Он не смотрел в глаза собеседнику. Отчетливо слышал он плач ребенка и видел помутившиеся, полузакрытые глаза убитой женщины. Ему казалось, что человек с рукой на перевязи может увидеть в его глазах эту картину. И он смотрел в землю.
- Значит, та-ак, - протянул незнакомец. - Господин поручик, советую вам ехать дальше и обуздать свой отряд!
- Он еще учит вас, господин поручик! - высоким, срывающимся от бешенства голосом заорал Габриельский. - Что же вы, поручик? Живо! Я даю сигнал!
Он выхватил револьвер, но прежде чем успел выстрелить вверх, незнакомец направил на него дуло браунинга.
- Спокойно! Не шевелиться, не то я вас!..
Габриельский захрипел. Он не мог выдавить ни слова.
- Господин поручик! Вы позорите свой мундир! Это преступление!.. Я должен бы застрелить вас, как бешеную собаку… понимаете, как бешеную собаку! Я не позволю тронуть эту деревню!
- Вам, видно, хочется, чтобы вас мужики зарезали? - отдышался, наконец, Габриельский.
- Я только удивляюсь, что они до сих пор вас не зарезали… Люди! Что вы делаете? С ума вы посходили? Чего вы хотите? Разве вы не видите, не понимаете, что сейчас происходит?
- Порядок наводим! - крикнул помещик. - Наводим порядок среди бандитов!
- Я здесь, кроме вас, бандитов не вижу, - сухо отрезал поручик. - Ну, живо! Убирайтесь.
Люди из отряда неуверенно поглядывали друг на друга. Но в этот момент Габриельский воспользовался оплошностью поручика, - тот опустил вниз дуло браунинга. Грянул выстрел. И почти мгновенно огромное белое пламя вырвалось из-за хат.
- Айда, ребята! - весело гаркнул Габриельский и хлестнул лошадей.
Поручик выстрелил, помещик повалился в телегу. Забельский одним прыжком очутился на коне.
- Рысью!
Его гнало вперед страшное слово, брошенное другим офицером. Бандиты! А кто же он иначе? Громко, отчетливо слышен был плач ребенка. Он бежал от этого плача, который преследовал его повсюду, бежал от брошенного ему ужасающего оскорбления, на которое нельзя было ответить, от глаз человека, который увидел, наверняка увидел, каким-то непостижимым образом рассмотрел отраженный в зрачках Забельского труп лежащей на земле женщины.
Они двинулись коротким галопом. Поручик с рукой на перевязи выскочил на шоссе, и вслед отряду защелкали револьверные выстрелы.
- Стреляй, стреляй на здоровье, - захрипел Габриельский. - А деревенька-то горит!
Действительно, над деревней к чистому, лазурному небу поднималось яркое, бездымное пламя.
- А где же наши? - встревожился Войдыга. Но на боковой тропинке уже зацокали подковы: восемь человек, которые выполнили задание, услышав выстрелы на дороге, объехали кругом деревню и присоединились к отряду.
Отъехав от деревни, остановились. Габриельский, ругаясь, осматривал свою раненую руку.
- Сукин сын!.. Ну, вот скажите, поручик, что же еще могло получиться, если в армии были такие офицеры? Бандиты, говорит… Да и вы тоже хороши! Ни один не решился ему в башку пальнуть… Нуте-ка, поручик, оторвите рукав от моей рубашки, надо перевязать. Что, грязная? Плевать! Я ни в какие заражения не верю, у меня кровь здоровая. Заражение только у дохляков бывает. Ишь, как прострелил, навылет. Ну вот, теперь все в порядке. Можно ехать.
В угрюмом молчании двигались они по шоссе. Один из полицейских сел на телегу и взял вожжи. Забельский ехал шагом. Он смотрел в землю, на мелкую пыль, в которую глубоко погружались лошадиные копыта. За ним шлепали остальные - медленно, с опущенными головами.
- Да что мы, словно за гробом тащимся, - обозлился, наконец, Габриельский. - А ну-ка, подгоняйте! Сейчас в сторонке должна быть деревня.
Забельский не ответил, никто не шевельнулся. Помещик пощупал свою раненую руку и поморщился.
- А вы тоже… Кой черт вас заставил удирать оттуда? Раз начали, надо было и кончать. И с этими фармазонами тоже навести порядок. Нашелся защитник у хамов, не угодно ли!.. А еще поручик…
По-прежнему никто не отзывался. Габриельский беспокойно ворочался на снопе соломы, который служил ему сидением.
- Господин поручик!
- Что?
- Вы бы хоть поближе ко мне держались. А то все молчите…
Забельский пожал плечами. К нему подъехал Войдыга.
- Тут сейчас лесок и вода. Может, стоянку сделаем?
- Можно, - глухим голосом ответил поручик.
Лес был уже полон опавшими листьями, но кое-где еще зеленел по-летнему. Пахло солнцем и землей. Они расположились на небольшой полянке под деревьями. Забельский лег на траву и стал смотреть в небо. Войдыга оглянулся было на него, но потом махнул рукой и сам отдал распоряжение.
- Ну, ребята, в деревню. Разузнайте, как там. Может, какая жратва найдется.
Охотники тотчас вызвались. Габриельский с трудом слез с телеги и, сопя, подошел к поручику.
- А вы что разлеглись, как девка перед кавалером? Настроеньице испортилось, что ли?
- Оставьте меня в покое, - огрызнулся поручик.
- Могу и оставить в покое, отчего же…
Он пожал плечами и направился к кучке полицейских, которые всегда держались особняком. Он присел к ним и заговорил, время от времени поглядывая на Забельского.
Вскоре вернулись из деревни солдаты. Они принесли поесть и рассказали новости. Забельский слушал, опершись на локоть.
- В деревне говорили…
- А деревня украинская? - вмешался помещик.
- Ага, украинцы. Болтают, будто большевики уже всюду главными трактами прошли.
- Как это так? - встревожился Габриельский.
- А вот, по главным трактам идут, на города, быстро идут… сразу по нескольким дорогам.
- Значит, как же? - удивился Войдыга. - Значит, они и впереди нас?
- Наверняка.
- Э, откуда это хамам знать, - раздраженно перебил помещик, но никто его не поддержал.
Солдаты тревожно поглядывали друг на друга. Габриельский прикладывал здоровую руку к повязке и морщился. Забельский тупо уставился на траву.
- Ну, так что же? - спросил, наконец, помещик.
- Ничего, - пробормотал Забельский. - Раздели хлеб, Войдыга.
Капрал прямо руками разламывал ковригу и раздавал солдатам большие черные куски. Они ели жадно. Габриельский махнул рукой на еду.
- Эх…
Один из полицейских сел, обхватив руками колени.
- Если большевики идут по трактам, надо обдумать.
- Что ты будешь обдумывать? - проворчал поручик. - Они идут с востока на запад - значит, можно двигаться только параллельно их маршу. Ну и куда ты пойдешь? К немцам?
- А хоть бы и к немцам, - неуверенно пробормотал полицейский.
- Только можно ли пройти? - вмешался с набитым ртом Войдыга.
- И пройти можно, и все можно, - вспыхнул Габриельский. - Но не так, как мы теперь тащимся! Раздумья, сентиментальные настроения… Можно вдоль их пути, если это правда, что они идут, - а можно и обратно повернуть…
- Ага, - насмешливо заметил Забельский. - В те деревни, которые мы сожгли? Там нас встретят, - особенно, если большевики уже пришли. С хлебом-солью нам навстречу выйдут.
- Я вижу, вы, поручик, жалеете… Лучше было сразу дать себя зарезать… А эти хамы умеют кишки из брюха выпускать, да как еще умеют! У них практика еще со времен Железняка и Гонты…
- А теперь они вам кишки не выпустят, когда мы сожгли несколько деревень?
Габриельский побагровел.
- Я вообще жалею, что связался с вами! Мне показалось, что вы человек, а вы такой же слизняк, как и прочие! Вы сами согласились, пошли - и вот на тебе! Претензии! Да что, я один поджигал или ваши люди жгли, а? Это тот фармазон вас так смутил, что ли?
- Чего тут ссориться! - вмешался Войдыга. - Нужно думать, как дальше быть. А об этих большевиках, может, еще неправда.
- Все говорят, - возмутился солдат, принесший хлеб из деревни. - В местечке видели.
- Мало ли что видели, - упирался Габриельский. - А впрочем, не так страшен черт, как его малюют. Винтовки у нас есть, прорвемся и через большевиков.
- Только куда? - мрачно спросил Забельский.
- Куда-нибудь! В Румынию, Венгрию, - там наверняка создается армия! А впрочем… хоть и на запад. С культурным человеком всегда можно сговориться, а здесь что? Азия, дикость!
В сторонке солдаты собрались вокруг товарищей, которые принесли хлеб из деревни.
- Простых солдат отпускают. Только оружие сдай - и иди, куда хочешь.
- Да ну?
- Так говорят. Да и вправду, что мы им?
- Правильно…
- Ну, так как же?
Они неуверенно оглянулись на Забельского, который все еще ссорился с помещиком.
- Они нас выведут небось! Они так заведут, что родная мать не узнает.
- Вот только, может, всем вместе лучше…
- Чего там лучше! Опять что-нибудь выдумают.
Габриельский так рассердился, что махнул простреленной рукой и громко зашипел:
- А, черт, жжет как! Вам, поручик, кажется, что если уж большевики, так… Во-первых, еще неизвестно, есть ли большевики. Откуда так быстро? Глупая болтовня.
- Моторизовано все, - вмешался солдат.
- Еще что скажешь! - возмутился помещик. - Мо-то-ри-зо-ва-но! Кому ты это рассказываешь! Знаю я их, отлично знаю, не беспокойся! Но даже если большевики и пришли - все равно прорвемся! Как, поручик?
- Оставьте меня в покое, - простонал Забельский. - Я больше не могу…
- Ого, расклеился наш господин поручик… Да, война - это не прием у полковника. Война - это не парад на Саксонской площади, господин поручик. Постыдились бы - точно баба! Ну, вставайте, вставайте, пора двигаться!
- Я больше никуда с вами не пойду.
Габриельский весь затрясся:
- Ну и черт с вами! Что я, к вам в няньки нанялся? Мы ведь с вами не венчались! Нужны мне ваши нервы и настроения! Забираю своих и еду! Интересно, как вы тут справитесь с одним десятком солдат и без пулемета! Да и ваши люди что-то между собой шушукаются. Мне сдается, останетесь вы один как перст.
- Ну и пусть останусь, - простонал поручик и лег лицом в траву.
Войдыга, посвистывая, смущенно глядел в сторону.
- Ну, господа, собираем манатки и двигаемся, - бодро объявил помещик и вскочил на ноги.
Никто из солдат не шелохнулся, но полицейские собрались у телеги.
- Что касается нас, то наше положение… - начал было сержант, но Габриельский махнул рукой.
- Один черт! Попадем в руки мужикам, они нам все равно кишки выпустят - и вам и мне, хоть я и не ношу синего мундирчика. А нарвемся на большевиков, - тогда уж либо они нас, либо мы их… Поручик у нас совсем скис, пусть себе тут остается, а мы двинемся.
- Куда?
Он пожал плечами.
- Прямо, куда глаза глядят. Дорогой сообразим. Чего тут заранее решать, когда ничего, кроме мужицких сплетен, не знаешь? У вас есть с собой карта? Нету? У господина поручика, верно, есть при себе карта, да только Восточной Пруссии или Берлина. А это нам пока ни к чему…
Он усаживался на телегу, ворча и ругаясь. Раненая рука все сильней давала себя чувствовать.
- Вот ведь сукин сын, мерзавец… Стрелять ему охота. Этот уж, видно, пронюхал про большевиков, почву себе подготовляет. Ну, пусть его. Да только у Габриельского прочная шкура, не всякому с ним справиться. Берите-ка, берите вожжи, а то я на несколько дней с кучерским ремеслом - пас… Все тут? Подложите соломы под пулемет, подложите. С ним придется цацкаться, - где нам не справиться, там он свое покажет… Патроны в углу. Ну, господин поручик, до свиданьица! Может, еще где и встретимся, хотя сомневаюсь я.
Забельский не отвечал. Он все еще лежал в траве, глядя снизу на уезжающих. Высокие голенища полицейских сапог, испачканные в пыли и грязи лошадиные хвосты, облепленные пылью колесные спицы. Выше ему смотреть не хотелось. Заскрипели седла, щелкнул бич, завертелись колеса. Они отъехали.
На мгновение Забельскому стало страшно, и он хотел крикнуть, чтобы его подождали. Он испугался, что снова остается один, со всей тяжестью ответственности за своих людей, лишенный той уверенности в себе, которую олицетворял Габриельский.
- Оно и лучше, что нас теперь поменьше, - сказал кто-то рядом.
Не сразу поручик узнал голос Войдыги, который словно ответил на его мысли.
Да, может, это и к лучшему… В конце концов теперь не могло быть и речи о том, чтобы воевать. В этом отношении что десять, что двадцать человек - значения не имеет. Зато после разделения отряда можно замести следы карательной экспедиции, которая теперь казалась поручику немыслимым ужасом, кошмаром, самым худшим из всего пережитого до сих пор. Плакал ребенок - настойчиво, не переставая; невыносимый звук не умолкал ни на минуту. Разве это потому, что тот офицер так сказал? Забельский подумал минуту и сразу понял, что дело не в этом. Весь этот странный поход, нелепая скачка по дорогам, выкрики Габриельского, непрерывная спешка не давали ни на минуту задуматься, поразмыслить. Теперь на сознание обрушилась вся мерзость тех сумасшедших дней, и поручик почувствовал, что он разбит, измучен вконец, неспособен ни к какой мысли, ни к какому движению. Перед ним опять разверзлась бездонная пропасть. Что делать, куда идти? Ведь уже больше ничего нет - одни груды развалин, пожарища, пепелища. А тут готовые на все мужики и идущая с востока армия. Он уже не верил в картонные танки. Это не так, так не может быть. Ему показалось, что он повис в жуткой пустоте над бездной, в которой притаилось неизвестное. Голова закружилась от ужаса.
Войдыга вертелся вокруг него, пытаясь втянуть его в разговор.
- А мы, господин поручик, как? В какую сторону?
Забельский пожал плечами. Капрал уселся возле него на траве и тихим, конфиденциальным тоном сказал:
- Рядовых, говорят, домой отпускают. Вы бы, господин поручик, переоделись, что ли…
- Кто? Кто отпускает? - не понял Забельский.
- Ну… большевики, - пробормотал тот, застенчиво опуская глаза. Забельский изумленно взглянул на капрала, открыл было рот, но ничего не сказал.
- Потому что касательно офицеров неизвестно. Так, может, лучше бы… - пытался разъяснить капрал, но поручик вдруг уткнулся лицом в траву, и капрал увидел, как его спина странно дернулась раз и другой, сотрясаясь от неудержимых рыданий. Капрал смущенно отодвинулся, глядя на сидящих в нескольких шагах солдат: не заметили ли они, что происходит?
Ему было стыдно, словно плакал он сам. Наконец, Войдыга решился:
- Господин поручик! Господин поручик!..
Рыдания унялись, но Забельский продолжал лежать, не поднимая головы.
Глава II
В Ольшинах долго ни о чем не знали. О войне говорили столько времени, что в конце концов все перестали в нее верить. Приходили вести из местечек - из Влук, из Синиц, из Паленчиц; сперва к ним прислушивались со страхом и интересом, но когда прошел месяц, другой, третий, - все махнули рукой.
- Помирятся, небось помирятся!
- А то разве нет? Помирятся…
Никто не поверил даже и тогда, когда в деревню пришли зеленые мобилизационные листки.
В Ольшинах Стефек Плонский торопливо укладывал вещи. Плонская суетилась и ворчала, как всегда, ничуть не веря в войну.
- Маневры, наверно. Нашли тоже время, в самую уборку…
- Хожиняк вам поможет, - неохотно буркнул Стефек.
- Ну, как же, поможет… Очень он обо мне думает. Очень ему интересно. Только бы о себе… Что я? Кому я, старая рухлядь, нужна? Да и доченька рада, что вырвалась из дому, тоже не станет думать…
- Вы же сами хотели, чтобы она вышла за Хожиняка.
- Хотела, хотела… Надо же девушке выйти замуж. А было тут за кого? Не было. Пусть лучше за Хожиняка, чем в девках сидеть… Джемпер возьмешь?
- Зачем? Мундир дадут.
Стефек нагнулся над своими вещами, невольно прислушиваясь к монотонной воркотне матери.
- Оно и лучше, по крайней мере не истреплешь. А то разве ты станешь беречь? Тебе все будто с неба падает…
Плонская сердито смотрела на сына.
- Тоже выдумали. Тут овес косить пора, а они…
Стефек вышел, наконец, из терпенья.
- Я, что ли, виноват? Война!
- Какая там война! Так, выдумки. Я помню, в ту войну всюду приказы расклеивали. Всякий знал, что и как. А тут…
- Повесток пять прислали, - заметил Стефек.
- Ну вот! На всю деревню пять повесток! И это - война? Баловство одно.
Впрочем, так думали все, даже полицейские в Паленчицах.
- Э, надвигается, надвигается, но ведь уже не раз надвигалось, да проходило.
- Боятся, видно, с нами связываться, - догадался Вонтор.
Пьяный, как всегда, комендант Сикора только рукой махнул.
- И дурак же ты, пан Вонтор, ну и дурак!..
- Это почему? - возмутился толстый полицейский.
- Уж не знаю, почему. Таким уж, видно, отец тебя сработал на свое горе. Говорят же, дураков и сеять не надо - сами родятся.
Обиженный Вонтор отправился в корчму излить душу перед инженером Карвовским:
- Наш старик уж совсем того. Водку пьет не переставая. Плохо он кончит.
Инженер торопился домой. Уверившись, что слух о войне просто утка, он быстро попрощался с Вонтором, не ввязываясь в разговор.
Даже бабы не выли, как положено по обычаю, провожая призванных.
- Месяц, полтора, ну, может, три - и обратно…
- И то!
- Другое дело, кабы опять война…
- Э, кому там охота воевать? Давно ли та война была? Мало тогда народ горя хватил?
- Верно!
Евреи в местечках, правда, поговаривали другое, но им никто не верил.
Ольшины, как всегда, жили своей будничной жизнью.
Как всегда, крестьяне выплывали на лов и делились рыбой с паном Карвовским по уговору: третья часть ему, а две трети на продажу - ему же, по назначенной им цене.
Как всегда, бились с нуждой бабы, - и, как всегда, все глаза с ненавистью глядели на пригорок, где белели новенькие доски осадничьего сарая, уже отстроенного после июньского пожара.
День первого сентября обрушился на Ольшины внезапно, как гром с ясного неба.
Ранним утром появились самолеты. Люди выбегали из хат и удивленно глядели вверх. Никогда еще не видели здесь столько самолетов.
- Смотри-ка, смотри, вон еще!
- Четыре, пять… Девять, десять.
- О, и еще!
Дети стояли, засунув в рот пальцы. Словно стрекозы над водой в летнюю пору, по безоблачному небу летели серебристые птицы. Сверкали на солнце светлым металлом, легкие, подвижные, невесомые, парили, плыли по воздуху. И лишь потом донесся далекий гул. Он близился, нарастал, воздух задрожал от него.
- Гляди, как низко!
Самолеты пронеслись над деревней, спугнув ворон, которые, тяжело взметнувшись, перелетали с дерева на дерево.
- Куда это они летят?
- На Синицы…
- На Влуки…
В воздухе еще слышалось дробное стрекотание, когда издали - откуда-то со стороны Влук, Синиц - вдруг донесся глухой, долгий грохот. Паручиха с криком выбежала на дорогу:
- Ой, люди добрые, что это?
- Никак гром?
- Какой там гром!..