- Ну, насчет земли-то правильно, - порывисто вставила Олексиха, которая сама получила клочок поповской земли.
- Оно, конечно, верно, обрабатывать-то у попа теперь некому. А есть-то все же и ему нужно…
- Сбегаю-ка я, отнесу им яиц, пусть бедняжки подкормятся.
- Что ж, это можно, - согласились бабы, и вечерком, одна за другой, с корзиночками и мешочками, зашмыгали к поповскому дому. Попадья, заливаясь слезами, принимала их в кухне.
- Вот до чего мы дожили, вот до чего дожили. Приходится погибать в нищете и в голоде, - всхлипывала она так, что трясся ее мощный живот, и нюхала кружки принесенного масла.
- Хорошее, хорошее, свеженькое, - успокаивала Мультынючиха. - Я уж и с бабами поговорила: как же, мол, оставлять батюшку? Принесут! Кто масла, кто яиц, кто творожку…
- Ни гроша за душой, - причитала попадья.
Мультынючиха покосилась на нее.
- И деньжонки кое-какие найдутся… Ужо я поговорю с бабами…
Попадья, шмыгая покрасневшим носом, проводила ее до двери, и Мультынючиха вышла с гордым сознанием оказанного ею благодеяния.
Вопрос о попе перемалывался целую неделю. Семен, Совюки, Петр энергично возражали, но бабы, за немногими исключениями, стояли на своем:
- Кто не хочет, пусть не платит. А все же на церковь полагается давать. Не обеднеем, если заплатим по нескольку грошей, зато батюшка у нас останется. Как же так без пастыря?
Мультынючиха полетела с доброй вестью в поповскую кухню.
- Будут платить! Раз в месяц!
Растроганная попадья обняла ее, потом открыла буфет и налила стаканчик сладкой водки.
Глава VIII
Чем увереннее чувствовал себя Хмелянчук, тем хуже обстояло дело с Овсеенко. Он пил все чаще. Иногда в минуты полного опьянения перед ним вдруг открывалась черная пропасть, и он с ужасом думал о том, что будет дальше. Трезвый, он утешал себя, что "это ничего", что он как-нибудь выпутается, выкарабкается, начнет все сызнова. Напившись, он снова впадал в отчаяние.
Началось с ремонта усадьбы и подготовки строительных материалов для школьного здания. Он не разбирался во всем этом, и, как всегда, Хмелянчук предложил ему свои услуги.
- Лучше всего иметь дело с Вольским. Он уж сколько лет торгует лесом, знает дело, может посоветовать, помочь.
- Купец… - раздумывал Овсеенко.
- Да какой он сейчас купец? А посоветовать может, укажет людей.
И они вдвоем поехали в Синицы к Вольскому. Купец оказался простым, обыкновенным человеком. Овсеенко осматривался по сторонам, но не видел ничего подозрительного. Вольский вынес старую, довоенную наливку, и Овсеенко пил, немного морщась, - он больше любил чистую водку. Однако он сразу заметил, что от этой наливки по всему телу расходится тепло и глаза застилает приятная дымка. Дочь Вольского оказалась золотоволосой, розовой блондинкой, она весело улыбалась, показывая крупные, безукоризненно белые зубы. Не прошло и часа, как Овсеенко пришел к убеждению, что, кроме Хмелянчука, нет человека, который так желал бы ему добра, как Вольский. Он сразу разоткровенничался.
- Вот как здесь у вас все… Не поймешь… И вы, например. Купец… Купец, известно - спекулянт, буржуй, эксплуататор… По правде сказать, не хотел я и ехать к вам. А тут оказывается…
- Какой из меня купец!.. - добродушно улыбался Вольский. - Трудился я, собственным горбом добивался всего… Да и что там у меня есть!..
Казя улыбалась гостю и приносила из кухни все новые закуски. Она даже не рассердилась, когда Овсеенко мимоходом ущипнул ее. От наливки кружилась голова, но Хмелянчук не забывал о главном.
- Мы было собрались посоветоваться насчет одного дела…
Вольский наклонился вперед, внимательно слушая. И сразу оказалось, что нет ничего проще, что все можно достать и все устроить. Для чего же он, Вольский, и существует на свете?
На столе появилась новая бутылка наливки, и Овсеенко почувствовал себя совершенно счастливым. Все будет сделано быстро, хорошо и без малейших хлопот. Для этого у Вольского не существовало никаких трудностей. Известь, цемент, гвозди - все это можно было достать.
Овсеенко сидел за столом, сытый и навеселе.
- Сделаем, все для вас сделаем, я уж постараюсь… Я понимаю… Когда у человека столько работы…
- Да, уж работы столько, не знаешь, как и выдержать, - разжалобился над самим собой Овсеенко.
Они сочувственно кивали головами. Казя умильно смотрела ему в глаза.
После первого визита последовали другие. Овсеенко тянуло в Синицы. Что у него было в Ольшинах? Пустая, холодная комната в усадьбе, одинокие, глухие вечера, заполненные работой дни. Поездки в Паленчицы всегда были связаны с неприятностями. Часы пребывания в Синицах стали для него отдыхом, освещенным золотым блеском Казиных глаз. На вечерних пирушках стал появляться мясник Цеслинский, и совместно с Вольским они посвятили Овсеенко в тайны карточной игры. Это понравилось ему, и он неожиданно открыл в себе азартную жилку. Он гнал от себя мысли о письмах жены, все настойчивей требующей денег: куда она в самом деле деньги девает, на что их тратит? Он работает, как каторжный, а что у него есть? Здесь по крайней мере можно отдохнуть, забыть о неприятностях.
А потом стали поступать счета, квитанции и сметы. Минутами Овсеенко хотелось все бросить, поехать в Паленчицы и признаться - пусть отбирают партийный билет, пусть сажают в тюрьму, пусть делают, что хотят. Но потом снова являлась надежда, что он выпутается, что можно будет все покрыть, подчистить, привести в порядок, - и тогда он начнет сызнова честную жизнь. Тем временем он увязал все глубже и глубже. Он подписывал все, что ему подсовывали. Помог кое в чем Вольскому, Цеслинскому, каким-то их друзьям, которые появлялись один за другим. Минутами его охватывал ужас. Но стоило ему посидеть в уютной квартирке Вольского, послушать веселый смех Кази, выпить рюмочку старки, чтобы он снова с верой смотрел в будущее.
Хмелянчук становился все более необходимым. Он умел как-то уловить настроение, вовремя предложить поездку в Синицы. Он сам отвозил пьяного Овсеенко домой, заботливо укутывая его в тулуп. Вез на своей лошади, сам правил, так что больше никого не приходилось посвящать в тайну этих ночных экскурсий. Овсеенко обманывал себя, веря Хмелянчуку, что в деревне никто ничего не знает. Но там отлично знали. Со всеми подробностями рассказывали друг другу о пирушках у Вольского:
- Заведут себе граммофон и танцуют. Однажды напился так, что свалился под стол…
- Видали, новый костюм себе купил!
- Как же! Вчера, говорят, опять напился.
- Видно, ему немного и надо…
- Разве у них там водки нет, что он так до нее жаден?
- В одних военных портках сюда приехал, а тут - ишь как вырядился!
- Подмазывают его Вольский с мясником!
- Уж какие-то дела между собой обделывают, не беспокойся! Тут и наши денежки плачут, не без того уж!
- А откуда ж ему брать-то?
- Надо бы присмотреть, а то что же это будет?
- Э, да как ты за ним присмотришь? В сельсовете ему поддакивают, он и туда насажал таких, чтобы ему с ними удобно было. В Синицы ты за ним поедешь, что ли? Уж он в свои дела вмешиваться не позволит.
- Боже милостивый, а сколько говорил сначала о работе, да о порядке, да как это все будет…
- Как он, дескать, за народ стоит…
- Да, только, мол, за советскую власть и болеет.
- А тут, на! На уме Казя Вольская да разные шкуры, об них только он и думает…
- Вот и вся его работа…
- Может, в Паленчицы съездить?
- Кто их знает, как там посмотрят?
- Скажете тоже! Что вы, Гончара не знаете?
- Понятно, Гончар дело другое… Да что? Заглянул несколько раз, а там и перестал…
- Может, его перевели куда?
- Нет, говорят, люди видели в Паленчицах.
- Так, может, к Гончару бы сходить?
- А тебе на что? Пусть делают, что хотят. Зачем в их дела мешаться? Как бы еще чего не вышло…
- Может, и верно.
- Всегда лучше своим делом заниматься. Пьет так пьет. На свои ведь.
- Да кабы на свои!
- А ты откуда знаешь? Ничего ты не знаешь.
- Ну да! Приехал сюда - ничего у него не было, откуда ж теперь взялось? Не иначе, как они что-то с этой стройкой мошенничают.
- А ты видел, ты его за руку поймал? Нет? Ну и молчи, а то еще договоришься.
- А что?
- Ну да, будто не знаешь! Овсеенко сам говорил, еще вначале, что за клевету у них строго наказывают.
- Овсеенко!.. Опять же клевета - это когда неправда. А тут ведь правда.
- А как ты ее докажешь, эту правду?
- Пьет, жрет, костюмов себе накупил…
- Ну так что? Он скажет, что это Вольский с мясником его угощают, подарки ему дарят… Что ты ему сделаешь?
- Так они и расщедрились, подарки будут дарить…
- А если он им понравился, если они советскую власть полюбили?
- Может, и так. Ничего ему не сделаешь. Надо ждать. Посмотрим, что дальше будет.
- Чему еще быть-то? Что есть, то и будет.
- А может, и нет. Приедет какая комиссия, что ли… Посмотрят его счета…
- Ну счета-то они чисто сработали! Мясник на это мастер. Забыли, как он нас обвешивал?
Овсеенко минутами чувствовал, что погружается в болото и все вокруг него смердит гнилью. Но с этим было так же, как с болотными испарениями, - они одурманивают, вызывают головокружение. И он знал, что это напоследок, ненадолго. Стало быть, пока есть, пока можно…
Ольшины разделились на несколько лагерей. В одном лагере радовались. К нему принадлежал и Хмелянчук, но он, конечно, не был настолько неосторожен, чтобы выражать свои чувства вслух. Зато Рафанюк торжествовал.
- Ну и что вышло? Лишь бы нажраться, напиться, лишь бы карман себе набить. Компания собралась - Вольский, мясник… Вот вам и советская власть!
- Зря говорите… - робко вмешивался втянутый в эти разговоры Кальчук. - И школа есть, и больница, и землю дали…
- Еще бы они и этого не дали! Тогда что же было бы? Нешто кто им поверил бы? Пришлось дать! А вы посмотрите, как он все делает… Сидит, как барин, роется в бумажках, жрет, пьет, а на чьи деньги?
- Так-так, верно, - поддакивал Рафанюк и шел домой, радуясь, что снова может взять верх над женой, которой было показалось, что свет вверх ногами перевернулся. Кто знает, что у нее в голове? Может, ей тоже этих большевистских свадеб на три месяца хочется? Бросить мужика, сойтись с другим, а потом менять их, пока охоты хватит. Сначала он смертельно боялся этого. Но с падением авторитета Овсеенко его оставили все опасения.
Некоторые крестьяне перестали ходить на собрания, не верили ничему, что там говорилось, и занимались своим делом. Каков бы там ни был Овсеенко, а жизнь все-таки изменилась, стало можно, наконец, зажить по-человечески. Была земля, был инвентарь, дети учились в школе, под окном не расхаживали полицейские, не выводили из хлева последнюю коровенку за неуплату податей, не составляли протоколов. Впервые на их памяти стало можно жить. И они жили, а в усадьбу ходили лишь в случае крайней необходимости.
И, наконец, был третий лагерь: Семен, Совюки, все батраки, хозяйничавшие сообща на выделенной им помещичьей земле. Эти вступили в открытую борьбу. Овсеенко быстро сообразил, что только они ему и опасны. На собраниях он сурово одергивал их, ронял словечки, на основании которых можно было делать любые выводы. Но им руководил один только страх. Он старался не извещать о собраниях, а они каким-то образом всегда узнавали и приходили. Они задавали щекотливые вопросы, выступали с прямыми и неприкрытыми обвинениями. Он подозревал, что ими верховодит Петр, хотя Петр ходил совершенно пришибленный, понурый и ни во что не вмешивался.
Хмелянчук быстро сообразил, в чем дело. Как всегда, он и тут сумел пойти навстречу Овсеенко. Больше всего нравилось в нем Овсеенко именно то, что ему не нужно было ничего говорить, не надо было давать никаких поручений. Хмелянчук всегда сам знал, что от него требуется. Так было и теперь.
- Работы сейчас меньше, чем зимой, маленько поотдохнет народ, - как бы ненароком начал разговор Хмелянчук.
- Работа всегда найдется, - безапелляционно заявил Овсеенко.
- Конечно, найдется… Ну, все же, не столько. Люди могут и отдохнуть и поговорить между собой!..
Овсеенко оторвался от своих бумаг и стал прислушиваться.
- По соседям больше ходят…
- Что ж, это каждому разрешается, к соседу зайти. Значит, люди общаются между собой.
- А я разве что говорю? Ничего и не говорю. Вот к Иванчуку Лучук заходит… Почти каждый день заходит.
- Да?
- Ага… Я так полагаю: раз Лучук этот своего хозяйства никогда не имел, надо же ему зайти посоветоваться. А Иванчук хозяин хороший.
- Они, значит, по хозяйственным вопросам?
- Наверно… О чем же им еще говорить по стольку времени? Далеко за полночь, все спят уже, а у них все еще огонь. Так уж, верно, по хозяйству что-нибудь…
- И много народу бывает у этого Иванчука?
- Да что ж, известно, по-соседски… И Семен заходит и Совюки. Опять же кое-кто из батраков бывших. Известно, сосед к соседу…
Овсеенко прикусил губу. Все сходилось точка в точку: Семен, Совюки, бывшие батраки. Он засмотрелся в окно, что-то обдумывая.
- А вы уверены, что это так просто, по-соседски?
Тот пожал плечами:
- Что ж я? Думаю, что так. А то что же еще?
- А я думаю… Вы вот разговариваете с людьми, много знаете. Мне этот Лучук что-то не нравится.
- Мужик как мужик…
- Разные мужики бывают, знаю я…
- Не то чтобы он вредный был… Только так, иной раз что-нибудь да и скажет…
Больше ничего Овсеенко из Хмелянчука вытянуть не мог. Полуслова́, мимоходом переданные обрывки разговоров. Но он уже все понял, уже знал, как обстоит дело.
- Я их знаю. Вначале громче всех горланили за советскую власть. Думали, что это лучшее средство, чтобы замаскироваться, притаиться. Но нам знакомы такие штучки… Что ж, пусть себе, пускай собираются, пускай говорят… Придет время, разоблачат их… И этого бывшего политзаключенного и всех… Уж я с ними справлюсь.
Хмелянчук с кислой улыбкой кивал головой.
Хмелянчука сейчас интересовал только вопрос о попе, - это дело нужно было уладить до весны. При первых его намеках Овсеенко стал было на дыбы, но Хмелянчук неутомимо, не упуская ни одного случая, все-таки осторожно добивался своего, - и под конец Овсеенко уже был не в силах сопротивляться.
- Это уж, понимаете, не мое дело, - говорил он. - Я не имею права противодействовать. Как решат, так и будет. Я не могу выступать против воли большинства.
- Ага, значит, как решит собрание? - неторопливо рассуждал Хмелянчук.
- Разумеется.
- Так, значит, и будет? - осторожно удостоверялся мужик.
Овсеенко пожал плечами:
- Не знаю, как будет. Я учту постановление, которое будет вынесено собранием.
- А сами вы?
- Что ж я? Сам понимаешь, положение у меня трудное. Очень трудное. Проблема сложная. Но все же…
Хмелянчук вышел очень довольный, мысленно подсчитывал голоса. Большинство было обработано. Целиком он мог рассчитывать на постоянных сторонников попа и на тех, которые, не слишком доброжелательствуя ему, по тем или иным причинам враждебно относились к советским порядкам.
Однако Хмелянчук просчитался. На собрании разразился страшный скандал. Он забыл об Олексихе, которая уже привыкла к мысли, что клочок земли за рекой принадлежит ей. Баба подняла крик. Неожиданно на ее стороне выступила и Паручиха. Рафанюк испугался и сразу замолк, а как раз он-то и должен был внести предложение о том, чтобы вернуть попу отобранную у него осенью землю. Он говорил робко, неуверенно, озираясь и так откровенно оглядываясь на Хмелянчука в те моменты, когда ему не хватало слов, что Хмелянчук поторопился забиться в угол за спины баб.
- Так я, стало быть, думаю вот что… Может, мы и обидели отца Пантелеймона… Стало быть, бедствует он, это всякий знает. А жить ведь надо…
- Ведь сказано, что самое главное - это человек, - вмешалась Мультынючиха, и все оглянулись на нее: откуда у нее такая мудрость.
- Ясно… Советская власть должна обо всех заботиться. А вот отец Пантелеймон…
Лучук насмешливо кашлянул, и Рафанюк быстро оглянулся на Хмелянчука. Но тут вскочила красная как рак Олексиха.
- Это что же?! Конфискована земля или не конфискована? Полагалось ее брать или не полагалось? Все было сделано как следует! У попа и так всего довольно, так вы еще хотите ему за чужой счет пузо набить? Мало он людей обирал? Какой тут может быть разговор о поповской земле? Земля моя, Макарова, и кто там еще получил участки. Ишь, какие умные, что выдумали!
Она стояла подбоченясь, красная, разъяренная. Рафанюк уселся на скамью и как воды в рот набрал. Овсеенко рисовал на столе какие-то узоры, не поднимал глаз и молчал. Он чувствовал, что вопрос о поповской земле проваливается, и боялся Хмелянчука. Что теперь будет? Что надо делать? Как молния, промелькнула мысль о подделанных счетах, о Казе, о сделках с Вольским, с мясником.
Олексиха оглянулась, словно в поисках жертвы, и набросилась на Овсеенко…
- А вы что? Сидите - и никаких? Не слышите, что делается! Это называется советская власть - у бедняка забрать и попу в глотку пихнуть?
- Прошу успокоиться, - сурово сказал Овсеенко, вставая. Не глядя в ту сторону, где он чувствовал присутствие Хмелянчука, он официальным тоном объявил:
- Есть предложение отдать конфискованную в свое время землю попу, принимая во внимание тяжелое материальное положение, в котором он находится. Кто за это, прошу поднять руку.
Лучук вскочил:
- Откуда взялось такое предложение? Кто его вносил? Не было такого предложения!
- Недопустимое дело! - вспыхнул Петр, до сих пор молчаливо сидевший в углу. Овсеенко взвился, как пришпоренный.
- А вы меня не учите, что допустимо, что не допустимо. Никто здесь учить меня не будет! Я веду собрание, а не вы! Прошу голосовать!
Шум в комнате все усиливался. Крестьяне были совершенно сбиты с толку:
- Что ж вы не поднимаете руку?
- А за что теперь, - за то, чтобы отдавать или чтобы не отдавать?
- Чтобы отдать.
- Да что вы говорите! Сначала голосуют те, кто не хотят.
То тут, то там неуверенно поднялись руки. Батраки стали топать ногами:
- Никаких голосований! Не будем голосовать!
- Нищие! - бросила им в лицо Мультынючиха. Кто-то уже кинулся в драку. Овсеенко тщетно пытался перекричать всех:
- Товарищи! Спокойно!
- Как же, будет тебе спокойно! Смотрите, какой!
- Уже снюхался с попом!
- Я с вами иначе поговорю! - заорал взбешенный Овсеенко, уже совершенно не владея собой. - Я вам покажу, где вы находитесь!
- Мы-то знаем, где находимся, - у себя, в Советах! - крикнул Лучук.
- Нечего нас пугать!
- Сам в тюрьму сядешь!
- Зови кого хочешь! Тебя первого заберут!
- Мы-то не боимся!
Хмелянчук, Рафанюк и несколько их тайных союзников потихоньку убрались с собрания. Овсеенко остался один перед разъяренной толпой мужиков и баб. Они напирали на него все решительнее. Выкрикивали ему прямо в лицо все, что у них наболело в сердце за последние месяцы. Плотина прорвалась. Мужики теперь громко кричали о том, что до сих пор передавали друг другу лишь шепотом, по секрету.