, но только в "Берёзке" и за валюту, которой ни у кого из нас не было. Но книги - были! Их одалживали только на сутки, на ночь. Подите–ка прочитайте за сутки роман Булгакова… А мы могли прочитать за ночь! Любили Аксёнова, Олешу, Шукшина, Вознесенского, Станислава Лема. И Стругацких, конечно, любили.
Пили не слишком много (хотя иногда случались срывы… впрочем, не так уж и часто). Сексом не злоупотребляли - только по любви, чаще всего по любви… Курили "Пегас" и "Яву". Преклонялись перед "Beatles" и "Pink Floyd", коллекционировали диски… какие попадутся - в лучшем случае, альбомы Демиса Руссоса, Мирей Матье и польской группы "Скальды", а если "Imagine" Леннона или "Arrival" группы "ABBA" - то только у спекулянтов на Ленинском проспекте, рублей за двадцать, из–под полы, на углу магазина "Мелодия"… Пели под гитару песни Визбора, Клячкина и Кукина. Бегали во Дворец спорта "на Мальцева" и в Лужники "на Олега Блохина".
Мы жили нормальной жизнью московских студентов последних лет развитого социализма и верили в любовь и справедливость.
И всё вдруг как–то сразу, в одночасье, ушло куда–то, потому что распределили нас после окончания наших вузов не в Подольск и не в Серпухов, а в далёкий провинциальный город Сомов. А если быть точнее, то и не в Сомов вовсе, а "в распоряжение сомовского облздравотдела". Сначала, правда, мы не очень–то огорчились. У Ирины в Сомове жили какие–то родичи, да и до Москвы оттуда, откровенно говоря, не так уж и далеко, всего–то ночь на поезде. А ещё мы знали, что у Иркиной тётушки (или кто она там?) есть могучий покровитель Боря, о котором поговаривали, что он может всё. Вот мы, явившись к сомовской родне Ирины, и заявили чуть ли не с порога, что раз уж не удалось остаться в столице–матушке, то мы не возражаем и против Сомова, хрен с ним. "Тётушка" высокомерно поджала губки и произнесла:
- Ну что ж.
Она всегда так начинала: "Ну что ж". Чисто сомовская манера.
- Схожу к Боре, - сказала она, - разузнаю. После поговорим.
"Тётушки" не было полдня. А когда вернулась, сообщила нам, что Боря согласен нам помочь и для начала просит одну тысячу рубликов. Это был восемьдесят второй год. Для нас - бабки просто фантастические. Мы ведь не знали, что для Бори это вовсе не деньги, а так, милый пустячок… Мы только руками развели и напомнили Иркиной родственнице, что в Москве жили на сто рублей в месяц.
- Тем хуже для вас, - был ответ.
А на следующее утро "тётка" сказала:
- Ну что ж. Надеюсь, вам удастся сегодня найти гостиницу.
И мы очутились на улице. Первая пилюля оказалась горькой. В областном Сомове задержаться не удалось.
В облздравотделе долго искали нам работу и остановились на уездном городе Щукине, а на первое время, пока оформляли бумаги, предложили загородный пансионат института усовершенствования учителей - ночь провести да день продержаться. Оказалось, что это что–то вроде турбазы среди сосен, где в большой избе жил сонный и, кажется, вечно пьяный сторож Витёк. В просторной горнице с кактусами на подоконниках и едва тёплой печкой стояли рядком два десятка кроватей, застеленных по–армейски аккуратно и педантично. Кроме Витька в пансионате никого не было. Сторож поил нас блёклым чаем и рассказывал бородатые анекдоты.
Утром мы уехали в Щукин.
2
Через полтора часа были на месте. "Наверно, это ещё пригород", - думали мы, тревожно разглядывая из окна автобуса низкорослые покосившиеся домики с проплешинами на фасадах и развороченные, словно после бомбёжки, мостовые, совсем не подозревая, что едем мы по главной улице и уже приближаемся к автовокзалу. Чемоданы оставили в камере хранения, где пахло почему–то застоявшейся мочой и школьными пирожками с повидлом.
- Ну, вот мы, кажется, и дома, - сказал я жене, стараясь не смотреть ей в глаза.
Мы поплелись в местную больничку знакомиться с главврачом. Это был типичный почечный больной с припухшими веками и отёчным лицом. Фролов Александр Кузьмич, заслуженный врач Российской Федерации.
- Общежития у меня нет, - сказал он, как только узнал, кто мы такие.
- Что же делать? - спросил я.
Фролов пожал плечами.
- Здесь можно снять недорого квартиру.
- А кто будет платить?
На его лице задвигались желваки.
- Слушайте, а вы, часом, не склочник?
Я окончательно растерялся.
- А то есть у нас тут один… пишет, пишет… писатель.
Я не знал, что сказать.
- Ну, в общем, так, - Фролов встал, показывая, что аудиенция окончена, - жить определю вас пока что в наш кабинет физиотерапии. Дадим вам постель. В кабинете пять кушеток, выбирайте любые. Обедать будете в гинекологическом отделении. А вы дуйте–ка в горздрав и добивайтесь, добивайтесь общежития. Завотделом у нас в Щукине Чефирский Леонид Маркович. Но сейчас он на курсах усовершенствования. Замещает его Овечкин… ну, вы сами увидите.
Мы пошли в горздравотдел и увидели… Что такое Овечкин? Хитрован–мужик явно сомовских кровей. Рот желтозубый, скошенный в язвительной ухмылочке. Глубоко посаженные глазки. Пышная, тронутая сединой шевелюра. А если одним словом, то - трепач. Это я понял сразу. Сальные долгие взгляды в сторону секретарши, анально–генитальные шуточки по телефону… Если хочешь проблеваться - вот лучшее средство: юмор товарища Овечкина. "Доктор, - говорит пациент, - у меня совсем нет времени сдавать анализы мочи, спермы и кала, поэтому я оставлю вам свои подштанники, а вы уж сами разбирайтесь, что там к чему…"
Но чаще он был напыщенно–серьёзен. Зашёл однажды к нему заведующий гороно, подвижный рыжий человечек, в руках - портрет Владимира Ильича Ленина работы художника Жукова. Мы как раз сидели в кабинете Овечкина, но начальник гороно не обратил на нас внимания.
- Гляди, Семёныч, что у меня есть, - сказал он, размахивая портретом. - Хочу повесить в кабинете. Одобряешь?
Овечкин долго разглядывал репродукцию, а потом изрёк:
- Картинка нарисована неверно. Лобная часть выписана без учёта анатомических законов, скулы утрированы… нет, не то, не то. Это я тебе как врач говорю.
Законы анатомии - к портрету вождя? "Как врач говорю"… Болтун. А главное, к нам - ноль внимания. Посидите, дескать, раз уж притащились. Ничего, подождёте, не графья.
- Поищем, конечно, какое–нибудь общежитие, - сказал Овечкин, - а только не понимаю я: ходите тут, просите что–то… Мы, между прочим, во время войны в снегу спали… м-да. И ничего, знаете, выжили. Квартиру снять в Щукине нетрудно да и не дорого совсем…