Овечкин смотрел на нас озадаченно и чуть брезгливо, как на мокриц под половиком.
- Квартиру мы могли бы снять и в Москве! - не сдержался я.
- Вот что, молодой человек, - тотчас осерчал товарищ Овечкин, - вас распределили в Сомовскую область, так уж будьте добры, так сказать…
"Распределили"… А никакого распределения не было! Где угодно скажу: не было. Я‑то думал, что предложат на выбор пять–шесть мест, дадут время на размышления, потом приедут "купцы", распишут–расхвалят, сагитируют, переманят специалиста… Какое там! Втолкнули в огромный зал, подвели к столу, по которому члены комиссии гоняли из рук в руки пачки каких–то мятых бумажек, и лопоухий проректор, похожий на гнома из детского мультика, голосом плоским, как сковородка, и тягучим, как леденец, произнёс:
- На одном из предварительных распределений вы, Игорь Николаевич, остановились на Сомове. Так?
- Я? Мм… собственно…
- Поздравля–а–а-ем, - пропел проректор и чиркнул в бумаге свою закорючку. - Распишитесь и вы, Игорь Николаич.
Я, конечно, понимаю: почти весь выпуск - сплошь "сынки", блатата, кто в ординатуру, кто в аспирантуру, кто в "четвёртую управу", и только Градов и ещё десяток–другой таких же дураков - в Сомов. При этом сомовские–то в Москве остались - у кого объявился вдруг родственник в верхах, а кто и вовсе женился на прописке. "У москвичек прописка, а у нас - пиписка". Уж они–то, сомовские, хорошо знали, что домой ехать - глупость несусветная, никаких там перспектив, никакого профессионального роста.
3
Короче говоря, поселились мы с Иринкой в физиотерапевтическом кабинете.
На работу я не ходил: ждал, когда дадут общежитие. Да пойдёшь разве? Это ж не на субботник - мусор за просто так ворочать. Потёртыми джинсами и стоптанными туфлями не обойтись теперь никак. Врачу, особенно начинающему, имидж нужен, а тут - ни умыться, ни побриться, ни шмотьё простирнуть… Вещи свои мы оставили в камере хранения. Ирка сказала, что если мы будем держать там чемоданы слишком долго, когда–то явится милиция и вскроет ячейку. Вот мы и таскались на автовокзал раз в три дня, чтобы поменять шифр и опустить в щель автомата пятнадцать копеек. Спали на жёстких узких кушетках - само собой, порознь. Утром завтрак в буфете гинекологического отделения, стремительный марш–бросок в туалет, причём один стоял на стрёме, чтобы попридержать больных (уборная не запиралась). Ну, а потом, как говорится, вон из хаты, на прогулку по славному Щукину. А остаться "дома" никак нельзя было: физиотерапевтический кабинет до обеда обслуживал больных женщин.
Что такое Щукин? Старинный городишко, где две–три улицы вполне ничего себе, с магазинами, церквями, музеями, а остальные - просто сточные канавы с горами столетнего мусора у калиток. Пару раз в день, чтобы убить время, мы ходили в кино, но это выручить никак не могло, потому что кинотеатров в Щукине было всего два, и репертуар там бедненький. Обедали в кафе "Диета" или в стекляшке в центре города у памятника Ленина. Конечно, нам бы лучше борща домашнего или хотя бы пельменей, но не в гинекологии же куховарить… Слонялись по магазинам, ходили на аттракционы в крохотный парк, который, впрочем, был открыт не так уж часто, ворота запирались очень рано. Тем не менее, от уездного Щукина веяло чем–то гоголевским. Мы почти убедили себя в том, что нам это нравится.
Но тут заболела Ирина. По утрам рвота и спазмы в желудке. Перестала есть, похудела, сникла. А я, глупый осёл, диагноз поставил не сразу. Всё думал, что в "Диете" не тем накормили. В кабинете нашем - ни раковины, ни унитаза. А разве это жизнь, когда даже сблевнуть некуда?
И тогда Иринка распсиховалась, побежала к Овечкину, расшумелась, сказала, что мы уезжаем. В ответ на это заведующий извлёк из ящика стола бумагу, которая была подписана в тот день, когда мы впервые явились к горздрав. В документе значилось, что супругам Градовым предоставляется комната в общежитии сельскохозяйственного техникума. Вечером мы переехали на новое место.
- Донт уорри! Би хэппи! - сказал я своей беременной англичаночке (в конце концов мне стало ясно, почему мы бегаем пугать унитаз). - К общаге нам не привыкать. Теперь заживём!
Бог мой, как жестоко я ошибся!
Вообразите себе трёхэтажное, облупленное с фасада здание, в котором жили одни только шестнадцатилетние девчонки. Женское общежитие. Крошечные комнатёнки со старомодной казённой меблишкой. За тонкой дверью - узкий полутёмный коридор, а там всегда шум и базар. По вечерам на кухне гвалт и толкотня: девки в ночных рубашках готовят скудный ужин - яичницу с колбасой или оладьи на простокваше. Пахнет квашеной капустой и топлёным жиром. Душный чад расползается по всему этажу. По плинтусам снуют мыши. По ночам слышно, как скрипят койки в самых дальних комнатах…
Долгое время эти недозрелые соплюшки не могли запомнить, что в нумере осьмнадцатом живёт солидный мужчина с супругой, а потому слонялись по коридорам в неглиже не самого лучшего качества. При моём появлении девчонки разбегались по своим норкам с оглушительным визгом. Я смущался, я чувствовал себя последним хамом. "Не бойтесь, я гинеколог, к бабьему мясу привычный", - хотелось мне крикнуть им. Видит бог, я искренне заблуждался… Вероятно, какой–то добрый человек всё–таки растолковал им, кто я по профессии. Что такое мужчина–гинеколог для несовершеннолетних девушек? Мерзкий вражина, похотливый козёл, ловко пользующийся своим служебным положением. Я поднимался по лестнице на этаж и слышал у себя за спиной змеиное шипение: "Гинеколог! Гинеколог!.." Дескать, бей его, собаку, девчата! Он бабский лекарь. Он, позорник, наверняка пускает слюни при одном только виде нашей не совсем ещё оперившейся натуры…
На три этажа общаги была всего одна уборная. Само собой, женская. Два унитаза без перегородки. Дверь без крючка. Я ни разу не воспользовался этим "удобством". Если уж серьёзно припечёт - бегал на центральный рынок. Это совсем рядом, три минуты ходу. Успевал. По мелочам же ходил в бутылку из–под кефира, а потом янтарную влагу воровато выплёскивал в форточку. Делал это украдкой и быстро, чтобы, не дай бог, не заметил кто. Иногда хладнокровие изменяло мне. Предательски дрогнувшая рука опорожняла бутылку на оконное стекло снаружи. Струи громко бились о подоконник. Через месяц оконное стекло покрылось уратами, оксалатами и прочими солями. Прозрачная бутылка вскоре стала матовой. В неё помещалось только пол–литра. После обильных питьевых эксцессов этого было мало, и тогда я со спокойствием обречённого заканчивал акт прямо на дощатый пол.
Мы были лишены такого естественного удобства, как канализация. Мыли посуду, стирали носки и умывались над тазиком. За сутки в нём набиралось до краёв. Тазик стоял под кроватью и источал совершенно невыносимый смрад. Глубокой ночью, пошатываясь от тяжести своей ноши, я выносил эту жижу к ближайшей раковине на кухне. А потом брал два ведра и тихо пробирался в женский туалет за свежей водой. Двух вёдер должно было хватить на сутки. Там, в отхожем месте, тускло горела лампочка. Из единственного крана сочилась тонкая струйка воды. В полумраке сортира трудно было разглядеть что–либо вокруг. Однажды меня не узнали. Прижавшись к сырой стенке и стараясь не дышать, я ждал, когда наполнятся вёдра, и тут в уборную вошла тоненькая девчушка в трусах. Она бесцеремонно сдвинула моё ведро в сторону, произнесла "я недолго" и, раздевшись до гола, спокойно совершила у крана свой вечерний туалет, понятный не только гинекологу. Я стоял ни жив ни мёртв, прижавшись к стене и боясь обнаружить свою половую принадлежность. В тот раз обошлось: девчонка не признала во мне мужчину…
По вечерам к общежитию приходили женихи. Они кидали камешки в окна и очень удивлялись, когда в проёме вдруг появлялся я.
- А где Алиса? - потерянно спрашивали мальчики.
- Алиса здесь больше не живёт.
Мы работали допоздна. Я читал акушерский учебник Иосифа Жордании, Иринка затаскивала на свой беременный живот деревянную спинку кровати и на этом импровизированном столе готовилась к завтрашним урокам. В нашем окне подолгу горел свет. Однажды это сыграло с нами злую шутку. Раздался оглушительный хлопок. Мы онемели от страха. Через несколько секунд по двойной дырке в стекле я понял, что в комнату влетел увесистый булыжник. Женишки мстили девочкам–целочкам за несговорчивость.
Что это было со мной? Я высунулся в форточку и заорал на весь Щукин:
- Падла! козёл вонючий! Разорву гада на хер!
На следующий день купил бутылку "Столичной" для местного плотника, и он вставил нам новое стекло.
4
Наконец я пошел работать. Проще всего в женскую консультацию можно было попасть через всё тот же рынок. По пути на службу я останавливался у крана возле цветочного ряда, там, где бойкие азеры готовили свой духманистый шашлык, и торопливо чистил зубы. Вероятно, кто–то из моих пациенток видел это, но меня это уже не смущало. Я почувствовал вкус к бродяжьей жизни. Ко всему можно привыкнуть. Мы долгое время думали так и были совершенно искренни в своём заблуждении, пока со зловещей остротой не осознали, наконец, что очень скоро нас станет трое.
Иринка снова потащилась к Овечкину, но он опять напомнил ей, что когда–то имел удовольствие почивать в глубоком сугробе (вероятно, забыл, что уже рассказывал нам об этом). Нас этот аргумент не убедил. В комнате площадью восемь квадратов можно жить вдвоём, но с ребёнком, да к тому же без водопровода и канализации, в шуме, сырости и неуюте - никак.
И тогда я отправился к Фролову, главному врачу. Александр Кузьмич был обижен на меня за то, что я хронически опаздывал на его планёрки. Фролов считал меня разгильдяем, оборванцем и наглецом. Сказать по совести, он был прав. Брился я редко, ходил в мятой одежде и отказывался дежурить бесплатно (оплата дежурств врача–интерна не предусмотрена штатным расписанием). Что же касается опозданий, то я, будучи студентом, даже на конференции к академикам и профессорам далеко не всегда успевал вовремя. Видимо, это болезнь. Мне почему–то всегда проще было задержаться на работе на полчаса, нежели явиться хотя бы минут за пять до начала рабочей смены… Ирина зарабатывала в полтора раза больше, чем я, и мне было стыдно перед ней. Я ещё не был настоящим врачом. Интерну в этой жизни достаются жалкие крохи…
- Ничем не могу помочь, - сухо сказал Фролов. - Вам предоставили общежитие. Полагаю, этого достаточно.
- В таком случае, мы вынуждены обратиться за поддержкой в министерство. У нас скоро будет ребёнок. Невозможно жить втроём в клетушке, больше пригодной для плохонькой голубятни. - ответил я. - Будем просить, чтобы нас распределили в другой город.
- Что ж, это ваше право.
Он пристально глянул на меня.
- А когда вы собираетесь в Москву?
Мне нечего было терять. Я сказал:
- Сегодня же. Вечером.
- За свой счёт. Оставьте заявление, - равнодушно распорядился Фролов и вернулся к бумагам на столе.
5
После зачуханного Щукина Москва - это больно. Асфальт на тротуарах, яркие витрины магазинов и исправно работающие светофоры теперь казались нам немыслимой роскошью. Прямо с Павелецкого вокзала мы направились в сад Мандельштама на "Фрунзенской" (совсем недавно ещё мы учились здесь, на Малой Пироговке, и забредали в этот парк чуть ли не каждый день), сели на нашу любимую скамейку у самой воды и, с завистью поглядывая на безмятежных лебедей в пруду, замерли в тихом и безграничном отчаянии.
- Похоже, что юности пора сказать "so long", - вздохнула Иринка. И вдруг заплакала.
Я обнял её, такую неповоротливую, неуклюжую, с огромным животом и бурыми пятнами на лице, - обнял и, натужно смеясь, произнёс:
- Донт уорри! Жизнь только начинается.
А потом, мучительно стыдясь своего синематографического порыва, сказал негромко:
- Прости. Я не смог сделать тебя счастливой…
- Дурак ты, Игорёшка!
Она сбросила с себя оцепенение, энергично поднялась и, нежно хлопнув меня кончиками пальцев по макушке, скомандовала:
- Пошли, сиротинушка. Нас ждут великие свершения.
Министерство здравоохранения располагалось возле станции метро "Белорусская". Мы наскоро перекусили в ближайшей "Пельменной", а потом, собравшись с духом, переступили, наконец, порог этой конторы.
В коридорах сновали чиновники. У стен жались просители. Были это всё больше такие же, как мы, молодые люди. На их лицах, как в зеркале, легко угадывались бесспорные симптомы наших собственных невзгод. К министру или к его заму попасть не удалось. Принял нас инспектор - кажется, эта должность называлась именно так. Молодой человек положительной внешности, с открытым лицом и геометрически выверенным подбородком, в костюме и галстуке, слушал нас внимательно и дружелюбно. Дружелюбие было его обязанностью. Я понял это быстро. Просьба, с которой мы обратились к этому Хулио Иглесиасу, была ему хорошо знакома. Мы просили, чтобы нам дали новое назначение, но теперь уже домой, на родину, в Донбасс.
- На Украину не можем, - картинно опечалился инспектор. - Это не в нашей власти. Мы - Российская Федерация.
- А куда же тогда?
Он пожал плечами.
- Никуда. Сначала разберёмся с этими вашими мудрецами из Сомова. Что ещё такое? Молодым специалистам не дают жильё! Никуда не годится, товарищи. Это не лезет ни в какие ворота!
Он возмущался минут пять. Он негодовал так, словно это мы были виноваты в том, что в Сомовской области нас динамят чиновники. В то же время он был сама любезность, душка. Выразил уверенность в том, что Иркины роды закончатся удачно. Пообещал нам в недалёком будущем все блага земные: квартиру, зарплату, почёт и уважение. Пожелал нам доброго пути. Встал, когда мы покидали его кабинет. Улыбнулся. Помахал ручкой…
Мы поверили ему. Нас легко было одурачить. Рядом с нами не было старого матёрого волчины, который знал бы жизнь и помог советом. Он сказал бы нам:
- Ребята, а пошлите–ка вы этого прощелыгу к ебене матери, а заодно и всяких там фроловых с овечкиными. Собирайте–ка вы свои чемоданчики да и дуйте, куда душа зовёт. И никто вам ничего не скажет. И даже искать не будут, потому что таких, как вы - легион! А чинуши - они ведь ленивые. И всё это им - по херу! Им лишнюю бумажку написать - западло, а вас, горемык, искать по всему Союзу - так и вовсе безнадёга…
Почему–то у нас считается предосудительным, если какой–нибудь влиятельный папенька направит своего дитятку на заре юности на верную стезю: протиснет в вуз, устроит на денежную работу, замолвит словечко нужным людям… Но ведь никто не упрекал его за то, что он, папаша этот, поддерживал малыша за подмышки, когда ребёнок только начинал ходить. Или сидел с ним у настольной лампы, когда малец выводил в тетрадке первые буквы. Или позже, когда парень повзрослел, встречал сына вечером после школы, зная, что отроку угрожают дворовые хулиганы… Почему бы не помочь ребенку ещё раз, и ещё, и ещё, в узловые, как говорится, моменты его судьбы?
Рядом с нами не было такого человека. Мы поверили красавчику–инспектору и ушли от него окрылённые.
Днём пробежались по ГУМу и ЦУМу, откушали бананов возле Дома обуви, прошлись по Арбату, накупили масла, майонеза, сыру (в Москве тогда с этим было несравненно лучше, чем в Щукине), а вечером опять влезли в наш "колбасный" фирменный и покатили домой.
6
Примерно недельки через две Фролов сообщил мне, что меня ждут в Сомовском областном здравотделе. Кто ждёт? Сам Павел Егорыч Чернуха, главный врач Сомовщины.
- Имейте в виду, - предупредил Александр Кузьмич, - Пал Егорыч человек своеобразный, опозданий не любит. Извольте явиться вовремя, к восьми.
Это означало, что нужно было выехать в шесть утра, первым автобусом. Так что позавтракать мы не успели. Да в такую рань и не хотелось.
В кабинет к Чернухе самоуверенно вваливались вальяжные личности в отутюженных костюмах–тройках, предварительно роняя несколько игривых фраз жопастой секретарше. Нас долго не приглашали. Мы просидели в приёмке шефа часа четыре. Было тоскливо и голодно. Я несколько раз напоминал секретарше о своём присутствии. В конце концов Иринка разревелась.
- Меня сейчас вырвет, - предупредила она.
Секретарша испуганно встрепенулась, покосилась на живот Ирины и побежала к Чернухе. Нас впустили в кабинет, и Пал Егорыч немедленно накинулся на меня с площадной бранью.
- Какого хера, я спрашиваю? - визгливо, по–бабьи, кричал он. - Как это прикажете понимать?
- А что? - не понял я.
- Что? А вот что! Мне доложили, что вы пьёте, прогуливаете работу, занимаетесь вымогательством взяток…
- Я?
- Да, вы!
- Простите, но вы меня с кем–то путаете.
- Ничего я не путаю! Вы ведь Крутолобов?
- Я Градов.
- Какой еще, к чёрту, Градов?
Чернуха порылся в своих бумагах и, сообразив, наконец, что ошибся, хищно замер.
- Ага, вот кто это! - произнёс он с весёлым злорадством. - Вот кто: Градов! Ага…
Он возбуждённо почесал пятернёй затылок.
- Вас ждали к восьми утра!
- Мы здесь с полвосьмого.
- И что же?
- Не пускали…
Я кивнул головой на дверь. Чернуха сразу же потребовал к себе секретаршу и устроил ей истерично–показательную сцену, сопровождавшуюся грозным постукиванием карандаша по столу. Секретарша в слезах выбежала из кабинета, размазывая тушь по лицу.
Чернуха извлёк из папки листок бумаги, и мы узнали своё заявление, которое оставили в министерстве. Павел Егорыч недоверчиво уставился на тугой живот Ирины и сказал:
- Ну, положим, ребёнка пока нет. И неизвестно ещё, будет ли.
Иринка с суеверным ужасом глянула на этого благообразного человека с орденскими планками на груди. Её лицо приобрело землистый оттенок, черты обострились, как у больного перитонитом.
- Что вы такое говорите? - прошептала она.
Но Чернуха не стал её слушать.
- Жаловаться, значит, надумали? - усмехнулся он, угрожающе поигрывая бровями. - А вот мы вас - в село, к Паклину… Хотели оставить в городе, но вы - жаловаться, жильё вам подавай. Что ж, переведём после интернатуры в райбольницу, в глухомань. Паклин подыщет, где вам жить…
Он еще раз многозначительно усмехнулся.
Выйдя на улицу, Ирина по–птичьи запрокинула голову. Так дышат астматики после приступа - глубоко, с наслаждением…
Чуть отдышавшись, мы поплелись на автовокзал.
На этом всё и кончилось.