Главный герой романа участник войны Дмитрий Шадрин, окончив юридический факультет Московского университета, начинает работать следователем в последние годы сталинского режима. Он выступает против нарушений законности в прокуратуре, из-за чего начинается сложная, драматическая полоса его жизни. В романе показана также судьба многих других современников Дмитрия Шадрина, в том числе незаконно репрессированного комбрига Веригина, бывшего замнаркома Родимова.
Содержание:
ОТ АВТОРА 1
Часть первая 2
Часть вторая 24
Часть третья 36
Часть четвертая 52
Часть пятая 63
Часть шестая 88
Примечания 104
Иван Лазутин
Черные лебеди
ОТ АВТОРА
О, если б знал, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью - убивают.
Нахлынут горлом и убьют.
Эти строки Бориса Пастернака я впервые услышал из уст одного из товарищей по студии молодых поэтов при Московском университете, которой руководил в послевоенные годы Владимир Луговской. Они как-то сразу обожгли меня своей не только поэтической образностью, но и мощью удара, который порой обрушивается на поэта. Пожалуй, они, эти строки, и заставили меня поглубже нырнуть в омут пастернаковской поэзии, где "дышат почва и судьба".
А спустя несколько лет я еще ощутимее почувствовал эти шаровые молнии, рушащие поэтические судьбы.
Мне тогда довелось преподавать философию в вечернем Университете марксизма-ленинизма. До сих пор в глазах моих стоит лицо молодой слушательницы, которой на экзамене попался билет с вопросом: "Постановление ЦК КПСС о журналах "Звезда" и "Ленинград". Слушательница вдохновенно поносила поэзию Анны Ахматовой. А цитируя наизусть ядовитый абзац из доклада А. Жданова, на грани вдохновенного презрения и проклятья произнесла оскорбительные слова члена политбюро в адрес А. Ахматовой: "…Барыня, мечущаяся между будуаром и молельной". Я тогда подумал, глядя на лицо экзаменующейся: "Наверное, такое вот победное чувство торжества и радости испытывал во время войны снайпер, увидевший через оптический прицел своего оружия, что пуля, только что вылетевшая из ствола его винтовки, смертельно сразила врага". И ведь обиднее всего было то, что слова эти и чувства в адрес Анны Ахматовой изливались уже не идеологическими опричниками из убойной команды сталинского окружения, а доверчивой студенткой.
Во второй половине 50-х годов, годов памятной "оттепели", когда я завершал работу над "Сержантом милиции", мне дважды пришлось быть свидетелем публичного триумфа Владимира Дудинцева.
Первый раз, когда его венчали лавровым венком правдоборца в дубовом зале в Центральном доме литераторов. Порядок на улице Воровского в тот день охраняла конная милиция. Второй раз - на обсуждении повести "Не хлебом единым" в актовом зале Московского университета, где пословица "Яблоку негде упасть" слабовато выражала заполненность этого просторного актового зала. Выступали профессора, доценты, аспиранты, литературные критики, студенты. Обсуждение длилось более двух часов. Лишь немногим из желающих выступить удалось подняться на трибуну. Никогда не забуду, как один студент, когда "подводили черту" обсуждению, из глубины зала с мольбой, охрипшим голосом кричал: "Товарищи! Дайте мне всего десять секунд! Я скажу всего десять слов". Студенту дали просимые десять секунд. На трибуну студент не стал продираться. Дождавшись тишины, он набрал в легкие воздуха и выпалил на одном дыхании: "Повесть Владимира Дудинцева "Не хлебом единым" - это булыжник Ивана Шадра, брошенный в окно Центрального Комитета партии! Желаю вам здоровья, Владимир Дмитриевич!" По актовому залу пронесся гул одобрения. Но на аплодисменты публика, зачумленная годами сталинской тирании, не решилась.
Ну а потом? Потом те, кому сегодня за сорок, думаю, должны помнить, как из бойницы самой высокой крепости нашей власти, даже, может быть, из того самого кабинета, в окно которого, по выражению смельчака-студента, попал "булыжник Ивана Шадра", вылетел грозный по своей убойной силе документ. Позже мы узнали, что этой бойницей был кабинет секретаря ЦК партии по пропаганде.
Публичная казнь повести Владимира Дудинцева, как и творчества Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, состоялась на самом высоком "лобном месте" - в газете "Правда".
Мой роман "Черные лебеди", вышедший в семи номерах сибирского журнала "Байкал" (1964–1965), не был удостоен "чести" столь "высокой" гражданской казни. Его убивали в кабинетах партийной власти, где восседали чиновники, курирующие книгоиздательство, тихо, почти камерно.
Хрущевская "оттепель" длилась в стране до октября 1964 года. Ярые сталинисты еще не рисковали на лобовых стеклах автомобилей наклеивать портреты Сталина. Главная военная прокуратура, хотя и менее активно, но продолжала святую работу по реабилитации незаконно расстрелянных и брошенных в сталинские тюрьмы и лагеря ни в чем не повинных людей. Оказалась возможной и журнальная публикация моего романа. Не последним моментом публикации "Черных лебедей" в "Байкале" было то обстоятельство, что главный редактор журнала, талантливый бурятский писатель и мужественный человек А. Бальбуров, сам в 1937 году прошел через конвейер допросов в ежовско-сталинских застенках, из которых каким-то чудом его вырвала война. Этим же клеймом тридцать седьмого года была помечена анкета и цензора журнала. Картежник в таких случаях скажет: "К тузу пришла десятка".
Роман в журнале вышел. Правда, последним главам, опубликованным уже после отстранения Н.С. Хрущева от власти, не повезло: из их крыльев было повыдергано много перьев.
Роман "Черные лебеди" - продолжение романа "Суд идет", вышедшего в 1962 году в издательстве "Советская Россия". "Суд идет" положительно оценили в центральной прессе, по его мотивам более чем в тридцати драматических театрах страны несколько сезонов шла пьеса с одноименным названием. В адрес издательства первые шесть-семь лет после выхода романа потоком шли читательские письма. Письма идут и сейчас. В моем архиве их хранится более трех тысяч. В основном в этих письмах - кручинная исповедь наших современников, увидевших в нелегкой судьбе главных героев романа свою личную судьбу.
Читатель ждал продолжения романа. Ожидание было подогрето еще и тем, что роман "Суд идет" заканчивался словами: "Конец первой книги".
Естественно, "Черные лебеди" я предложил в 1965 году издательству "Советская Россия". Но уже нельзя было не заметить, что стрелка политического барометра все упорнее, заметно наращивая скорость, своим острием поворачивается все правее и правее к режиму тех десятилетий, когда пионеры хором скандировали: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!"
Роман в издательстве "Советская Россия" был одобрен, включен в план, набран, подписан к печати, пошел в цензуру… Почти год лежал он вначале в местной издательской цензуре, потом перекочевал в главную цензуру страны - Главлит.
Ожидание было мучительным. Бессонница подрывала здоровье. К письменному столу почти не подходил. Последней надеждой оставалось обращение с письмом в ЦК КПСС. Письмо было четко, до запятой, отработано.
Итак, последняя надежда - письмо в ЦК…
Хотя некоторые и ругают сейчас партию и винят ее (вернее, ее командный аппарат) и за развал экономики, и за падение нравственности, а все-таки в душе рядового коммуниста, не развращенного номенклатурными льготами, она, партия и ее ЦК, были последним бастионом справедливости.
А тут как на грех встретил земляка. Мой ровесник и тоже фронтовик. Теперь он профессор, доктор наук. Я восьми и расскажи ему о том, что душа моя висит над Китайским проездом, над зданием, в одном из кабинетов которого лежит мой роман. Мой земляк всплеснул руками: "Да что же ты, голова садовая, раньше мне не сказал?! Ведь в ЦК работает наш земляк! Золотой души человек! Позвони ему. Он тебя хорошо знает - читал "Сержанта милиции", хвалил", - и дал мне служебный телефон нашего земляка.
Я позвонил. Представился. Наш земляк почти сразу перешел на "ты" - по-фронтовому: "Ну что у тебя, Георгиевич? Чем порадуешь нашего читателя? Тебя уже успели полюбить за "Сержанта милиции" и "Суд идет". В моей семье эти книги ходили из рук в руки. Читали лихо".
Я коротко рассказал, из-за чего не подписывают роман в печать. 1937 год… Репрессии двух крупных военачальников и замнаркома… XX съезд КПСС, развенчание культа Сталина… Реабилитация…
Пауза на другом конце телефонной связи была продолжительной. Голос земляка теперь звучал совсем не так, как в начале разговора. "Вам что, братьям-писателям, еще не надоело копаться в грязном белье?" Вопрос прозвучал с некоторой издевкой.
Мне ничего не оставалось, как снова, уже повторяясь, напомнить о решении XX съезда партии, о незаконных репрессиях, об идущей реабилитации незаконно репрессированных. Но завершить свой взволнованный монолог мне не удалось. Мой земляк перебил грубо, резко: "Займитесь делом, товарищ Лазутин. Что-то слишком многие из вас, братьев-писателей, накинулись на тридцать седьмой год. Это мой вам совет". Из трубки понеслись короткие, резкие гудки.
Уже через два часа после моего телефонного разговора с земляком в издательстве "Советская Россия" произошел переполох. Туда из Комитета по печати РСФСР прибыл взмыленный гонец за версткой романа. И никаких объяснений - зачем она так срочно потребовалась руководству комитета? - даже директору издательства. А в конце рабочего дня верстка романа уже лежала на столе председателя комитета.
Контрольное прочтение верстки было поручено работнику главной редакции художественной литературы, полковнику КГБ в отставке. Это было в 1967 году. Думаю, что в 1937 году он был уже офицером в органах НКВД. В моем архиве и сейчас хранится его чем-то напоминающая обвинительное заключение рецензия. Появись она в тридцать седьмом - тридцать восьмом или даже в конце сороковых - начале пятидесятых годов - не сносить бы мне головы.
Обсуждение "идеологически вредного" романа было поставлено отдельным вопросом на коллегии Комитета по печати РСФСР. Обсуждение длилось, как мне позже сообщили сотрудники комитета среднего звена, более двух часов. А через день весь яд пространной рецензии и стенографического протокола коллегии уместился на одной странице приказа председателя комитета. Приказ был незамедлительно разослан по всем издательствам Российской Федерации. Вот тут-то я почувствовал себя волком, обложенным со всех сторон красными флажками. По я устоял. Спасительным резервом душевных сил была надежда, что если роман читателями принят, значит, придет время, когда он будет напечатан книгой. И эту надежду питал поток читательских писем, идущих в издательство "Советская Россия" со всех концов страны, в планах которого роман был объявлен в 1966 году.
В 1978 году роман все же вышел книгой в издательстве "Современник" под названием "Крылья и цепи". Но вышел в усеченном виде. И только сейчас я передаю моим читателям полный вариант романа и под первоначальным названием - "Черные лебеди".
Часть первая
Не в силе Бог, а в правде.
А. Невский
I
До самых островерхих маковок столетних лип Сокольники были затоплены весной и солнцем. Из набухшей снеговыми водами земли проклевывалась молоденькая изумрудная травка.
Дмитрий Шадрин и Иван Багров свернули к Оленьему пруду, на противоположном крутом берегу которого взметнул свои островерхие готические крыши деревянный особняк, построенный после войны пленными немцами.
- А немцы все-таки умеют делать красивые, добротные вещи, - сказал Шадрин.
- Ты это к чему?
- Смотри, какую сказку на берегу отгрохали.
- Многому нам еще нужно поучиться у немцев, - хмуро отозвался Багров.
Шадрин окинул взглядом энергичный профиль Багрова. Тот шел, высоко подняв голову. В руках держал гибкий прутик, которым подхлестывал себя по ноге.
- Слушай, Ваня, знаю я тебя уже семь лет, а до сих пор мне даже в голову не приходило, что ты дьявольски похож на чистокровного арийца.
- Ты это к чему? - Багров посмотрел на Шадрина так, словно ожидал от него подвоха.
- А к тому, что если случится третья мировая война и ты попадешь в плен к немцам, то тебе нечего бояться: сочтут за своего. Высокий, стройный, нос у тебя с горбинкой, волосы пепельные, как у херувима, даже глаза - и те голубые…
- Еще что скажешь? - сквозь зубы процедил Багров.
- Физиономист подчеркнул бы: лицо худощавое, энергичный подбородок, твердые, упрямые складки рта. Скажи: чем не представитель нордической расы?
- Мели, Емеля, твоя неделя, - буркнул Багров. Ему было не до шуток.
- Не понимаю только одного, - не унимался Шадрин, - каким образом на тамбовских картофельных тошнотиках вырастают такие благородные германские физиономии? Нет, Ваня, я бы на твоем месте давно укатил куда-нибудь на Вислу или Одер. Здесь, в широкоскулой, веснушчатой России, тебя не поймут.
Багров не слушал Шадрина. Он о чем-то сосредоточенно думал.
В Оленьем пруду ребятишки запускали кораблики. Гонимые слабым ветром, кораблики лениво покачивались и плыли по направлению к крошечному островку, на который с берега был перекинут поржавевший от времени и без деревянного настила Чертов мост.
Выгнув свой горбатый чугунный скелет, Чертов мост на островке упирался в подножия двух кряжистых старых дубов, могуче раскинувших свои спутанные, оголенные сучья. Как два молчаливых облысевших гиганта, дубы стерегли пятачок земли. А на берегу, при входе на мост, слева и справа склонились над водой две старые липы.
Кое-где на ветвях лип понурыми лоскутами висели одинокие прошлогодние листья. Липы склонились так, что со стороны могло показаться: в немощном порыве они тянутся к двум горделиво и непреклонно застывшим дубам. Всего каких-нибудь пятнадцать-двадцать метров разделяли их кроны, но никогда липам не дотянуться до дубов. И как чернозубый чугунный оскал этой фатальной невозможности, как роковая усмешка выглядела между ними ребристая хребтина Чертова моста.
- Тебе эти две липы ничто не напоминают? - спросил Шадрин.
- Напоминают.
- Что?
- Песню об одинокой рябине.
- Мне тоже.
- Раньше на этом островке была самоварная, - рассеянно сказал Багров. - Один местный старожил рассказывал. И вообще был живописнейший уголок Сокольников. По кромке островка кольцом тянулась стена декоративного кустарника, вон в той чугунной тумбе цвели розы. Сейчас, как видишь, здесь все запущено, мост почти разрушен, кустарник выкорчевали…
- А дубы? Разве плохи?
- Только они и остались.
Перебирая руками ржавые чугунные перила, Багров и Шадрин по выгнутой балке прошли на середину моста.
- Сядем? - предложил Шадрин.
Багров молча сел на перила, закурил.
- Целый вечер в тебе корежится что-то, из тебя что-то так и выпирает, - сказал Шадрин, - а ты все ходишь вокруг да около. Жалобно мычишь, а не телишься.
Багров продолжал курить и, склонив голову, внимательно наблюдал, как на тихой зеленоватой воде под мостом расходились плавные круги от камешка, который он только что бросил вниз.
Шадрину показалось, что Багров занят своими мыслями и не слышал его.
- Что с тобой? - спросил он.
Багров поднял голову:
- Левита арестовали…
- Как арестовали?! За что?
- За то, что усомнился в гениальности Сталина, - спокойно и тихо ответил Багров.
- То есть как? Не понимаю…
- Все очень просто… В курилке ленинской библиотеки затеяли немодный для нашего времени разговор. А он сгоряча возьми да брось фразу о том, что многое из того, что сейчас приписывают Сталину, часто без цитат и сносок взято у Ленина.
- И только?
- Потом вгорячах, уже как-то по инерции, наговорил кучу рискованных вещей о коллективизации. Утверждал, что мы грубо нарушили ленинские принципы кооперирования в сельском хозяйстве.
- Но это же все… - Шадрин хотел что-то сказать, но раздумал. Сейчас он вспомнил, как в сорок восьмом году был арестован Геннадий Петров, студент их курса. Как-то в споре на семинаре он сказал то, чего не было в "Кратком курсе истории партии". Это было сказано днем, а ночью, часа в два, в комнату общежития постучали два человека в штатском. Предъявили постановление на обыск и арест, быстро перетряхнули вещи Петрова, забрали все его конспекты и письма и, напомнив, чтобы он захватил пару белья, увели. Никто из товарищей по комнате в эту ночь не уснул. Петрова все любили: честнейший парень из Донбасса, душа нараспашку. Все было при нем: фронтовик, грудь в орденах, член партии, умница… А забрали как врага народа. Пропал человек, как в прорубь провалился. Были в те годы ночные аресты и на других факультетах Московского университета. И вот теперь аспирант Левит…
- Теперь ты молчишь. Боишься быть откровенным? - Багров поднял на Шадрина ясные голубые глаза. - Я вижу тебя насквозь, Дмитрий. Ты думаешь, я забыл твое выступление на семинаре по истории партии, когда разбирали работу Ленина "Государство и революция"? Я слушал тебя внимательно. Ты старался построить доклад так, чтобы всем было ясно, что учение об отмирании государства принадлежит Марксу и Ленину. Ты лавировал, ты хитрил и все свел к тому, с чего начал: Ленин. Ведь так? Помнишь, руководитель семинара сделал тебе замечание, что ты умалил роль Сталина в учении об отмирании государства?
Шадрин мрачно молчал, глядя на свое отражение в воде. А Багров, теперь сам стараясь вывести своего друга на дорогу исповедального разговора, уже горячился:
- А помнишь, как зарезали твою статью о Радищеве за то, что ты отказался упомянуть в ней имя Сталина?
- Помню.
- Так почему же ты отказался? Ведь под ударом была статья?
Опершись о перила моста, Шадрин продолжал смотреть на свое колышущееся в воде отражение.
- Молчишь? Боишься меня? Зря! Я же вижу, что ты дышишь тем же воздухом, что и я. Да что там я?.. - Багров бросил в воду горящую папиросу. Она зашипела, и от нее разошлись по воде мягкие, плавные круги. - Как мы измельчали! Честный человек боится высказать свою мысль, - Багров смолк и, отвернувшись от Шадрина, ждал, что тот ответит. Он начинал опасаться: не говорит ли лишнее?
- Слушай, Иван, - тихо начал Шадрин. - Все это очень сложно. То, о чем говорил Левит, мне не раз приходило в голову, но я считал это не достоинством своим, а бедой. Я бежал от этих мыслей.
- Бедой?
- Да, бедой, - твердо ответил Шадрин. - Бедой потому, что мы иногда бываем слишком придирчивы к личности, которую оценила история.
- История? - насмешливо спросил Багров.
- Да, история! Во многих из нас не хватает сердцевины. Мы утратили очень важную, а может быть, самую главную частицу того внутреннего ядра, которая является сущностью человека-гражданина.