- Помню, проводили меня поздней осенью, - продолжил Гога. - Пришли кореша слободские, все уже забуханные, я у них - третий за неделю. Ну, всё там было чин чинарём. Выпили как следыват, пожрали от пуза, шоб уж на два года хватило. С Анькой в последний раз в омшанике перепихнулись медленно и печально. Дождь, помню, моросил мелкий, холод аж до костей прошибал… Мама весь вечер проплакала, у бати тоже глаза мокрые… А в пять утра растолкали меня, сказали, шо пора. Нарядили в какое–то старьё, на голову - ушанку дедову, закинул я рюкзачишко поганенький на плечо, и потопали мы на площадь, к швейфабрике. Поднялись по Гамбургскому, вышли на майдан - а там уже толпа. Гармошки стонут, мамаши ревут, все кругом пьяные. Ще зовсим тэмно було… Подогнали вояки грузовик. Для нас, значит. Обнялся я с батей и матерью, поцеловал Аньку. Подхватили меня кореша на руки и понесли, понесли через усю площу. Закинули в кузов. Я Аньке только и успел крикнуть: "Ты ж, сука, жди меня!"
- А дальше?
- Уже на перевалочном пункте в Донецке начались разборки. Из области крутых нагнали, стали они боговать. Ну, я сперва одному хмырю сопатку растаранил, затем другому. А потом на спор пером руки себе и порезал.
- Зачем?
- Кажу ж: на спор. Ротный побачив, хипеж пидняв. Отправили меня в психушку, два месяца там держали. Ничого такого нэ знайшлы, но додому вернули. Второй раз уже весной пишов…
- А Аньку–то за что?
- Я уже знал, когда домой вернулся, шо она за Саню Осу выскочила. Решил его не бить. Пошёл просто так, в глаза этой суке крашеной глянуть. Ну, выпил, конечно… Э, да стоит ли рассказывать?
В купе заглянула проводница.
- Гога, чаю?
- Давай, Любаша. И корешку моему тоже.
- Ты что, знаком с ней? - удивился я, когда проводница вышла.
- Я завжды с ними знайомлюсь, - ответил он. - А як же? Это ж хозяюшки здесь.
Он вдруг оживился.
- Слышь, земеля, а давай её прошершавим на пару, а?
- Как это? В честь чего? - опешил я.
- А шо? Не нравится?
- Да я и разглядеть толком не успел.
- Нормальная она, всё при ней. Давай, а?
- Нет, Гога, не могу я так.
- Это шо ж, - насторожился он, - совсем обмяк дружок твой разлюбезный, чи шо?
- Глянь в окно: Волноваха уже, - сказал я. - Не успеем. В другой раз - обязательно.
- Как Волноваха? - встрепенулся Гога. - Быть того не может.
- А что такое?
- Так мне ж вылезать здесь!
- А как же Мариуполь? - растерялся я.
- Да какой, на хрен, Мариуполь. Говорю ведь: на "химии" я… Мариуполь будет потом.
- Ну, тем более…
- Эх, чайку так и не попили…
Он засобирался. Нашарил под лавкой рюкзак, потуже завязал верёвку. Потом, сопя от усердия, стал натягивать носки.
- Ты, Игорёк, какой доктор?
- Женский.
Он даже вздрогнул, честное слово.
- Так шо ж ты молчал?
- Да как–то всё не к месту было.
- Порассказал бы чего, посмеялись бы…
- Где–то прочитал недавно, не помню где… "У него с ней отношения были платонические. Он гинеколог. Пошлостей ему и на работе хватает…" - намекнул я.
- Всё равно, всё равно…
- Сегодня рассказчиком был ты. Кстати, спасибо за пиво. Могу поделиться сигаретами.
- Оставь себе. На девяносто "рябчиков" много ли купишь?
Он поднялся, пристально глянул на меня.
- Так вон оно шо, - задумчиво произнёс Гога. - Гинеколог… А я, придурок, горбатого тут леплю, проводницу тебе предлагаю. Тебя, поди, от баб мутит уже.
- Ну, это легенды, - возразил я.
- Зря люди говорить не будут…
- Да нет, пока не жалуюсь.
- Ты вот шо, земеля, - благодушно произнёс он. - Нужда будет - найди меня. У нас мастера есть знатные. Шары тебе в пичужку подошьют, бабам своим такой "вертолёт" устроишь - век будут помнить!
- Спасибо, Гога, - засмеялся я. - Запомню.
Он вскинул руки над головой, изобразил пламенное рукопожатие и вышел из купе.
15
…Иринка рожала трудно. Утром излились воды. Схваток не было. В роддоме поставили капельницу с окситоцином. Ночью врачи ушли спать. Безводный период затянули. Когда поняли, что нужно оперировать, было уже поздно, поэтому операцию отменили. Ребёнка извлекли с помощью вакуум–экстрактора. Мальчонка родился синий, слабенький. Три дня пролежал в палате интенсивной терапии. Вес набирал плохо. Выписали Ирину только на одиннадцатый день.
Малыша принесли домой и уложили в кроватку. Спал он беспокойно: хныкал, постанывал, причмокивал. Я нагнулся к нему, чтобы рассмотреть получше. Я ждал чего угодно, только не этого. Сердце моё билось ровно и спокойно. Я склонился к малышу и… ничего не почувствовал. Обыкновенный ребёнок, каких много. С тем же равнодушием я смотрел бы на любого другого новорожденного…
Вскоре мальчик проснулся и криком потребовал молока. Ирина, неловко перепеленав сына, приложила его к груди. Почувствовав близость соска, малыш забеспокоился и, оттого, что ему не сразу удалось приноровиться, закричал громко и пронзительно.
- Ничего, Игорёк, - устало вздохнула мать, помогая Ирине. - Не пройдёт и месяца, как ты привыкнешь к нему и полюбишь…
Вечером у маленького разболелся живот. Мальчонка раскричался и задвигал ножками. Ирина попыталась успокоить его, но то ли с непривычки, то ли потому, что сбежалась вся семья, нужных слов не нашла. Испуганно глядя на сына, она стала поглаживать его напряжённый животик.
- Потерпи, всё пройдёт, обязательно пройдёт…
Я увидел сморщенный лобик сына, плотно зажмуренные глазки и чуть приоткрытый в страдании маленький беззубый рот. Крохотный человечек, которому было очень больно. В крике малыша чудилась обида. Горячая волна нежности обожгла моё сердце. Я выхватил сына у Ирины, прижал его головку к своей щеке, обнял его маленькое тельце и застыл в отчаянии.
- Бедный, бедный мой мальчик… Что же делать? Что делать?
Потом тёще всё же удалось забрать малыша и успокоить его. А заодно и несчастных его родителей тоже.
- Шли бы прогуляться, что ли, - сказала мать. - Совсем ведь потеплело…
На Приморском бульваре было пустынно и тихо. Тускло мерцали огни порта. Пахло морем и детством. Сдержанно шелестел прибой. У воды было довольно прохладно. По сонному пляжу брела маленькая старушонка в потёртом плаще. Она заглядывала в мусорные баки, надеясь, очевидно, найти там порожние бутылки. Далеко на холме, в городском парке, играл оркестр. В море, у самого горизонта, застыл прогулочный катер с ярко освещённой палубой. Чайки покачивались на низких волнах. На поверхности воды акварельно обозначилась лунная дорожка. Это было странно: совсем ведь светло ещё, и вдруг - луна и лунная дорожка, чуть размытая на лёгкой ряби моря…
- Здесь ничего не изменилось, - сказала Ирина, уткнувшись подбородком в тёплую шерсть шарфа.
Я укрыл её своим плащом и подумал: "Всё будет нормально. Нужно только верить в это. Главное - верить…"