Губы Багрова изогнулись скорбной подковой, отпечатав на лице горькую усмешку:
- Человека-гражданина… Как это парадно-патетически звучит. Но пока только звучит. А вот я сегодня встретил на Арбате Володьку Смирнова. Он сейчас работает в МГБ, в каком-то сверхсекретном отделе. Уже майор. Рассказал мне грустную и смешную историю.
- Что за история?
- Ты часто ходил на демонстрации, когда мы учились в МГУ? - спросил Багров.
- Каждый год два раза: в ноябрьский праздник и Первого мая.
- Значит, десять раз?
- К чему тут арифметика? - раздраженно бросил Шадрин.
- А к тому, что ты, как и я, десять раз прошел в праздничной колонне мимо мавзолея и ни разу не видел Сталина. Тебе о чем-нибудь это говорит?
Шадрин некоторое время молчал, потом резко повернулся к Багрову:
- А ведь и вправду - не видел ни разу.
- А знаешь почему? - вместо горькой усмешки на лице Багрова отпечаталась строгая сосредоточенность.
- Почему?
- Потому что, когда голова университетской колонны демонстрантов показывалась из-за Исторического музея, то кто-то - а этим "кто-то" мог быть Берия, он часто на трибуне мавзолея стоит рядом со Сталиным - говорил, что на Красную площадь вступает "болото".
- Болото?.. Что значит "болото"?
- А это значит - студенты Московского университета. С чьей-то легкой руки эта кличка нашей альма-матер существует давно, сохранилась и теперь. А ты мне вещаешь о какой-то "сущности человека-гражданина".
Багров, не дожидаясь ответа Шадрина, перебирая руками чугунные перила моста, стал осторожно спускаться на островок. Шадрин смотрел ему в спину и думал: "А он яснее, прямее меня. В хаосе противоречий его не кружит, как меня. У него все стоит на своих местах. У него твердая позиция. А я… я еще болтаюсь в своих взглядах, как щепка в проруби".
Шадрин тоже спустился на островок. Багров склонился над колючим перекрученным кустом терновника и старался сломить ветку. Острые шипы поранили его руку, из пальца сочилась кровь. Но, стиснув зубы, он упрямо, с каким-то неистовством продолжал откручивать от куста надломленную ветку. Не оставляя своего занятия, сказал:
- Ты говоришь - история? Настоящую историю творит народ. То, что ты называешь сегодняшней историей, - это коробка подслащенных пилюль для легковерного поколения.
- Почему легковерного? - Шадрин поднял на Багрова настороженный взгляд.
- Потому что мы придумали себе новую религию. Руша учение о Христе, мы создали нового бога. Из христиан мы стали язычниками. Вот так-то… Но беда в том, что не все верят в него, в этого нового бога. Не все, пойми ты меня, Дмитрий. И я уверен: настанет время, когда нации будет очень тяжело.
- Почему?
- Потому что выдуманных богов сбросят с пьедесталов, как только к жизни придет новое поколение, у которого с детства выработался иммунитет против всякой слепой веры. Но те, кто молился, кто свято верил в человека-бога, потеряв его, временно потеряют вообще всякую веру и духовную опору. Ты изучал историю России, историю других государств, а поэтому знаешь, что я имею в виду.
- И все-таки ты говоришь туманно.
Чутко трогая пальцами шипы на оторванной наконец ветке, Багров неторопливо, словно взвешивая каждое слово, продолжал:
- Возьми хотя бы меня, деревенского парня с Тамбовщины, колхозника, пятого в семье у отца… С тех пор, как я помню себя, лет с шести, несколько раз в день я слышал имя Сталина, везде видел его портреты. И так изо дня в день, из года в год. Фанатиком ушел на фронт. С его именем ходил в атаки. Другие с его именем гибли на пытках, умирали в госпиталях… - Багров стал глядеть куда-то поверх деревьев, табунившихся стайкой на берегу пруда. Он словно что-то читал там, вдали. - А вот сейчас я уже не верю в этого бога. Хотел бы верить, да не могу. На многое открылись глаза… - Багров умолк и спустился к обрезу островка, задумался, глядя на струистые космы зеленых водорослей.
- Я слушаю тебя, - тихо проговорил Шадрин.
Оглядевшись, словно боясь, что кто-то может подслушать, Багров продолжал:
- В университете с кафедр и на семинарах убеждали, что Сталин - гений, что каждая его мысль - сокровище в науке. Сначала я в это верил. А потом перестал. Перестал потому, что понял, какая бездонная глубина, какая необозримая широта кроется в слове "гений".
Багров достал носовой платок, обернул им ветку терновника, сунул в нагрудный карман:
- Нас с тобой убеждают, что Сталин оракульски прозорлив. А я пришел к выводу, что неподготовленность России к войне в сорок первом году - во многом вина Сталина. Гитлер обманул его, прикрывшись пактом о ненападении. "Предвидение" Сталина стоило нам Украины, Белоруссии, Прибалтики, центральной части России, Крыма, Кавказа… - все запальчивее и резче говорил Багров. - Нас убеждают, что Сталин величайший военный стратег. А меня это раздражает. Я вижу в затянувшейся войне позор, а не "великую стратегию Верховного Главнокомандующего". Вспомни гражданскую войну! Нищая, полуразрушенная, сермяжная Россия. Голодные, вшивые, полураздетые красные солдаты. Одна винтовка на троих, гиф, бесхлебье, внутри страны пожар контрреволюции, мятежи эсеров, банды Махно, Петлюры, Мамонтова, антоновщина, в Сибири - Колчак, с запада прет до зубов вооруженный вал интервентов. И в этом побоище, когда на карту была поставлена судьба революции, мы за полтора-два года разбили внутренних и внешних врагов. Это Ленин! Вот, гений! - желчно скривив губы, Багров посмотрел вокруг и сказал: - Представь себе: вот этот островок - Германия, а весь этот пруд… Весь этот пруд в десять раз больше, чем островок, и это - наша страна. Какое преимущество в территории! А территория, как ты знаешь, в военной стратегии - великое дело…
Багров замолчал и вопросительно посмотрел в глаза Шадрину. Он ждал, когда тот наконец заговорит.
Шадрин по-прежнему молчал. В нем боролись две силы: одна напористо теснила разум: "Да! Ты согласен, Шадрин. Что же ты пытаешь друга? Ведь он перед тобой наизнанку вывернул душу. А ты?.. Ты боишься сказать, что согласен. Ну, заговори же, Шадрин!" Другая сила по-змеиному скручивалась и шипела: "Подожди, Шадрин, ты еще блуждаешь… Ты еще не вышел из этой непролазной чащобы на дорогу… Ты блуждаешь, Шадрин…"
А Багров уже негодовал:
- Быть неподготовленным к войне в годы, когда началась вторая мировая бойня, - связать по рукам и ногам целую нацию. И какую нацию?! Которую еще великий Наполеон назвал непобедимой. Сейчас мы кичимся, что разгромили фашизм, что разбили гитлеровскую Германию… - захохотал язвительно. - Шумим на весь мир, какие мы храбрые советские люди, - и вдруг лицо посуровело. - Да разве лев, царь зверей, будет шуметь на всю уссурийскую тайгу, что он победил шакала? Почему мы не учитываем, что Гитлеру приходилось десятки наземных, воздушных и морских дивизий оттягивать на западный фронт, что его там в течение пяти лет держали в напряжении англичане и американцы? Разве можно считать, что победа трех самых великих держав мира над фашистской Германией - венец военной доблести? Скажу тебе, Дмитрий, как солдат солдату, который прошел от Волги до Одера: мне теперь стыдно вспоминать семинары, на которых мы изучали войну. Наперебой, взахлеб превозносили военный гений Сталина. Долдонили, как попугаи, о пресловутых десяти сталинских ударах. До чего докатились! Позорно и стыдно! Но сейчас я уверен - грядущее поколение поймет эту позорную неправду и дойдет до настоящей правды. Пойми, я преклоняюсь перед людьми, которые сложили свои головы в боях, голодали в тылу, падали от усталости у станков, впрягались в плуг, умирали от истощения в осажденном Ленинграде… Вот это история действительно запишет резцом на граните! - неожиданно остановился, зло посмотрел на Шадрина, добавил: - Но когда мне говорят, что одной из главных причин победы в войне был стратегический гений Сталина, все во мне протестует, хотя я и ничего не могу сказать. Ты спросишь: почему? Да потому, что страшит участь Геннадия Петрова и Левита. А впрочем… - вдохнул и сказал почти спокойно, с нотками безнадежности в голосе: - Впрочем, знаешь, Дмитрий, может быть, когда-нибудь и осмелюсь. А пока, кроме тебя, никому не высказывал этих мыслей. И еще знай: Багров предан Родине и всегда останется солдатом партии.
Окончив говорить, Багров устало опустился на выступ чугунной тумбы.
Шадрин неторопливо прошелся по островку, возвратился к тумбе:
- Ты закончил?
- Да. Я не понимаю только одного, почему ты не откровенен со мной? Неужели не доверяешь?
- Я доверяю тебе, Ваня.
- Так что же молчишь, как каменное изваяние?
- Не торопи. Дай разобраться в себе. Временами во мне десять таких нигилистов и бунтарей, как ты. А бывают минуты, когда все мысли, все, что почерпнул в жизни, - принципы, знания, опыт, ошибки свои и чужие… - все это теряет органическое сцепление, и я как в потемках блуждаю и не вижу дороги. Не вижу, где день, где ночь, где правда, где ложь… Тебе легче: ты отчетливо видишь маяки правды, а в моих глазах они еще только мерцают в тумане. То покажутся, то скроются…
- Ты загипнотизирован, - сказал Багров. - Как все. Но ты скоро проснешься.
- Может быть. Я этого хочу. Но тебе, Ваня, советую: постигни одну человеческую мудрость - плетью обуха не перешибешь. На ветряные мельницы бросаются только донкихоты.
- Так что же тогда делать?
- Ждать!.. Нужно научиться терпеливо ждать.
- Чего ждать? - раздраженно спросил Багров.
- Ждать, когда ошибки Сталина встанут на дыбы, когда они будут как сор в глазах партии и народа.
- И тогда?
- Тогда партия исправит эти ошибки.
Багров глухо расхохотался:
- Какой ты наивный, Дмитрий! "Партия исправит ошибки Сталина!" Как будто ты не знаешь, что первый, кто открыто усомнится в его безгрешности, не сносит головы. Ты понимаешь, что ты говоришь? Ошибки Сталина… В наши дни это звучит как некогда, в века инквизиции, прозвучало бы примерно такое выражение: "Пакости и преступления Бога". За богохульство раньше сжигали на кострах под улюлюканье и одобрение толпы. Сейчас за него наказывают тоньше - человек просто исчезает. Неизвестно куда… Университет на многое открыл мне глаза. Он правильно объяснил прошлое, помог критически оценить настоящее и открыл дверь в будущее. Я знаю, я уверен, что мы идем к коммунизму, что мы строим коммунизм, и мы его построим! И если нужно - мы за этот коммунизм еще раз проползем на животе от Волги до Одера. Только обидно, Дмитрий… Перед человеком поставили икону, на которой намалеван тоже человек - с усами и покатым низким лбом, и сказали: "Это Бог. Молитесь!" И мы молимся. Исступленно молимся.
Разговор оборвался. Молчали, курили. Наконец Шадрин встал, накинул на плечи пиджак:
- Пойдем, пора.
Хмуро глядя под ноги, Багров тихо сказал:
- Давай, Дмитрий, условимся: об этом разговоре - никому.
- Ни на пиру, ни на кладбище, - глухо отозвался Шадрин. - Ни другу, ни брату.
Перейдя мост, Шадрин оглянулся, посмотрел на подернутый ржавчиной чугунный скелет моста. "Почему почти в каждом городе есть свой горбатый Чертов мост? - подумал Дмитрий. - И почему именно Чертов? Может быть, это своего рода символ? Тогда что стоит за этим символом? Чертов мост в Альпах, через который провел русскую армию Суворов… Чертов мост… Пожалуй, это символ трудного пути, рискованного перехода. Такого движения вперед, при котором малейший неверный шаг может стать роковым - тебя сожрет пропасть под ногами. Смотри, не оступись. Ты сейчас на Чертовом мосту. И Багрова держи. Он твой друг. Не забывай оплошности Геннадия Петрова и Левита…"
- Ты о чем думаешь? - спросил Багров.
Шадрин грустно улыбнулся:
- Мне кажется, что мы сейчас переходим Чертов мост. Вспомни Альпы, Суворова… Оступиться в этом переходе - значит загреметь в тартарары. Ты меня понимаешь?
- Да.
- Ты рядом со мной в этом переходе?
- Да! - Багров молча протянул руку Шадрину.
II
Ольга прохаживалась у вестибюля метро, время от времени бросая беглый взгляд на подъезд дома, из которого должен выйти Дмитрий. Она уже нервничала. Всегда аккуратный и точный, сегодня он опаздывал.
"Неужели опять выезд на место преступления?.. А то, чего доброго, какая-нибудь очная ставка или допрос в тюрьме?.. Так опять же - позвонил бы на работу, - невеселые, смутные мысли томили Ольгу, сплетались в цепь тревожного предчувствия. - Неспроста же последнее время ходит сам не свой. И почему-то замкнулся. Как в прошлом году, перед операцией. Но тогда было все понятно, врачи не давали гарантий благополучного исхода. Вот и носил в себе тяжкую мысль ожидания конца, меня расстраивать не хотел. А сейчас?.. Что сейчас томит его и мучает?.."
Уже зажглись уличные фонари, и вдали, над Сокольниками, вспыхнули узорные цепи разноцветных лампочек, чем-то напоминающие гирлянды новогодней елки.
Ольга посмотрела на свои подснежники, поднесла их к лицу и глубоко, жадно вдохнула еле уловимый аромат, в котором угадывались запахи снеговой воды и степного ветра.
Прошел час, а Дмитрия все не было.
Ольга принялась считать. Она решила: как только досчитает до двухсот, так сразу же уйдет. "…Двадцать один, двадцать два, двадцать три…" - шептала она, скользя рассеянным взглядом по лицам прохожих.
На минуту Ольга забыла, зачем она здесь, почему ведет этот глупый счет. Связь мыслей обрывалась, ее всецело поглощал размеренный, потерявший всякое значение счет. "…Сто шестьдесят, сто шестьдесят один, сто шестьдесят два…" Ольга боялась произнести слово "двести". В голове ее, как потревоженный нерв, теперь билась одна мысль: "Неужели что-то случилось?.."
И вдруг… Ольга даже вздрогнула. Навстречу ей, из-за угла вестибюля метро, шел Дмитрий. Он был не один. Рядом с ним шел прокурор Богданов. Ольга встречалась с ним три раза в следственной комнате Таганской тюрьмы, когда она, кассирша универмага, проходила вначале свидетельницей, а позже - по оговору матерых преступников Анурова, Фридмана и Баранова - соучастницей нашумевшего преступления, о котором в "Московской правде" был опубликован фельетон. Если б дело не было передано в городскую прокуратуру и им не занялся старый, опытный следователь Батурин - не известно: смогла ли бы она выпутаться из той вязкой паутины, в которую ее затянули Ануров и Фридман. Сколько слез пролила она тогда, уходя домой после очередного допроса Богданова. И вот он идет ей навстречу, по-прежнему самоуверенный, розовощекий, с улыбкой, в которой прячутся недоверие и раздражение.
Дмитрий с Богдановым о чем-то спорили. Богданов - это чувствовалось по его лицу - на чем-то настаивал, Дмитрий не соглашался.
Богданов поздоровался с Ольгой еле заметным кивком. Так в притихший зал время от времени бросает свой привычный кивок судья, равнодушный к человеческим страстям и уставший от многолетнего нелегкого труда.
Ольга хотела сделать вид, что не замечает их. Но было поздно. Взгляд Ольги встретился с цепким взглядом Богданова. Он узнал ее. Она это поняла по его еле заметной улыбке.
- Советую завтра, прямо с утра, еще раз и хорошенько проработать эту версию. На одной интуиции тут далеко не уедешь, - раздраженно сказал Богданов Дмитрию, глядя себе под ноги. И не дожидаясь, пока тот ему ответит, прошел к машине.
- Боюсь я этого человека, - еле слышно проговорила Ольга. - Если б знала, что встречусь с ним, ни за что бы не пришла.
- Не бойся, он не так страшен, каким тебе кажется, - ответил Шадрин.
- Ты заметил, как он посмотрел на меня? Как кипятком ошпарил.
Они свернули в сторону парка "Сокольники". Слева, врезаясь огненными ножами фар в тихую и темную ночь, проносились машины. Справа, в звездной полудреме, смутно вырисовывались силуэты ветхих деревянных домиков, вокруг которых, словно цепочка усталых солдат, застыли тополя. А еще дальше холодным черным зеркалом, по краям которого кто-то словно специально набросал горячих углей - то отражались неяркие огни прибрежных фонарей, - печально поблескивал пруд.
Дмитрий несколько раз пытался что-то сказать, но тут же, болезненно хмурясь, обрывал себя.
- Ты сегодня какой-то… Все оглядываешься, что-нибудь случилось?
- Странное ощущение… Мне кажется, будто кто-то идет за нами и подслушивает. Хорошо, что ты пришла, и хорошо, что встретилась с моим шефом.
- Когда я его увидела, то на какое-то мгновение почувствовала, что снова нахожусь в Таганке.
- Нервы, малыш. А что вы встретились - это даже здорово!
- Что же здесь хорошего?
Шадрин не ответил. Он только сильнее сжал руку Ольги.
Они подошли к лавочке. Дмитрий ее запомнил. На ней они в последний раз сидели осенью. Дмитрий тронул Ольгу за плечо:
- Садись. Слушай меня.
- Митя, когда все это кончится? С тех пор как мы с тобой знаем друг друга - ни одного спокойного дня, ни одной радости без тревоги… И зачем ты пошел в прокуратуру? Столько мест хороших предлагали при распределении.
- Что значит хороших?
- Спокойных. Ведь звал же профессор Боярский к себе в аспирантуру. Не пошел. А теперь, наверное, сам жалеешь.
Дмитрий сдержанно улыбнулся и притянул к себе Ольгу:
- "Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым".
- Все это - литература. Я хотела с тобой серьезно поговорить, а ты…
Дмитрий оборвал Ольгу. Лицо его сразу же стало строгим, даже отчужденным.
- Нет, малыш, это не литература! Это - Есенин!.. Это - сама Россия!.. - Дмитрий поднял голову. - Давай лучше поговорим о звездах. Ты только посмотри, какие они крупные. Я в детстве любовался ими часами, когда бывал в ночном.
Дмитрий умолк, словно к чему-то прислушиваясь. Заложив руки за голову, он привалился к спинке скамейки:
- Странная вещь - большой город. Я уже семь лет в Москве, а мне и сейчас кажется, что первый раз увидел звезды и небо…
Потянувшись, Дмитрий широко разбросал руки, положил их на спинку лавочки:
- А знаешь, почему? Да потому, что в унылой ночной степи, где, кроме ветра и непроглядной дали, ничего нет, каждая звездочка кажется живой. Иногда лежишь на спине и смотришь в небо. И так им залюбуешься!.. Даже забудешь, что ты человек, что, кроме неба, есть земля, на которой люди плачут и смеются, творят друг другу добро и зло. Ты только погляди, как красиво! Вон, видишь, Большая Медведица. Самое популярное и известное созвездие. Его знают даже мальчишки. А вот, наверное, никто не знает, почему ее назвали "медведицей", да еще и большой? С вечера, летом, она ковшом висит над нашим огородом, а перед рассветом уходит за ветлы, к озеру… - Дмитрий закрыл ладонями глаза.
- Что с тобой? - тревожно спросила Ольга.
- Просто размечтался.
Ольга прильнула к Шадрину, положила на его плечо голову и смотрела на далекие огни придорожных фонарей.
- О чем ты думаешь? - спросила Ольга.
- Когда-нибудь увезу я тебя к себе в Сибирь. Поселимся в таежном селе, сошью я тебе из собачьих шкур доху, закажу у лучшего пимоката валенки, повесим на плечи тульские ружья и пойдем на лыжах в тайгу… У тебя дух захватит!..
Ольга заметила, что Дмитрий улыбается как-то необычно, не так, как всегда. Было в его улыбке что-то нерадостное, горькое.
- У тебя что-нибудь случилось?
- Не у меня, а у нас.
- Если "у нас" - я должна обо всем знать!