- Я же вам ясно заявляю: провокационные слухи, распространяемые прихвостнями буржуазии, осколками капитализма, оставшимися еще на нашей территории! Никто ничего отнимать не будет. Я прикажу арестовать всякого, кто будет вести такие разговоры. Понятно?
- Ну, понимаю, понимаю, - обрадовалась Паручиха. - Значит, пусть ее в хлеву и стоит?
- А где же ей стоять! - заорал вышедший из терпения Овсеенко так, что Паручиха попятилась.
- Так я уж пойду, счастливо оставаться, товарищ! - сказала она и поспешно захлопнула за собой дверь.
"Пусть его злится, главное, что насчет коровы неправда".
В сенях она столкнулась с Хмелянчуком и надменно взглянула на него:
- А насчет коров-то неправда, как и говорила я.
- А я что? Разве я что другое говорил? Сплетни, больше ничего.
Овсеенко встретил входящего серьезным взглядом:
- Вот гляди, что делается. Провокация!..
- Что случилось? - удивился Хмелянчук.
- Распускают слухи о реквизиции скота. Ты слышал? Надо обратить на это внимание.
- Ничего не слышал, - солгал тот. - Паручиха, что ли, говорила?
- Она. Но я подозреваю, что это не от нее исходит. Говорят что-то о Курках…
Он задумался.
- А на эту Паручиху надо обратить внимание. Вроде и беднячка, но классовый враг умеет маскироваться, умеет проникать повсюду…
Хмелянчук понимающе кивал головой:
- Верно, верно.
Овсеенко облокотился на стол:
- Трудно работать, вот что я тебе скажу. Тяжело! Ты к людям всем сердцем, а они тебе…
- А вы бы не засиживались здесь, товарищ, так подолгу. Ведь вконец изведетесь от такой работы.
- Что ж делать? Да и куда мне пойти?
- Да хоть бы и ко мне… Сегодня как раз жена борщу с салом наварила, рюмочка-другая тоже найдется.
- Ну пьяница-то я неважный, - слабо возражал Овсеенко.
Но Хмелянчук, дружески обняв его за плечи, вытащил из-за стола.
- Посидим, побеседуем, оно и полегчает. Выпьет человек рюмочку, и в голове сразу прояснится.
- Рюмочку можно. А уж чтобы пить - это нет. Нельзя мне, брат. Я человек партийный.
- Само собой. Я и говорю - одну рюмочку.
- Что ж, одну рюмочку можно.
Рюмочек было выпито гораздо больше, и Овсеенко совсем размяк.
- Ну, брат, скажу я тебе, - тяжко… - лепетал он, нагнувшись к Хмелянчуку. - Ох, как тяжко! Вот я письмо сейчас получил - порицание. Будто бы предвыборная агитация плохо велась. Я им говорю: как же это плохо? Без малого сто процентов голосовало, в чем же дело? Так нет, уперлись: плохо!.. Кто-то здесь под меня подкапывается. А я что? Делаю все, что могу. По ночам не сплю, с людьми беседую…
- Верно, верно, - поддакивал Хмелянчук, непрестанно подливая из большой зеленой бутылки.
- Что я? Всю кровь, всю жизнь отдал бы партии. А меня… Письмо вот с выговорами: мол, не ориентируюсь в местных условиях. А ты скажи, как тут ориентироваться-то?
- Это конечно.
- Вот и ориентируйся, когда тут все наоборот. Бедняк - против тебя, разносит провокационные слухи… А вот у тебя хоть и земли много и кулаком тебя называют… Приходили и ко мне, приходили на тебя наговаривать…
Хмелянчук вздрогнул:
- Приходили, говоришь?
- Как же, приходили… Но я, брат, им сразу ответил: "Хмелянчук парень хороший, парень - золото. Что вы тут про него?.."
Овсеенко приблизил побагровевшее лицо к уху Хмелянчука:
- Знаешь, что я тебе скажу? Это они хотят лишить меня друга. Де-зо-риентировать…
У него заплетался язык. Хмелянчук долил рюмки.
- Нет, ты не подливай, не подливай, а то еще напьюсь. Как же так? Ведь партийный работник!
- Да чего ты? Водка слабенькая, такой водкой не напьешься, - успокаивал его Хмелянчук.
- Я не пьян ведь? Не пьян?
- Какое там пьян! Трезв, как рыба…
- Вот я и говорю: кто здесь пьян? Кто пьян? Я - нет. Ты тоже нет.
- Чего тут толковать о пьянстве…
- Правильно… Водка слабенькая, ты сам говорил… Я ведь чувствую. Ты, Хмелянчук, хороший парень. Ты мне скажи, как здесь, в деревне, с кулаками?
Хмелянчук немного поежился и, прищурясь, стал смотреть на закопченное ламповое стекло.
- Как тебе сказать, с кулаками… Какие у нас тут кулаки? Земля, сам видишь, пески да болота… Какой может быть кулак на такой земле?
- Вот, вот и я то же говорю… Взять хоть тебя. Ну какой ты кулак? Я и говорю…
- Оно, конечно, не все одинаковы… Какой-нибудь Рафанюк, к примеру…
- Рафанюк?
- Ну, муж этой Параски, знаешь?
- Ага, красавица Параска. Я заметил. Вот, знаешь, у меня жена дома… Эх, брат, не повезло в личной жизни, ну так не повезло…
Хмелянчук и сам осоловел. Он заметил, что хватил через край, подпаивая Овсеенко. Теперь его излияния приняли сугубо личный характер, а это вовсе не интересовало мужика.
Овсеенко сидел, устремив мутный взор на огонек лампы. Вдруг он вскочил из-за стола.
- Ну, брат, я засиделся, а работа не ждет. Надо идти.
- Я тебя провожу, - предложил Хмелянчук.
Овсеенко не возражал. Он высоко занес ногу, переступая порог.
- Что-то я устал… Тропинка у тебя какая узенькая…
- Ничего, помаленечку дойдем. - Обнимая покачивающегося Овсеенко, Хмелянчук уговаривал его, как ребенка: - Ничего, ничего, дойдем.
- Темно-то как, гляди! - удивлялся Овсеенко.
- Да ведь ночь уже.
- Темно… Классовый враг притаился во тьме… - бормотал Овсеенко, которого окончательно развезло на свежем воздухе.
- Верно, - поддакивал Хмелянчук, поддерживая обвисающего в его объятиях Овсеенко. Но тот вдруг обиделся:
- Ты что? Что ты меня, как пьяного? Я и сам дойду…
- Зачем, как пьяного? Тут пьяных нет.
- Вот я и говорю… Кто пьян? Я, Егор Овсеенко? Егор Овсеенко пьян не бывает.
- Тише, тише, - успокаивал Хмелянчук. - Зачем орать на всю деревню?
- Правильно, зачем орать…
Они благополучно добрались, наконец, до усадьбы, и Хмелянчук проволок пьяного через канцелярию в маленькую комнатку, где Овсеенко, как колода, повалился на постель.
Хмелянчук покосился на запертый ящик стола, куда тот перед уходом спрятал бумаги. Хотел было запустить руку в карман спящего, но раздумал и тихонько вышел на улицу.
Задами он пробрался к попу.
Поп сидел за ужином. Поставив локти на стол, он трудолюбиво обгладывал куриную ножку. Попадья стояла у печки и тяжело вздыхала, сложив руки на животе.
- Что слышно, батюшка? - спросил гость, предусмотрительно усаживаясь подальше от окна, чтобы его не увидели снаружи. Поп заметил его беспокойный взгляд.
- Ефросинья, занавесь-ка окно! - повернул он к жене лоснящееся от жира лицо.
Попадья вздохнула и, тяжело ступая, подошла к окну.
- Никого нет.
- Сейчас нет, а там может явиться, - сопел поп.
Она задернула полотняные, расшитые красными цветами занавески и опять отошла к печке.
Хмелянчуку надоело молчание, нарушаемое лишь хрустом куриных костей под крепкими зубами попа.
- Так как же, отец Пантелеймон?
- Да что ж, известно как! - проворчал поп и с еще большим увлечением принялся за курицу. Хмелянчук покосился на стол. Но, видимо, здесь не предвиделось ничего, кроме курицы, которую уже доедал поп.
- Ефросинья, как там самовар? Завари-ка чаю!
- Чай… Кончается уже чай, - вздохнула попадья, но все же подошла к буфету.
- Вы тоже выпьете чайку? - впервые заинтересовался поп своим гостем.
Хмелянчук угодливо улыбнулся.
- Отчего же… Чайку всегда полезно выпить.
- И сахару чуть-чуть осталось, - мрачно заявила попадья.
- Да уж, ни сахару, ни чаю. Ничего.
- Я вот в Синицах был, - оживился Хмелянчук. - И там то же самое, ничего нет. Все до последнего раскупили.
- Э, есть еще, наверно, немножко, припрятано только.
- Припрятанное, конечно, должно быть…
Разговор опять оборвался. Поп отер жирные пальцы о рясу и теперь следил глазами за женой, возившейся у самовара.
- Заваривай, заваривай, не жалей. Кто знает, что завтра бог пошлет… По крайней мере чайку человек попьет.
- Как у вас с землей? - осторожно спросил Хмелянчук.
Отец Пантелеймон махнул рукой:
- Забрали. Культом, говорят, живешь, сам земли не обрабатываешь, так тебе и не полагается.
- Культом?
- Это что я, стало быть, слуга господень. А ты разве не знал ничего? - вдруг удивился поп.
- Как не знать? Так только спрашиваю.
- А в деревне что? Школу открывают?
- Открыли, как же. Уж и дети ходят…
- Да, вот только слову божию уж там учить не будут, - язвительно заметил поп, а попадья снова, неизвестно уже в который раз, вздохнула, сложив руки на огромном животе.
- Слова божия, конечно, не будет… Удивительно еще, что они церквей не закрывают, - вставил гость.
Поп вскочил так, что стаканы на столе зазвенели.
- Да что ты, ну тебя!
- Я-то тут при чем? А раз они бога не признают, то, стало быть…
- Они бога не признают, и их бог не признает, когда наступит час!
- Оно так, только вот бог далеко, а человек близко…
- Не так-то он далеко, как кажется грешнику! А вот, видишь, церкви и не закрыли! Верующему есть куда прийти помолиться и на горести свои пожаловаться, утешения в господе поискать.
- Много народу было у обедни в воскресенье? Я-то занят был, не мог…
Поп подозрительно взглянул на него:
- Те устроили как раз в это время свою музыку, концерт какой-то.
- Всякие способы в ход пускают.
- Ну, присаживайся, присаживайся, чайку попьешь. Вечер-то прохладный.
Хмелянчук скромно присел на краешек стула и, взяв в руки стакан, глянул на свет сквозь стекло:
- Крепкий!
- Я только такой и пью. Чай, так чтоб уж был чай.
Они медленно, будто священнодействуя, прихлебывали. Широкое лицо попадьи покраснело. Самовар тихонько шумел.
Наконец, поп отставил стакан.
- Ты бы, Ефросинья, пошла на кухню, поглядела бы, что там, - сказал он вдруг, сурово и пристально взглянув на жену. Она зашлепала к дверям, раскачивая широкий колокол юбки. Поп встал и проверил, плотно ли закрыта дверь.
- Не прикроет, а там шатаются, и в сени и в кухню заходят. Долго ли до беды! Уж сам с собой и то боишься разговаривать.
- Конечно, все может случиться, - согласился Хмелянчук.
Самовар тихонько шумел потухая. Горела висячая керосиновая лампа под большим абажуром из разрисованного цветами пергамента. Поп подсел поближе к Хмелянчуку.
- Ну что, есть какие новости? - шепотом спросил он, озираясь на занавешенное окно. - Об этих… о колхозах ничего не говорят?
- Нет. Не раньше, чем к весне. За Синицами, говорят, собираются колхоз этот ихний устраивать, а здесь нет. Так Овсеенко говорил.
- Да-а… Это нехорошо, - сказал поп.
Хмелянчук изумился:
- Почему нехорошо?
- Да ведь если бы колхозы поделали, сразу бы у людей в головах прояснилось. Только что дали им землю - и опять ее отдавать. Небось не понравилось бы.
- Верно! - обрадовался мужик. - Ясно, не понравилось бы.
- Ну видишь… Вот ты и поговори с людьми об этих колхозах.
- Это, значит, насчет чего же?
- Ну, что будут организовывать колхозы. Мол, не сегодня, так завтра…
- Я поговорю, - согласился Хмелянчук. - Только трудно это.
- Тебе легче моего. Все-таки поп, сам понимаешь.
- Да это-то так, - подтвердил мужик, кивая рыжей головой. - Поговорить можно.
- Вот, вот, уж ты там знаешь, как говорить… Только осторожно.
- Известно, осторожно. Сейчас все из-за угла друг за другом подсматривают. Того и гляди в беду попадешь.
- С осадником говорил?
Хмелянчук вздрогнул и искоса, испуганно поглядел на попа.
- С каким осадником?
- То есть как это с каким? С Хожиняком.
Поп рассердился:
- Что это ты дурака-то валяешь? Известно ведь, что осадник здесь.
- Дома его нет.
- Дурак он, что ли, дома сидеть? Ведь всем известно, что это он стрелял в Паленчицах! Я-то знаю, что он где-то тут поблизости… Крепкий человек! Быть того не может, чтобы ты с ним не поговорил, уж я знаю. Чего ты меня-то опасаешься?
- Ну, говорил, - неохотно сознался Хмелянчук.
Неизвестно почему, его вдруг взяло сомнение. Он испытующе глянул в лицо попу. Но темные глаза смотрели из-под густых бровей по-всегдашнему. Хмелянчук немного успокоился, хотя в глубине его души осталась еще тревога, отражавшаяся в каждом его слове и заставлявшая его взвешивать каждую фразу, каждое движение.
- Ну как у них? Делают что-нибудь?
Хмелянчук снова встревожился:
- Да вроде делают… Понемножку…
- Правильно, правильно, - обрадовался поп. - Только осторожно, потихоньку… Сразу ничего не сделаешь! Обязательно надо поосторожнее.
Хмелянчук воспринял последние слова как предостережение и стал еще медленнее цедить слова. Он не сказал попу, что Хожиняк с некоторых пор пропал из виду, как сквозь землю провалился.
- А что же они? Как полагают?
- Да откуда я могу знать? Ясно-то он не сказал, этот Хожиняк. Они тоже вроде опасаются.
- Всякий опасается, - понимающе вздохнул поп. - Всякий! - повторил он и так стукнул костяшками пальцев по столу, что зазвенели пустые стаканы. - А в деревне?
- В деревне-то? Это как сказать… Один так, другой этак…
- Ты только гляди в оба. Этот Овсеенко, как он к тебе?
- Да вроде хорошо. Только ведь с ними никогда не знаешь твердо.
- Иванчука бы держать от него подальше.
- Петра-то? Петр, это да. Всех он хуже.
- Конечно. Как был всегда паршивой овцой, так и остался. - Поп рассердился, и вся кровь бросилась ему в лицо от какого-то воспоминания. - Неверующий, никакого почтения к слуге господню, никакого! - Он снова стукнул пальцами по столу, и снова задребезжали стаканы.
- Овсеенко к нему не очень…
- Не понять всего, - вздохнул поп. - В тюрьме он тогда сидел вроде за них, а теперь…
- Счеты там у них промеж себя какие-то, - объяснил Хмелянчук.
Отец Пантелеймон грустно покачал головой:
- Ну и хорошо. А ты за ним присматривай. Чтобы он нам хлопот не наделал.
- Уж я, батюшка, присмотрю.
- Ну и хорошо… А про свадьбы ничего не говорили?
- Ничего не говорили.
- Это они исподволь, постепенно хотят. А ты расскажи людям, как это у них. На три месяца брак, на два. Оставит женщину с ребенком и уйдет к другой. И опять свадьба. Кощунство одно.
Хмелянчук лицемерно качал головой, вспоминая, что рассказывали на этот счет о самом попе, но ничего не сказал.
- И вообще, того… Поговори с мужиками. Пусть знают.
- Я и то разговариваю.
- Ну вот. И с осадником поговори, только пообстоятельней. А то что ж мы одни-то? А учить в школе по-каковски будут?
- По-украински.
- Ишь ты, по-украински. Как мужика-то по шерстке гладят, - бормотал поп, почесывая в патлах. - По-украински…
- Ясли тоже для детей устраивают.
- Ясли? - не понял было поп. - Ах, скажите, пожалуйста, ясли…
- Дивчат из деревни в Луцк на курсы посылают.
- Вот ты и поговори с ними. На курсы! Разврат один, богохульство - вот что эти курсы. Скажите, пожалуйста, курсы!
Он запустил пальцы в волосы и остекленевшими глазами уставился на отражение лампы в пузатом, ярко начищенном самоваре.
С минуту продолжалась тишина. Наконец, поп очнулся и обернулся к Хмелянчуку.
- И что это будет, что только будет, ты мне скажи? - спросил он сдавленным голосом, и в глазах его отразился страх. Хмелянчука тоже мороз по коже подирал, хотя он и сам не знал, чего испугался. - Землю отобрали. Как тут проживешь? Признаюсь, есть у меня немного золота, деньги еще с прежних времен остались. Вот ты скажи мне, куда спрятать? Придут, найдут…
- Пока еще нигде ничего не ищут, - заметил Хмелянчук.
Но поп не успокоился:
- Придут, я знаю, что придут! Выведут в сад, расстреляют!
У него вырвалось короткое сдавленное рыдание. Длинные волосы рассыпались по скатерти.
- Я было под подушку спрятал. Потом целую ночь глаз сомкнуть не мог. Вынес в клеть, в зерно закопал. А вдруг, Думаю, придут хлеб отбирать? Ночью встал, вынул. И теперь прямо не знаю.
Глаза мужика загорелись жадным огоньком от одного только упоминания о золоте, хотя ему не нужны были поповские деньги: были ведь у него свои, запрятанные в улье, в саду. Поп заметил этот огонек:
- А ты что? Может, донести хочешь?
Хмелянчук так и подскочил на месте:
- Что вы, что вы, батюшка? Я бы для вас жизни не пожалел, - а вы вон что! Побойтесь бога, батюшка!
- Ничего, ничего, - бормотал поп. - Ты не обижайся. Человек уж сам не знает, что говорит, что делает. Кому довериться? Может, и собственная жена готова побежать в эту их… чрезвычайку…
- Что вы, батюшка, что вы? - успокаивал Хмелянчук попа, с беспокойством глядя на его испуганное лицо. - Нельзя так, батюшка!
- Конечно, нельзя. Да вот ты скажи мне, как жить-то?
Он сидел нахохлившись, как большая черная птица. Лицо его еще лоснилось от жира, растрепавшиеся волосы падали на щеки.
- Кончится все это, кончится! - пробормотал Хмелянчук. Он медленно встал, чувствуя, что не в силах оставаться здесь дольше.
- А ты не забывай, - напомнил поп, провожая его до дверей. - Где только можно, как только можно, но осторожненько, исподволь!
Он привернул лампу. Хмелянчук с минуту прислушивался на пороге, потом, не заметив ничего подозрительного, юркнул в темноту. Он спешил домой: нужно было кое-что собрать на продажу к базару.
С незапамятных времен каждый вторник во Влуках собирался базар. Война нарушила было установившийся порядок, но теперь, когда настал мир, люди снова вспомнили о базаре.
- Надо бы поехать, купить кое-чего, - озабоченно говорила Мультынючиха. - Время-то к зиме идет.
- Милая моя, а что же ты там купишь? Ничего во Влуках нет, - сказала соседка. Другие поддакивали. Но когда пришел вторник, бабы не выдержали. А вдруг удастся что-нибудь купить! Сказывалась и давняя привычка: поехать, посмотреть, послушать, что говорят. Каждая захватила с собой что-нибудь: яйца, масло, утку или курицу.
На пароме не было обычной толчеи.
- Что-то не очень народ идет.
- А зачем? Кому охота зря ехать! - буркнул перевозчик. - Разве там что купишь? Такие времена пришли…
Хмелянчук прилежно вслушивался, но никто не отозвался на эти слова.
С ним заговорила Мультынючиха:
- Вы тоже в город?
- Да вот, соли хотел купить.
- Что это, соли вам не хватило? - задорно спросила Соня Кальчук, и бабы рассмеялись. Все знали, что Хмелянчук сделал перед войной такие запасы, что и конца им не предвиделось. Хмелянчук пожал плечами:
- Кабы хватало, не покупал бы…
- Бывает, что и есть, да еще больше хочется.
- Бывает и так. - Он притворился, что не понял намека, но все-таки отошел к борту парома и стал равнодушно глядеть на воду.
- Говорят, будто соли во Влуках нет, - заметила какая-то женщина.
- Говорили, ничего нет, не то что соли.
Мультынючиха покосилась на двух сидящих на пароме красноармейцев.