Они не удивлялись, не негодовали. А Овсеенко вернулся домой, потрясенный до глубины души. Перед ним разверзлась темная расщелина, из которой вырывался смрад, в глубине которой виднелось что-то непонятное. Он упрекал себя в том, что, прожив здесь столько времени, лишь теперь узнал о сумасшедшем.
Он почувствовал прилив необычайной энергии. Работать, действовать, наводить порядок! Из груды бумаг он извлек инструкции, резолюции, которые раньше небрежно откладывал в сторону. Советовался с Хмелянчуком, поверял ему свои планы, проекты. Хмелянчук поддакивал.
- Вот вернутся женщины с курсов, устроим детский сад и амбулаторию. Я еще съезжу в город, поговорю, чтобы один раз, нет, два раза в неделю приезжал врач… Надо заняться хатами. Грязь повсюду такая, просто страх берет… Еще эпидемия разразится, а потом все на меня. Ясно, на меня…
Хмелянчук внимательно слушал, незаметно присматриваясь к Овсеенко. Последний разговор навел его на подозрение, что у того есть какие-то неприятности, что где-то им недовольны. Овсеенко дважды выезжал в город и возвращался в дурном настроении, пришибленный, угнетенный. В такие минуты Хмелянчуку легче всего бывало уговорить его выпить. На этот раз Овсеенко разоткровенничался насчет своих финансовых затруднений:
- Жене надо посылать. Детей у нас двое… И не знаю, как она там управляется. Все ей мало и мало! А мне тут тоже не сладко.
Хмелянчук сочувственно кивал головой и тщательно запоминал. Теперь перед ним открывалась новая перспектива. "Видимо, можно будет подойти к Овсеенко и с этой стороны". Хмелянчук сразу подумал о школе, постройка которой должна была вскоре начаться. Лес, гвозди, кирпич, - да, попытаться можно. Только осторожнее, исподволь.
Он смотрел на Овсеенко, что-то высчитывал в уме, но разговора не заводил. Было созвано собрание, и народ уже начинал сходиться. Из соседней комнаты доносился говор многих голосов, и Хмелянчук осторожно выскользнул в сени, чтобы не заметили, что он вышел от Овсеенко. О их дружбе знали, но нельзя же всем мозолить глаза. Пусть их болтают, в случае чего всегда можно будет отпереться. Кто, мол, видел? Никто!
Собрание было бурное, говорили все сразу. Овсеенко никак не удавалось утихомирить крестьян.
Постановление Национального собрания совершенно ясно говорит: с землей осадников поступать так, как решит крестьянское общество.
- Ясно, забрать!
- Осадник и так сбежал!
- Жена-то его осталась, - неуверенно заметил кто-то.
- Ну так что из этого? Передать землю обществу!
Тут вспомнилось все прежнее, снова вскрылась затянувшаяся рана, снова ожгла минувшая, но все еще болезненная, все еще живая обида. Нет, этого они никогда не забудут. Не забудут, как ждали парцелляции, а землю получил осадник, пришлый человек. Как они писали заявление, платили за гербовые марки, просили, умоляли передать им этот луг. Вспоминали, как ревели голодные коровы на обглоданных до самой земли пастбищах, как пропадало молоко в обвисших, иссохших выменах, как к зиме продавали скот, потому что его нечем было прокормить, продавали за бесценок, за жалкие гроши, брошенные словно из милости. А луг, чудесный зеленый луг на Оцинке, достался осаднику… У всех еще звучал в ушах звон косы с того дня, когда, услышав принесенную маленьким Семкой весть, все побежали смотреть и увидели, как на их лугу, которого они ждали с дрожью нетерпения, с надеждой, на лугу, о котором они страстно мечтали, косил осадник. Все припомнилось, все. Как бегал осадник в паленчицкую комендатуру, как натравливал на них коменданта и Людзика, преследовавшего Ивана Пискора, словно дикого зверя. И вот Иван не возвращается, хотя Пискориха все выглядывает на дорогу, все ждет его со дня на день. Припомнилось, как осадник ходил среди них мрачный, с неизменной винтовкой в руках, как он и косил с винтовкой, как вязал снопы, положив винтовку на расстояние вытянутой руки. Ну и они, само собой, не оставались в долгу - дважды сожженный амбар, сожженное зерно, дом, отравленная собака, разбитая голова, выстрелы в лесу… Но ведь он был здесь чужой, пришелец, явившийся на их горе и несчастье, а они были вправе свое отстаивать.
Осадничья земля. Да что тут ка самом-то деле принадлежит осаднику? Это их земля, она нужна им. Они разгорячились, кричали наперебой. Помещичья земля была уже разделена, они уже и забыли, что она когда-то принадлежала не им. Теперь очередь за осадничьей землей.
- Чего там, жена! У нее осталась земля после матери. Пока Стефек не вернется, пусть ее там хозяйничает…
- Да и кто его знает, вернется ли он еще…
- Ну тогда и поговорим. Пока что можно обождать. Захочет, пусть хозяйничает. А то пусть дома сидит, никто ей не запрещает.
- Дом никто не собирается отнимать. А земля полагается нам - и точка.
- Ну так что же? Постановили?
- Постановили.
- Теперь надо ее известить, - предложил Павел.
- Верно. Раз есть постановление, надо уведомить.
- Не пойдем, как какие-нибудь грабители… А раз постановили, значит, так должно быть.
- Кто же пойдет?
Все переглядывались, но никто не изъявил желания пойти. Наконец, кому-то пришло в голову:
- Да позвать ее самое сюда! Лучше всего здесь, на собрании…
- Вот это верно! Владек, сбегай-ка за Ядвигой.
- Это за осадничихой? - переспросил вертевшийся в толпе мальчонка.
- Ну, а то за какой еще? Только живо, пусть сейчас же идет.
Ядвига пришла тотчас. Сердце у нее колотилось, она не знала, в чем дело, и всего опасалась.
- Заходите, заходите. Подойдите поближе.
Овсеенко пристально взглянул на вошедшую. Его удивили вылинявшее платье и изрядно поношенные туфли. Он совершенно иначе представлял себе жену осадника, но Овсеенко привык уже к тому, что здесь все не так, как он ожидал, как представлял себе. Похожа на бедную женщину, а кто ее знает, как там на самом деле! Должно быть, припрятала свои богатства и бедной только прикидывается.
- Позвали мы вас, потому как есть постановление об осадничьей земле, - с достоинством начала Паручиха. - Вот мы вас хотели уведомить, что деревня решила осадничью землю разделить между малоземельными и безземельными.
Паручиха повторила привычную фразу, забыв, что безземельных со времени раздела помещичьей земли уже не осталось в деревне. Но так выходило как-то лучше, круглее.
Ядвига оперлась рукой на стол и боязливо осматривалась кругом. Она почувствовала, что стоит перед высокой крепкой стеной. Лица знакомые и все же чужие. Она искала глазами Ольгу. Да, правда, Ольги ведь нет, она поехала на курсы. Ольга… Как она плакала, когда пришло письмо из тюрьмы о том, что Сашки нет в живых!.. Ведь вот тогда она пришла к Ядвиге, а не к кому-нибудь еще. Но Ольги здесь не было. Олеся, дочь Петручихи… У Ядвиги сжалось сердце при мысли, что Петручихи уже нет в живых, что среди этих равнодушных лиц нет ее опаленного солнцем, кроткого, спокойного лица. Петручиха бы, наверное, ее не забыла…
Взгляд Ядвиги искал и встречал лица крестьян, знакомые и отчужденные. Ни у кого не мелькнула на губах приветливая улыбка, ни в одном взгляде не блеснуло сочувствие. Ресницы Ядвиги затрепетали. Ее взгляд переходил с лица на лицо, - а они будто впервые видели ее. Ведь она выросла среди них! Она знала старых крестьян, разговаривала с ними на меже, каждый бросал ей приветливое слово, когда она проплывала, бывало, в лодке по реке. Женщины… В скольких хатах она побывала, сколько рассказов слышала из замкнутых теперь уст! А молодежь - она бегала с ними по пастбищу, пела с ними вместе печальные, заунывные песни. И вот теперь они стоят в глухом молчании, смотрят равнодушно, словно она никогда ничем не была с ними связана, словно они ее не знали.
Это глухое молчание постепенно стало давить, как осязаемая тяжесть. Она чувствовала его на своих плечах, словно жесткую руку, медленно гнетущую ее к земле. Ядвига выступила на шаг вперед. Не своим, высоким голосом сказала:
- Я никогда не сделала вам ничего дурного.
Она услышала собственный голос и не узнала его. Лица не изменили выражения, непроницаемая сплоченная стена не дрогнула. Ядвига почувствовала болезненную, унизительную дрожь в ногах. Почувствовала, что у нее дрожат пальцы, и стиснула их, чтобы никто не заметил этого. Но тут же подумала, что платье выдает ее испуг, что шерстяная материя колеблется, трепещет. И все это видят, наверняка видят.
- Никогда я не сделала никому здесь ничего дурного, - повторила она еще раз высоким, напряженным голосом. И на этот раз непроницаемая стена не шелохнулась. Знакомые и такие чужие глаза смотрели равнодушно.
- Что ж, оно вроде и так… - неожиданно пробормотал Павел. Ядвига ухватилась за его голос, как утопающий за соломинку.
- Никогда, никому, - еще раз подтвердила она горячо, отчаянно. - Ольга знает. И Олеся Петручихина. И Олена и все.
Лица не дрогнули.
- Оно-то так, - повторил Павел. - Мы ничего и не говорим, панна Ядвиня. Да только не о том здесь речь.
Она съежилась в ожидании удара.
- Конечно, не о том! А вот хозяйство, известно - осадничье.
- И жена осадничья, - сказала сурово одна из женщин, словно подписывая неотвратимый приговор.
- Я здесь одна, - глухо шепнула Ядвига. Толпа заволновалась, оживилась.
- Знаем! То-то и плохо!
- Сам убежал, а бабу свою небось здесь оставил!
- Да еще кто его знает, зачем!
Она смотрела на них, не понимая. Все вдруг оживились, заговорили разом. Стена равнодушия дала трещину, и из нее вырвалось нескрываемое враждебное чувство.
- Да чего тут разговаривать! Об осадниках было ясно сказано: как само общество постановит! Вот общество и постановило.
- Землю, что он по парцелляции получил.
- Луг на Оцинке.
- Что у него тут своего было? Ничего! Все у деревни из глотки вырвано!
- А мало тут несчастий от него видали?
- Ивана погубил!
Ядвига стояла, как под градом. Ее бил, сек, бичевал ледяной град. Не нашлось у нее ни ответа, ни оправдания. Что можно было сказать, когда она ничего не могла объяснить самой себе?
- Да что тут говорить… Одним словом, постановило общество землю взять!
Она стояла, комкая в руках платочек. Какое ей в сущности дело до этого? Какое это имеет значение? Она почувствовала что-то вроде облегчения: только и всего, а не что-нибудь худшее? Пускай себе, пускай…
- Я согласна, - сказал она глухо.
- Тут не спрашивают о согласии, - язвительно заметила одна из женщин, но Семен остановил ее:
- Потише! Сказано - и точка. Было постановление, о постановлении надо было известить. Ну и все.
- Пока пан Стефек не вернется с войны, можно на его земле хозяйничать, а то и тут в доме остаться, если угодно, - сказал Павел, которому вдруг стало не по себе.
- Конечно, надо присмотреть за братниным хозяйством, на случай, если вернется…
- Значит, мне можно идти? - каким-то детским голосом спросила Ядвига.
- Что ж, идите…
Они стояли и смотрели на нее. Как трудно, как тяжело было идти под огнем всех этих взглядов. Опять знакомое чувство собственной неуклюжести, неловкости… Она повернулась и медленно направилась к дверям, едва не споткнулась на пороге. Проходя сенями, она выбрала щель между половицами и шла вдоль этой черной линии, осторожно ступая, чтобы не пошатнуться, чтобы идти прямо и уверенно.
Прохладный воздух овеял ее голову, пахнул в лицо. Она глубоко вдохнула его всей грудью. День клонился к вечеру. Воздух был голубой. Этой осенью деревья сохраняли золотую листву дольше, чем в прошлые годы. Когда она шла по усадебному саду, запахло резким пряным запахом сухой ноябрьской листвы. Торчали стебли отцветших георгин. Кое-где в побуревшей траве ярко сверкал, как крохотный осколок солнца, цветок ноготка. Миром и тишиной дышал осенний день.
Свернув на дорожку, она медленно направилась к своему дому. Он белел на пригорке, новые светлые доски еще не успели почернеть. Наспех сбитый шалаш стоял на месте сожженного сарая. Ей вспомнился розовый отсвет на полу комнаты в ту ночь, когда она вернулась с Хожиняком от венца. Невероятно далеким, ненастоящим представлялось ей все это, - и вот оказалось, что приходится теперь за все держать ответ.
Шелестели листья под ногами. Не походила ли и вся ее жизнь на опавшие листья, которые оторвались от дерева? Им уже нет возврата, их не ждет уже ничто. Любовь к Петру опала, как сухой лист… Хожиняк, - существовал ли он когда-нибудь в действительности? Исчез из жизни так же, как и появился, - и, не видя его месяц, Ядвига постепенно переставала верить в его реальное существование. Может, только во сне были те далекие, неправдоподобно далекие времена, - до того, как шум пропеллера самолета расколол жизнь надвое, разделил на две эпохи, между которыми не было никаких связывающих нитей. Стефек, - куда исчез Стефек и был ли он когда-нибудь? Мать умерла - а может, только растаяла в пространстве? Жила ли она, отравляла ли когда-нибудь ее дни? Все вспоминалось теперь, как повесть о чужой судьбе. Сухие листья под ногами, и дни, увядающие, как осенний лист. Ядвига медленно взбиралась на пригорок. Равнодушно взглянула на поле, - теперь уже не ее поле. И пусть. Она никогда не чувствовала себя его владелицей. Оно принадлежало Хожиняку, чужому человеку, фамилию которого она носила.
Она вошла в дом. В комнате на нее пахнуло запустением. На минуту она задумалась: куда выгонять весной корову, если вся земля теперь уже не ее, - и сама удивилась этой мысли. Весна - далекий срок, тем более что между ею и весной стояло еще нечто, о чем она не хотела, не могла думать, во что не хотела поверить, что также происходило как бы вне ее - хотя очень тесно было с ней связано.
Она бездумно уставилась в окно. Листья облетели с осины, прикрыв золотым ковром землю. На обнаженных ветвях открылся серо-зеленый шар омелы, похожий на птичье гнездо. Глаза не могли оторваться от этого шара. "Стефек полез бы за этой омелой", - невольно подумала она. И вдруг почувствовала короткий, болезненный укол в сердце. Где же Стефек? Жив ли он еще? Тоска по брату охватила ее, но тут же побледнела, потеряла остроту. Испытать бы еще раз обычное человеческое чувство - эту мучительную боль. Но ее не удавалось больше вызвать, ничто уже не доходило до сердца.
Тем временем крестьянское общество утверждало резолюцию сельсовета о конфискации части поповской земли. Хмелянчук задержался, чтобы поговорить с Овсеенко. Тот вытащил бумагу и прочел ему соответствующие места, давая объяснения:
- …и лица, живущие культом.
- Ага, - пробормотал Хмелянчук, стараясь принять вид человека, понимающего, что ему говорят. Овсеенко сбил щелчком кепку на затылок и взглянул на собеседника.
- Понятно?
- Ну да, понятно… А вот как же насчет отца… то есть насчет попа нашего?
- Вот именно. "Лица, живущие культом" - это к попу и относится. Налог заплатит, а земля - это как решили на сельсовете.
- Ага… А насчет его жалованья?
Он говорил медленно, неуверенно. Ему хотелось выполнить поповское поручение, а в то же время он боялся сделать ложный шаг.
- Жалованья? Если кто захочет воспользоваться его услугами, то может ему платить. Мы не запрещаем. Конституция гарантирует…
- Ага… ага… - бормотал Хмелянчук. Он торопливо распрощался и пошел к попу. Тот нетерпеливо ждал его.
- Ну что?
- Да ничего.
- Как ничего?
Попадья, как всегда стоящая у печки, скорбно вздохнула, сложив руки на животе.
- Господи боже…
- Землю - как сельсовет постановил… Жалованье - кто хочет, тот может платить… Не запрещают. Налог вам платить придется, - говорил Хмелянчук с притворно скорбным видом. Искоса, из-под опущенных ресниц он наблюдал попа.
- Еще и налог платить! - простонала попадья. - Все отбирают, грабят, да еще и налог…
- По самой высокой ставке, - скромно вставил Хмелянчук.
- Ох, жизнь, жизнь, - вздохнула попадья и, покачивая бедрами, пошла в кухню. Поп нервно почесал в реденькой бородке.
- Как ты думаешь, не сходить ли к нему?
Хмелянчук испугался:
- К кому?
- Ну, к этому… в усадьбу?
- Зачем?..
- Поговорить… Ведь губят человека, окончательно губят…
Он сопел, царапал бородку, дергал прядки волос. Хмелянчук молчал, что-то обдумывая.
- Что ж, можно и поговорить.
Он вышел отдельно. Поп торопливо направился в усадьбу, но чем ближе подходил он к ней, тем заметнее замедлил шаг. Наконец, он совсем остановился и с минуту постоял размышляя. Потом повертел головой и двинулся дальше. В сенях он оглянулся, три раза размашисто перекрестился и постучал.
- Войдите!
Поп неуверенно огляделся. К счастью, в комнате никого, кроме Овсеенко, не было, и он медленно, волоча ноги, направился к столу. От всей фигуры попа веяло смирением: слегка сгорбленная спина, склоненная голова, сложенные на груди руки. Овсеенко даже привстал, увидев неожиданного гостя. Он немного растерялся, но сильнее всего было любопытство: поп, настоящий поп, в рясе, с бородой, с крестом на груди. Овсеенко внимательно рассматривал его.
Поп начал разговор тихим, страдальческим голосом. Но с первой же минуты почувствовал, что обращается, словно к стенке. Овсеенко отвечал ему на все тотчас же, и поп не нашел нигде ни малейшей щелки, сквозь которую могли бы проникнуть его жалобные аргументы. Овсеенко смотрел на него, как на редкостный экземпляр, пережиток древних времен. Он удобно расселся на стуле, и сразу видно было неравенство между сидящим человеком, имеющим в своих руках власть, и стоящим, пришедшим с просьбой.
Он поговорил немного, уже без всякой надежды, и ушел, чувствуя на спине внимательный взгляд Овсеенко.
Но поп не опустил рук. В тот же день среди баб начались разговоры:
- Попадья говорила, что они собираются уходить.
- Ну?
- Вчера, говорит, за ужином картошку без масла ели, - соболезновала Мультынючиха.
- Ну вот, пузо-то у них маленько опадет, оно и к лучшему, - язвительно заметила Параска. Но, кроме нескольких молодых баб, никто не поддержал ее.
- Все-таки, пастырь духовный.
- Пастырь! Пуще всего он пузо свое пасет… Картошка без масла, как же! Не бойся: как всю жизнь хорошо жрал, так и теперь жрет. Уж его-то нужда не скоро припечет!
- Смотрела я вчера на него… Плох стал батюшка, совсем плох, - вздохнула приятельница Мультынючихи, Олексиха. - Горюет бедняжка.
- Ты бы пошла утешила его, - проворчала Параска. - Только он, кажись, любит, чтобы помоложе…
- А ты бы не молола языком невесть что! - обрушилась на нее Мультынючиха. - Глядела бы за собой! Какой ни на есть, а все же пастырь! Наши грехи замаливает.
Параска пожала плечами и ушла. Бабы долго глядели ей вслед.
- Ишь ведь какая… Правда, говорят, будто она с этим?..
- Кто его знает. И про Иванчука говорили, а вроде ничего и нет…
Мультынючиха прислонилась к калитке, возле которой собрались бабы.
- Да что там Параска… А вот что будет с батюшкой? Неужто соберутся, да и уйдут? Стыд-то какой для всей деревни.
- Известно, стыд!
- Парни в церковь не хотят ходить, ну так они и раньше не ходили. А как же бабам без церкви? Если поп уйдет, церковь, как пить дать, закроют. И помолиться-то негде будет.
- Это уж так. И опять-таки, чем же поп с попадьей жить будут, когда у них жалованье отобрали? И земли за рекой у них тоже теперь нет…