Некто, чьё имя не принято упоминать всуе, свесив ноги с пухлого облака, вырезал в серебряной фольге крошечные отверстия-глазки. Он ловко орудовал миниатюрными ножницами, воспользовавшись, по всей видимости, моим маникюрным набором.
– Что ты творишь, Отче! – вскричала я.
Но Отче подмигнул мне, совсем как Ицик из пекарни на углу, и тогда, приложив фольгу к левому глазу, я увидела автобусную остановку и семилетнюю девочку, улыбающуюся золотозубым ртом. На голове девочки блистала корона, а в руках она держала скрипку, похожую на покрытую чёрным лаком китайскую шкатулку. Вокруг девочки плясали и прихлопывали в ладоши плешивый царь Ахашверош, Аман и переодетая царица Вашти.
– Видишь? – обернулся Отче, и я отшатнулась, потому что лицо у него было покрыто кирпичным загаром, а на ногах красовались пыльные сандалии из кожи.
– Ты – Иешуа? – обрадовалась я, но Отче нахмурил перевязанный пёстрой банданой лоб, и глаза его стали нестерпимо-голубыми.
Он рванул на груди полосатую майку и, скрипнув зубами, выдохнул в ставшее красным небо:
– Аллаху Акбар!
Тропа любви
Я не люблю людей.
Я поняла это как-то вдруг, подпрыгивая на заднем сиденье нарядного синего автобуса.
Рядовая, ничем не примечательная поездка. Все как обычно. Проплывающие за окнами пальмы, моя извечная утренняя сонливость, размытые краски надвигающейся жары.
Пассажиры большей частью – тоже часть пейзажа, впрочем, наверное, как и я сама.
Помятая блондинка в коротко обрезанных шортах – всем блондинкам блондинка – взбивая травленые перекисью кудряшки, льнет к славному малому, знойному мужчине за сорок. Мужчина, оказывая даме знаки внимания, горделиво вертит ладно посаженной гладкой головой. Голова по форме напоминает репу, на вершине которой ерзает крохотная вязаная кипа.
Чем наши женщины явно не обделены на новой родине, так это знаками внимания. Внимание это вездесуще, всеобъемлюще и несколько приторно. Объятая этим самым вниманием жертва – вечный источник сладострастия, гипотетического и реального. Сладострастием объята вся страна. Девяностолетние старцы ничуть не уступают юным отрокам. Сад наслаждений сулят все, от мала до велика.
Блондинка хохочет, извивается изнемогает членами. Она почти задыхается, обхваченная надежной смуглой рукой. Я помню ее же, идущую – вместе с перекормленной девочкой лет девяти. Девочкой, наделенной всеми признаками созревающей женственности, прорывающими тесное платье. С мягким жемчужным жирком бедер и груди, с полураскрытыми пухлыми губами, обхватывающими фруктовое мороженное "Артик" ядовито-зеленого цвета, и, по всей вероятности, вкуса, напоминающего вкус яблока или арбуза.
Если сидящая на переднем сидении дама в шляпке осуждающе покачивает головой, то ветхозаветный старичок напротив чуть ли не хлопает в ладоши. Глаза его по-детски восторженно огибают ноздреватый фасад – блондинки. Блондинка, понимая это, извивается еще яростней, воображая себя, по-видимому, одалиской на ложе любви.
Как-то, совершенно случайно, мы познакомились, и оказалось, что в прежней жизни одалиска преподавала русский язык и литературу в провинциальном городишке. Знаем мы этих любительниц словесности – вялых, заторможенных, пресных дев, непременно разведенных и несчастных.
Здесь они обретают второе дыхание, расцветают, расправляют увядшие крылья – и вряд ли вспоминают о строгих портретах седобородых классиков в полумраке учительской.
Я тоже любуюсь странной парой. Сказать по правде, автобусное время – это время моей личной свободы. Я могу думать, о чем хочу, минут тридцать, не меньше.
Целых тридцать минут я любуюсь фонтаном сладострастия, как будто у меня своих забот нет. Как будто нет других, не менее любопытных персонажей.
Например, вот этих, сидящих впереди меня.
Я недоуменно озираюсь по сторонам.
Автобус заполнен хихикающими, шумными, как подростки, изнемогающими от любовной истомы взрослыми людьми. Настойчивые пальцы исследуют открытые и даже прикрытые одеждой участки тел.
Они щиплют один другого, мнут, льнут, елозят. То тут, то там раздается не оставляющее сомнений утробное воркование, чавкающие звуки поцелуев.
Автобус переполнен сладкими парочками, мужчинами и женщинами, которые кажутся абсолютно беззаботными и счастливыми. Выглядят они немножко странно. Девичьи заколки в волосах взрослой женщины, лопающийся пузырь жевательной резинки в углу растянутого рта.
Ну, хорошо, с блондинкой и репой все ясно, но остальные? Кто они, эти загадочные, льнущие друг к другу люди?
Отчего они решительно и бесповоротно счастливы в этот будничный, ничем не примечательный день?
Почему они столь демонстративно и упоенно заняты друг другом и не найдется ни одного мало – мальски приличного человека, чтобы одернуть их.
Я невольно сжалась, ощутив себя лишней на чужом пиру.
Куда едут все эти люди? Куда еду я? Может быть, это какой-то специальный маршрут, чья-то благотворительная программа? Под кодовым названием "Ган Эдем". Возможно, это некий прообраз рая? Что же мешает мне стать такой же счастливой? Некий глубокий изъян, который ношу в себе?
– Мизкеним, – прошуршал старческий голос по левую руку от меня. – Что? – встрепенулась я. – Бедняжки, бедняжки, – старушка покачивала головой, – бедные дети, всем хочется радости.
Воркующие мужчины и женщины в подростковых одежках оказались воспитанниками закрытого, нет, полузакрытого учреждения – для "особых", уже никогда не повзрослеющих детей.
Не ведающих стыдного, тайного, запретного.
Для которых блеклые краски будней переливаются всеми цветами радуги, а ничем не примечательный автобусный маршрут становится увлекательным путешествием.
Хихикая, блондинка грациозно выпархивает на остановке. Выходят "репа" и веселый старичок.
Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья.
Воркование становится монотонным и ничуть не раздражает.
Ноздри щекочет запах морской воды.
Там, на конечной сто шестьдесят шестого, длинной лентой тянется побережье…
Пожалуй, сегодня я сойду там.
Кальб
А потом мы поняли, куда и зачем они шли.
На востоке небо ярко-синее, а звезды огромные – каждая с голову младенца. Вдоль шоссе протянулись гранатовые сады, будто ожерелье со сверкающими камнями, бледно-розовыми, алыми, цвета запекшейся крови Сдвоенные, сросшиеся – диковинные плоды святой земли лежали в придорожной пыли, скатывались под ноги.
За гостеприимно распахнутой калиткой обнаружились два расшатанных стула, покосившийся стол и качели в глубине двора. В доме жили люди, которым некуда было спешить. Это был их последний дом, последнее пристанище.
Едва слышный ветерок поднялся к ночи, прокрался к стоящим неподвижно лимонным деревьям.
Вчера младший брат жены хозяина пристрелил собаку.
Все произошло внезапно, посреди раскаленного полуденным зноем пустыря, за которым обосновалась свалка запчастей угнанных (как выяснилось, это и был тот самый божий промысел, которым не брезговала огромная семья). На крики сбежалась детвора. Босоногие, в мятых майках, столпились они вокруг крутолобого беспородного пса, который большую часть времени проводил возле будки, на цепи.
Огромный щенок-подросток – его подбросили арабы с ближайшей стройки, да так он и прижился, тарахтя железной миской, отгоняя ос, лениво повиливая коротким хвостом, такой ближневосточный барбос или полкан – с коротким, будто взмах хлыста, именем. Неприхотливый, он обходился малым количеством воды и еды, днем мирно дремал в тени дерева, а ночью метался за собственной тенью и вел беседы с летучими мышами и землеройками, которые водились в этом заброшенном углу и, похоже, подтрунивали над бедолагой: свободные, парили над его головой, пели визгливыми голосами, рыли ямы, расползающиеся, будто глубокие морщины или трещины, и, вообще, жили своей таинственной ночной жизнью, совершенно непонятной для простого пса, найденного в строительных джунглях Амишава. Так бы и жил он, постепенно становясь взрослым, мудрым, скучным, язвительным стариком, облепленным мухами, но гораль распорядилась иначе. Подослав юркое, сверкающее сталью существо.
Сотворив свое жестокое дело, змея погибла на месте от пули младшего брата хозяйской жены. У большинства мужчин, живущих в этих краях, имеется документ на ношение и использование оружия. Неведомо, обладал ли таким документом волоокий красавец Йоси, но блеснувшее в смуглой руке сразило гадину на месте, и тут же второй хлопок, истаявший в зное, обездвижил ее жертву.
Неловко вывернув плечо, щенок уткнулся оскаленной мордой в землю, так и не увидев множества зим и лет, не успев соскучиться и одряхлеть в этом медвежьем углу.
Три дня и три ночи оплакивали хозяйские дети погибшего пса, пока не привели нового – легконогую юную овчарку с умными глазами, посаженными чуть раскосо и оттого напоминающими газельи.
Овчарка с персидскими глазами возлежала на жесткой подстилке, шевеля чутким ухом, ноздрями втягивая доносящиеся с хозяйской половины запахи жареного мяса.
Близился шабат. Жгли костры, пылали жаровни. Во главе стола сидела хозяйка, когда-то красивая, но теперь расплывшаяся после множества родов, с небрежно охваченной обручем пепельной гривой, она покачивала на коленях мирно сопящего младенца, тугощекого, как и она сама, и, подперев ладонью голову, вслушивалась в несколько хвастливый рассказ младшего брата.
Сидящие за столом громко разговаривали и смеялись, пытаясь перекричать музыку мизрахи, доносящуюся из глубины двора.
Мясо на огне удалось на славу, шабат начался минута – в минуту, с первой звездой.
Набегавшиеся за день дети мирно раскинулись на топчанах, разбросав смуглые руки и ноги, разметав каштановые, черные, золотые головы по жарким подушкам. От смешанных браков – рождаются красивые дети. Хозяин, немного криволапый, деревня деревней, выходец из благословенной Персии, и жена его, дочь польского еврея, соединившего судьбу с репатрианткой из Марокко, произвели на свет человек шесть или семь. Пока, спящие тут и там в тишине августовской ночи, они прекрасны. Особенно младший, трехлетний, с ни разу не стриженной копной золотистых кудряшек. Собственно, есть еще один, но это тинок, младенец, он еще не считается, знай, сосет себе грудь, вцепившись пухлыми пальцами.
Прекрасна южная ночь. Прекрасны спящие дети. Прекрасны застывшие лимонные деревья. И гордая луна над домом улыбается горько. Наблюдает из своего далека, стережет разноцветные сны.
И только тень арабского щенка – мечется по обожженной земле, не находит покоя. Безутешная собачья душа парит над заброшенным пустырем, над остывающими углями мангала, парит и скулит, распластав неуклюжие израненные колючками лапы. Пытается вспомнить свое имя. Короткое, как удар хлыста. Кальб. Что в переводе с арабского – кэлев.
Макарена
Макарена – зимняя женщина мсье.
Сейчас я поясню. Мсье – человек солидный. Как всякий солидный господин, он вынужден немножко планировать свой досуг. Нет, не чтение "Маарив" и не субботняя "алиха" вдоль побережья, которое, как он утверждает, совершенно особенное, не такое, как, скажем, в окрестностях Аликанте…
С этим трудно не согласиться. Побережье в Тель-Авиве уютное, шумное, располагающее к неспешному моциону, особенно вечернему, в глазастой и зубастой толпе фланирующих пикейных жилетов, юных мамаш, просоленных пожилых плейбоев, наблюдающих закат южного светила с террасы приморского кафе.
Не чужды романтическим настроениям сезонные рабочие с явно выраженным эпикантусом. Сидя на корточках, с буддийским смирением взирают они на беспечную толпу. О чем думает сезонный рабочий, блуждая по гостеприимному берегу? О далекой родине, об ораве детишек, о жадных подрядчиках, о растущей плате за схардиру – крошечную съемную квартиру…
О чем думает нелегальный рабочий, сидящий на корточках у телефонного аппарата и чеканным профилем устремившийся в далекую даль, в темнеющую с каждым мигом морскую гладь?..
О чем думает краснолицый румын, вытянув в песке натруженные ноги? О лежащей неподалеку чьей-то сумке? О маленьком мсье, как раз в это мгновение проходящем мимо с заложенными за спину руками?
Вряд ли существует точка пересечения маленького мсье и краснолицего румына в сооруженной из газетного листа наполеоновской треуголке.
Впрочем, однажды, в косметическом салоне гиверет Авивы, отдавшись безраздельно смуглым пальчикам юной колумбийки, задумается мсье о тяжкой судьбе нелегалов. Отчего так несправедлива человеческая жизнь? Философствовать в приятном расположении духа – это вовсе не то, что восклицать, воздевая руки к небу в приступе отчаянья.
Отчего пленительное создание – юное, гладкокожее, достойное, вне самых сомнений, самой завидной доли, – отчего взирает оно на него, маленького мсье, снизу вверх, в божественной улыбке обнажая ряд жемчужных зубов?..
В том году на побережье царила макарена. Ламбада ушла в далекое прошлое, но разнузданное вихляние оказалось весьма заразительным; два крепко сколоченных немолодых сеньора с живыми бусинами глаз, похлопывая себя по ляжкам, уморительно вращали уже черствеющими суставами. "Макарена!" – восклицали они, будто два заводных зайца, и хлопали в ладоши, приглашая весь мир радоваться вместе с ними.
Тель-Авив плясал макарену. Вялые, будто изготовленные из папье-маше клерки, банковские служащие, жуликоватые подрядчики, их мужеподобные жены, их дети, девери, падчерицы, русские любовницы – все они, будто сговорившись, дружно прихлопывали, потрясывая ягодицами, щеками, разминая затекшие кисти рук, ленивые чресла.
Пока маленькая колумбийка полировала тусклые с желтизной ногти мсье, побережье переливалось тысячью обольстительных огней. Огромная бразильянка неистово вертела отдельным от остального шоколадного тела крупом, будто намекая на то, что в жизни всегда есть место празднику.
* * *
Будучи от природы человеком маленьким и довольно боязливым, мсье предавался фантазиям. Фантазии эти носили самый непредсказуемый характер.
Например, собственный публичный дом. Не грязная забегаловка, каких полно во всем южном Тель-Авиве, а приличное заведение для уважаемых людей. Закрытый клуб. С отборным товаром. Жесткими ограничениями членства. Неограниченным спектром услуг. Фантазии мсье простирались далеко. Склоненная шея педикюрши лишь распаляла воображение, подливала масла в огонь.
По ночам мсье любовался широкоформатным зрелищем в окне напротив. Там жила девушка, явно русская, явно свободная. Возраст девушки колебался в диапазоне от двадцати до пятидесяти. Изображение было размытым, почти рембрандтовским. Очертания полуобнаженного тела в сочетании с каштановой копной волос – о, кто же ты, прекрасная незнакомка? – волнение мсье достигало апофеоза, и тут жалюзи с грохотом опускались.
* * *
О зимней женщине нужно было заботиться загодя. Запасаться впрок. Как зимней непромокаемой обувью и зимним же бельем. Зимнюю женщину нужно пасти, выгуливать, доводить до наивысшей точки кипения. Зимняя женщина должна возникать на пороге, мокрая от дождя, стремительная, робкая. Только зимняя женщина способна сорваться по одному звонку, едва попадая в рукав плаща, помахивая сумкой, взлетать на подножку монита, такси, автобуса, покачиваясь на сиденье, изнемогать от вожделения, пока маленький мсье, щелкая подтяжками и суставами больших пальцев, прохаживается по кабинету, прислушивается к звонкой капели там, снаружи, к легким шагам за дверью.
Только зимняя женщина способна медленно, головокружительно медленно подниматься по лестнице, а потом, закусив нижнюю губу, срывать с себя… нет, медленно обнажать плечо, расстегивать, стягивать; обернувшись, призывно сверкать глазами, пока он, маленький мсье, будет идти сзади, весь желание и весь надменность, властный, опасный, непредсказуемый малыш Жако.
В этом фильме он постановщик и главное действующее лицо. Голос за кадром вкрадчивый, грассирующий, иногда угрожающий; героиню назовем, допустим, Макарена. Сегодня она исполнит роль юной бродяжки, покорной фантазиям мсье. Действие разворачивается на крохотном островке между рулонами ватмана и массивной офисной мебелью.
Для роли юной бродяжки куплены необходимые аксессуары: светящееся прорехами белье цвета алой розы, изящный хлыст и черная же повязка для глаз. Облаченная в кружева, бродяжка мгновенно становится леди (возможно, голубых кровей, настоящая аристократка – униженная, заметьте, аристократка). Она ползет на коленях, переползает порог… Тут важны детали, каждая деталь упоительна: униженная леди не первой свежести в сползающих с бедер чулках, она справляется с ролью, тем самым заслуживая небольшое поощрение.
Громко крича, мсье бьется на этой твари, на этой чертовке. Брызжа слюной, он плачет, закрывая лицо желтыми старыми руками. Раскачивается горестно, сраженный быстротечностью прекрасных мгновений. Обмякшая, вся в его власти, она открывает невидящие, словно блуждающие в неведомых мирах глаза. Будто птичка бьется мсье меж распахнутых бедер. Как пойманная в капкан дичь, мон дье…
Старый клоун, он плачет и дрожит, щекоча ее запрокинутую шею узкой бородкой-эспаньолкой, мокрой от слез и коньяка. О чем же плачет он? Неужели о маленькой шлюшке из Касабланки, растоптавшей его юное сердце? Вообще-то он француз, но истинный француз появляется на свет в Касабланке, Фесе или Рабате; он появляется на свет и быстро становится парижанином, будто не существует всех этих Марселей и Бордо – французской провинции не бывает, моя прелесть, – Париж, только Париж… Первый глоток свободы, первое причащение для юноши из приличной семьи, для маленького марокканца с узкой прорезью губ, пылающими углями вместо глаз, для болезненного самолюбивого отрока, воспитанного в лучших традициях. Будто не было никогда оплавленного жаром булыжника, узких улочек, белобородых старцев, огромных старух с четками в пухлых пальцах, огромных страшных старух, усеявших, точно жужжащие непрестанно мухи, женскую половину дома, выстроенного в мавританском стиле, с выложенным лазурной плиткой прохладным полом и журчащей струйкой фонтана во дворе. Будто и не бывало спешащего из городских бань каравана белокожих верблюдиц, волооких красавиц в хиджабах.
Они будут медленно отдаляться, оставляя глухую печаль и невысказанную муку, будто не было никогда этой дряни, исторгавшей гнусную ругань на чудесной смеси испанского, арабского и французского, этой роскошной портовой шлюхи, надсмеявшейся над его мужским достоинством, над самым святым, мон дье!
– Скажи, меня можно любить, скажи?! – мычит он по-французски, играет с ее грудями, будто с котятами, а потом вновь берет ее, дьявол, наваливается жестким, сухим, как хворост, телом.