- Э, верно, что-нибудь еще найдется… Раз советы едут во Влуки, - значит, что-нибудь есть.
Параска Рафанюк гневно нахмурила брови, бабы захихикали.
Красноармейцы, ничего не понимавшие в этих разговорах, улыбались женщинам приветливой, открытой улыбкой. Параска гневно обернулась к бабам, но паром уже причалил, и все стали поспешно сходить на берег.
На площади под липами было почти пусто, - ни лавчонок, ни лотков. Женщины неуверенно озирались.
- Видишь, ничего нет.
К Мультынючихе подошла жена почтового чиновника:
- Продаете яйца?
Та внимательно рассматривала покупательницу.
- Уж и не знаю…
- Кто же знает? - Покупательница пожала плечами. - Ведь яйца на продажу привезли, я думаю?
- Может, и на продажу…
- Почем?
Мультынючиха задумалась.
- Почем, - сказала она неуверенно, - уж и не знаю, право…
Покупателей собиралось все больше и больше.
- Ну, пани Мультынюк, - развязно обратилась к ней знакомая хозяйка палатки на базаре. - Почем яйца?
- А что это вы сегодня палатки не открыли?
Женщина тяжело вздохнула.
- Какая теперь торговля… Ну, так почем же яйца?
Мультынючиха рассердилась:
- Смотрите, какие! Так и лезут! Захочу продам, а не захочу и не продам!
- Домой понесете?
- А чего ж, можно и домой.
Она прикрыла корзинку платком и направилась к улице, где помещались все влукские лавки. Приоткрыла одну дверь. В лавчонке было пусто, хоть шаром покати. На прилавке стояла полоскательница для чайной посуды, несколько банок.
- Ну, пани Мультынюк, что хорошего?
- Да так, ничего… Соль есть у вас?
Худощавый лавочник Зайкин воздел руки к небу:
- Соль? Какая соль? Откуда ей взяться? Растет она у меня, что ли? Нет соли! Уже давно нет соли!
- А будет когда?
Зайкин пожал плечами:
- Я разве знаю? Может, будет, а может, и не будет. Откуда я могу знать! А вы что продаете?
- Яйца.
- Ну, так давайте!..
- Вот за соль я отдала бы!
- Что вы говорите! Откуда у меня соль? Заплачу деньгами, и дело с концом.
Она презрительно оттопырила губы:
- Э, я за деньгами не гонюсь… Может, керосин есть?
- Керосин! Если бы у меня был керосин, я бы не сидел в лавчонке, а был бы важным барином!
Она повернула к дверям.
- Куда, куда? Чего вы бежите? Мы же можем дельце сделать…
- Что даешь?
- Деньги дам. Рубли, злотые, что хотите, мне все равно…
- Заткни их себе, знаешь куда!
Она вышла, хлопнув дверью, с минуту постояла, нерешительно глядя вдаль, и повернула за угол, в соседнюю лавку.
- Материя есть какая-нибудь?
На нее посмотрели с удивлением.
- Материя? - вздохнула лавочница. - Ни лоскутка нет. Все раскупили. А что теперь в этих деньгах? Никто их не хочет брать.
- Да известно, - сурово сказала женщина и вышла. Медленно направилась она к площади. Там все еще вертелась жена почтового чиновника, тщетно уговаривая женщин продать что-нибудь.
- Вы нам голову не морочьте! - набросилась на нее Мультынючиха. - На что нам эти деньги? Дайте кусочек мыла - получите яйцо. Или платьишко детское… Башмаки можно.
- Правильно! - подхватили хором бабы. - Свое добро отдай, а за эти деньги ничего не купишь.
Горожанки безуспешно пытались уговорить их. Наконец, одна решилась и сбегала домой. Разгорелся страстный торг, в котором все приняли участие.
- Ишь ты, за дырявый джемпер…
- С ума вы сошли, хозяйка, какой же он дырявый?
- Я-то вижу, - говорила Мультынючиха, разглядывая на свет синий джемпер. - Ну ладно, пяток яиц дам.
Чиновница остолбенела.
- Да вы что? Пять яиц за шерстяной джемпер?!
- А не нравится, так и ешьте свой джемпер, а яйца я домой повезу.
- Ошалели бабы, - горько заметила одна из покупательниц.
Мультынючиха так и набросилась на нее:
- Ишь ты какая! Не нравится, так не надо, нам-то что. Подыхайте тут с голоду, и вся недолга! Нам-то от вас ничего не надо. А вот как вы тут без нас выдержите, это мы посмотрим… Глядите, люди добрые, сотню яиц ей за ее джемпер подавай!
- Да он раньше стоил…
- Мало ли сколько он стоил! А яички сколько стоили? Прошли те времена!
- Верно, верно, - поддакивали крестьянки.
Возле Хмелянчука все увивался низенький худенький лавочник.
- Что вы привезли?
- Да там на возу у меня немного меду…
- Мед я возьму.
- Только я за деньги не отдаю.
Лавочник оглянулся и оттащил мужика в сторону. Они пошептались, и вскоре оба исчезли в тесных, темных сенях лавки.
- Лукавец, уже успел что-то подцепить, - завистливо вздыхали бабы, глядя, как Хмелянчук втаскивает в сени кадушку с медом.
Снова разгорелся спор из-за джемпера. Кто-то принес кусочек мыла, кто-то пачку махорки. Женщины торговались, раздумывали, а в конце концов возвратились домой, не распродав почти ничего.
Весть о влукском базаре сразу разнеслась по всей деревне.
- В лавках ничего не купишь! Ни соли, ни керосину, ни махорки, ни платка, - ну, ничего!
- Деньги что. И старые польские, и рубли, и все. Ничего на них не купишь…
- Ay людей еще есть кое-что. За пять яиц джемпер отдают.
- Слыханное ли дело!..
Бабы стояли на улице и судачили вовсю:
- Деньги, выходит, ни к чему, будь их у тебя хоть полон сундук. А за масло, за яйца, за творог - все получишь, чего только душа пожелает.
- Говорят, Хмелянчук золотом взял…
- Да ну?
- Да уж за что попало он бы мед да поросенка не стал отдавать…
- Что ж, за золото еще можно!..
- И подумать только. Кто бы этому поверил? Деньги есть, а ничего не стоят.
Они удивлялись, вздыхали и единогласно решили: в город рваться незачем. Пусть там посидят, поголодают немножко, еще уступчивее станут. Как придется зубы на полку класть, так и за одно яйцо джемпер отдадут.
Жители местечка действительно стали уступчивее. Не дождавшись, пока во Влуки соберется кто-нибудь из Ольшин, приходили сами. Останавливались на дороге, кричали под окнами:
- Хозяюшка, масла у вас нет?
Женщина небрежно, равнодушно выглядывала за дверь.
- Может, и нашлось бы, если поискать…
- Так посмотрите, пожалуйста.
- Да уж и не знаю как… Завтра воскресенье, оно и самим пригодится.
Городские барыни и господа кланялись, просили, заискивающе шутили с бабами. Цены взлетали вверх, как сумасшедшие. Никто уже не знал, чего и требовать за яйца, за творог, за масло - все казалось мало, все казалось, что отдано даром.
- Гляди, Кожаниха за кусок масла две наволочки взяла. Мое-то масло куда лучше, а я вон всего одно платьишко для девочки получила.
- Онуфрий сапоги выторговал за рыбу…
Даже Паручихины детишки ходили в башмаках. Она прилежно доила корову, но отказывала в молоке даже детям.
- Выпьешь - и нет ничего. А мы за молоко башмаки купим. И джемпер. И платье.
- И ленту, мама!
Сонька, восьмилетняя девочка Паручихи, ходила в шелковой дамской блузке, ее вшивую головенку мать повязывала широкой атласной лентой. Крестьяне приоделись, принарядились, не трогая бумажек, полученных во время войны за подводы, за проданное беженцам молоко, которые накопились в сундуках и за образами.
- Кто его знает, будут они когда-нибудь иметь цену или нет?
- Может, и будут…
Цены росли, местечко отдавало крестьянам все, что у него было. После джемперов и блузок дошла очередь до граммофонов, гипсовых статуэток, стульев с плетеными сиденьями.
- Пригодится. Не все же одним городским иметь!
Деревня забыла все на свете и стремилась лишь к одному - менять, менять, менять, как можно больше, как можно выгоднее. Бабы гнались главным образом за тряпьем, мужчины требовали золота.
- Золото не бумага. И спрятать легко, и цену свою никогда не потеряет.
Деревня отъедалась, одевалась. И первый раз в жизни все это давалось легко - без труда, без пота. Самых хитрых в конце концов начал даже тревожить этот поток благосостояния, льющийся из местечка в деревню.
- Тут что-то не так. Подорожать все должно…
- Может, и подорожает. Перехитрить нас хотят, наверно…
- Можно ведь и обождать… Над нами не каплет.
- И обождем.
И они ждали. Никто не шел ни во Влуки, ни в Паленчицы, ни в Синицы. Крестьянки перестали открывать двери на оклики с дороги. Лишь иногда мать посылала кого-нибудь из детей:
- Иди, скажи: нет, мол, ничего, чтобы она не орала.
- Так ведь и лезут, так и лезут! Видно, они что-то затевают…
- Перехитрить хотят мужика. Ну, это еще видно будет, кто хитрей.
Хмелянчук, по-видимому, продолжал торговать, только он делал все тайком, тишком, так что в деревне ничего не знали, а только подозревали, строили догадки, не скрывая зависти.
Деревня богатела, но в то же время утрачивала и память о прошлом. Раньше не было денег на соль, а в местечке стояли целые мешки соли - приходи и бери; теперь деньги были, а соли - ни щепотки. Раньше не было денег на керосин, а керосину были целые бочки; теперь деньги валялись, как сор, а керосин где-то прятали спекулянты.
- Порядки! - говорила Мультынючиха, оттопыривая губы. Теперь она набралась храбрости и уже вслух сплетничала об Овсеенко.
- Пьянчуга, да и все тут… На дивчат засматривается… Я, конечно, не знаю, а только говорят, будто рафанюкова Параска к нему бегает…
- Неужто? Замужняя ведь!
- А что ей? Сперва с Петром, теперь с этим.
Бабы ахали, пожимали плечами. Мультынючиха повторяла вслед за Хмелянчуком:
- Им что? У них возьмет вот такой бабу на три месяца, а потом бросит, и с другой… Такие у них свадьбы.
- Уж вы скажете!
- Давно известно, что у них так. Раз в бога не верят, так чего им?
Паручиха яростно защищала советскую власть:
- Э, мало ли что болтают… Были разве когда у моих детей башмаки? Нет. А теперь есть. Были у моих детей джемперы? А теперь есть. Вот оно что значит советская власть.
- Верно. Только вот кончится скоро все это, - тихо и скромно вставил Хмелянчук.
- Что кончится?
- А вот яйца, молоко, творожок…
- Как это: кончится?
- Известно. Того и гляди колхозы будут, все в колхоз и пойдет. Кончится и с яйцами и с маслом…
Бабы теснее обступили его, но Паручиха беззаботно рассмеялась:
- Эх, глупые люди, что ни скажи им, всему верят! А вы, Хмелянчук, еще доиграетесь…
Хмелянчук побледнел:
- Да ты что, баба, взбесилась? Что ты ко мне прицепилась?
- Подожди, может, к тебе еще кто и прицепится. Ишь какой нашелся - сплетни распускать против советской власти!
Хмелянчук энергично сплюнул.
- Вот дурная баба!
- Нет уж не дурная! Это еще неизвестно - кто дурной. Землю давали, коров давали, - а этот, скажите, пожалуйста, колхозы…
- А ты наверняка знаешь?
Паручиха подбоченилась.
- Не знала бы - не говорила. В сельсовете-то я состою или нет? А с Хмелянчуком говорить - только языком трепать.
Женщины успокоились и пришли к одному выводу: незачем торопиться в город или принимать приходящих оттуда. Надо копить, собирать и назначать свои цены.
Местечки голодали. Те, у кого были запасы, кое-как перебивались. Те, у кого их не было, распродавали все свое имущество. Но и это уже не помогало. Крестьяне выжидали, чтобы поднять цены еще выше.
- Хо-хо! Тянул из нас город, что мог, теперь мы из города тянем! Пускай узнают, каково!
Бабы копили яйца, набивали горшки маслом и подсчитывали, сколько за это можно будет сорвать.
- Протухнут у вас яйца, - смеялись мужики.
- А что там! - безмятежно махала рукой Мультынючиха. - Купят и тухлые, вот увидите!
- А то разве нет? Купят, если других не будет.
На баб нашло какое-то безумие. Они даже сплетничать перестали, некогда было. Разговоры велись об одном: что продала, почем, кому. И чем больше скоплялось у них добра, тем сильнее жаловались они на нехватки.
Больше всего злило их то, что из магазинов исчезли все товары. Теперь вот были и деньги, зато товаров не осталось.
- Голые они сами ходят, что ли? - сердилась Мультынючиха, оправляя на дочке чересчур большой мужской свитер, выменянный недавно за кусочек масла.
Все словно забыли, что было три-четыре месяца тому назад. Неожиданное богатство ударило в головы, одурманило, затуманило мозги.
- Эх, бывало, магазины полны-полнехоньки!
- Человек пошел бы, выбрал… Я бы своей Лесе бархатное платье купила.
- Почем он был, бархат-то?
- Почем бы ни был. По крайней мере человек знал, что с этими бумажками делать, а теперь они в сундуке лежат.
- Еще все переменится, будет по-иному, - перешептывались мужики.
Овсеенко не понимал причины внезапного изменения настроения деревни. У него еще не изгладились из памяти те дни, когда делили землю, когда распределяли инвентарь - и деревня плакала, смеялась, радовалась, пела. Теперь все притихли. Его молчаливо обходили при встречах на улице, на собрания приходило все меньше народу, а те, кто приходил, тоже молчали или насмешливо улыбались. Овсеенко не понимал. Иногда он даже подумывал, не посоветоваться ли с Гончаром. Но Гончар уехал на несколько месяцев, и приходилось справляться самому. Впрочем он не только не понимал, но и не все замечал. Болтовня Паручихи, лесть Хмелянчука заслоняли от него подлинный облик деревни, которая сейчас была всецело поглощена накоплением и охотно прислушивалась к любым слухам. А слухи распространялись с невероятной быстротой.
- Поляки в городе говорили, что англичане идут.
- Не дождутся! Придут, но не англичане…
- Говорите? Слыхали что-нибудь?..
- Конечно, слухи разные… Будет порядок с поляками и евреями…
- А Советы как?
- Ничего, спокойно себе сидят.
- Тогда неизвестно, что еще будет.
- Конечно, неизвестно…
Но снова появлялась сплетня, снова ширились слухи, неизвестно кем распускаемые, и снова шли по деревне разговоры, словно волны от камня, брошенного в глубокую воду.
Глава VII
Минутами Петр ловил себя на чувстве непреодолимой враждебности к деревне. Теперь из нее вылезало все, что таилось под спудом, все, что было подавлено гнетом, нищетой и преследованиями. Теперь, когда люди распрямились, наружу вырвались и темные инстинкты - хищность, зависть, себялюбие и требовательность ко всему и ко всем, кроме самих себя.
- В Порудах, - вздыхал Семен. Да, в Порудах другое дело. Там и раньше шла работа вовсю.
- Ты подумай, без малого полдеревни - партийные люди. Ясно, что там все по-другому. У нас что? Ты, Сашка, я, ну, с грехом пополам, еще два-три человека. А остальные? И удивляться нечего, это дела так идут…
- А тут еще Овсеенко, - вздохнул Данила Совюк.
Петр рассердился:
- Овсеенко! Да если бы тут не знаю кто был, хоть семи пядей во лбу, так и ему с такими людьми туго пришлось бы! Нам самим надо засучить рукава да браться за дело!
- Не так-то это просто. Вон он тебя в сельсовет не допустил, а с тобой было бы куда легче.
- Не в одном сельсовете можно работать, - хмуро ответил Петр.
- Можно, только труднее. Все-таки уж не то.
Петр сам чувствовал, что уже не то. Он мучился оттого, что оказался отстраненным, минутами даже впадал в отчаяние.
Однажды он попытался поговорить с Овсеенко.
- Вы бы, товарищ, получше присмотрелись к людям…
Овсеенко привычным движением сбил кепку на затылок.
- А вы думаете, я не присматриваюсь? Уж я знаю, кто чего стоит, я в людях разбираюсь.
- Вы вот Хмелянчуку доверяете.
Овсеенко вскочил как ошпаренный.
- Да, доверяю! И знаю, почему доверяю! Вы меня, пожалуйста, не учите. Все вы тут Хмелянчуку яму роете, но я знаю, в чем тут дело. Какие обвинения у вас против Хмелянчука?
- Обвинения?
- Вот то-то и оно! Болтают-болтают, а как придется сказать напрямик - так и нечем крыть… Нам, товарищ Иванчук, хорошо известны эти методы.
- Какие еще методы?
- Методы клеветы, очернения.
Жилы вздулись на лбу Петра. Тонкие ноздри дрогнули.
- Это я клевещу? - спросил он сдавленным голосом.
- Я этого не говорю! Вы, быть может, действуете с самыми лучшими намерениями. Но нельзя подкапываться под человека, который ведет себя образцово, лойяльно сотрудничает с нами.
- Что же за это время сделал ваш Хмелянчук?
- Я знаю, что он сделал, и не намерен дискутировать с вами на эту тему.
У Петра чуть не сорвался с языка резкий ответ, но он сдержался. К чему это? Он вышел, словно пришибленный. Да, Овсеенко решительно ни к чему не хотел допускать его. Слова, сказанные им в день выборов сельсовета, о том, что Иванчук может и должен показать себя на работе, оказались лишь фразой. Оставалось одно - разговаривать с людьми, агитировать. Но и это ни к чему не вело: ведь он был подозрительным человеком, - никто не размышлял почему, но неприязненное отношение Овсеенко давало свои плоды. Разумеется, Хмелянчук и прочие пользовались этим.
Минутами Петру хотелось возненавидеть Овсеенко, но он не мог. При всех своих недостатках, при всей своей тупости этот Овсеенко все же принес с собой новые веяния, новые взгляды на вещи. Иногда Петр изумлялся тому, как Овсеенко замечал то, на что сам он не обращал внимания: больных детей, грязь в хатах, лебеду, которую варили в горшках, кору, подмешиваемую к хлебу. Замечал и немедленно вспыхивал, вмешивался. Было что-то глубоко человечное в его подходе к людям, к их мелким, мучительным заботам. И Петр видел в этом отблеск великой зари, который падал на всех, кто приходил с той стороны Збруча. Даже на этого Овсеенко, даже на него. А ведь легче было бы не найти в нем ничего, кроме тупости и глупости. Да, это было бы легче.
Петр стал замкнутым; горечь переполняла его сердце. Он ходил по деревне, как чужой; как к чужому относились к нему те, за приход которых он боролся, прихода которых ждал, за которых избивали его палками в карцере. Тогда, после выборного собрания, Петр сказал себе: это ничего. Но дни шли, а он невольно продолжал стоять в стороне, не принимая участия в работе. Впрочем, не он один. Семен, Совюки, все, кто были политически активны до войны, теперь оказались отстраненными. Мало того, с самого начала, организуя сельскую милицию, Овсеенко тщательно устранил всех зачисленных в нее за краткий период пребывания здесь Гончара.
- Один черт в этом разберется, - откровенничал Овсеенко перед Хмелянчуком. - Партию-то распустили… Может, и порядочный человек, но кто там разберет… И зачем мне ответственность брать на себя? Лучше на расстоянии держать…
- Так, так… - бормотал Хмелянчук, не слишком ориентируясь во всем этом. Но он понимал одно - чем меньшую роль будет играть Петр, тем лучше.
Петр раздумывал: не поехать ли в район, поговорить с Гончаром? Но последний разговор с Овсеенко отбил у него охоту и к этому. К тому же оказалось, что Гончар уехал на время из города, а других членов райкома Петр не знал.