– Боже ты мой, – сказал Серина, – тебя-то это почему так волнует?
– Просто я помню наши первые месячные, – сказала Мэгги, – как все мы их ждали. Помните, – спросила она, повернувшись к двойняшкам Барли, – как мы тогда только о них и говорили? У кого началось, у кого нет? Что при этом чувствуешь? Как, боже ты мой, скрыть это от наших мужей, когда мы за них выйдем?
Двойняшки Барли заулыбались, закивали. Глаза их были неразличимы за темными стеклами.
– А теперь она – раз, и избавилась от них, – объяснила им Мэгги.
– Мы не избавились, – весело пропела Дженни Барли.
– Переменилась вся ее жизнь! – воскликнула Мэгги.
– Чудесно, объяви об этом на весь белый свет, – сказала Серина. Она взяла Мэгги под руку, и обе пошли дальше. – Поверь мне, я об этом почти и не думала. Сказала себе: "Ну и ладно. Еще кой без чего обойдусь".
– А я вот не хочу ни от чего избавляться, – сказала Мэгги. – Я чувствую, как у меня отнимают одно, другое. Сын вырос, дочь уезжает в колледж, в доме престарелых ходят разговоры о сокращении сотрудников. Какие-то новые постановления штата – они собираются нанять профессионалов, а таких, как я, поувольнять.
– Вот как? Ну, эта работа всегда была ниже твоего достоинства, – сказала Серина. – Ты же была круглой отличницей, помнишь? Или почти круглой.
– Ничего она не ниже, Серина, и я люблю ее. А ты говоришь совсем как моя мать. Я люблю эту работу!
– Тогда пойди подучись и сама стань профессионалкой, – сказала Серина.
Мэгги решила прекратить этот разговор. Она вдруг поняла, что слишком устала для споров.
Они прошли через маленькую калитку, ступили на плиточную дорожку. Дом Серины был новее других – из необожженного кирпича, одноэтажный, современный, компактный. Какая-то женщина стояла у окна, отведя, чтобы лучше все видеть, штору, а когда гости приблизились, отпустила ее и исчезла. Но вскоре появилась в двери – в узком темно-синем платье с корсетом.
– Ах вы бедняжечка! – воскликнула она, глядя на Серину. – Входите, входите. Еды и питья на всех хватит. Кто-нибудь хочет привести себя в порядок?
Мэгги хотела. Следуя указаниям женщины, она прошла через заставленную тяжелой мебелью в стиле "Дикий Запад" гостиную, а оттуда коротким коридором в спальню. Убранством ее занимался, по-видимому, Макс: постельное покрывало расшито разноцветными номерными знаками автомобилей, на книжной полке коллекция пивных кружек с крышками. На столе фотография Линды в школьной форме, а рядом бронзовый ковбойский сапог, набитый карандашами и пожеванными пластиковыми палочками для размешивания коктейлей. Кто-то предусмотрительный вывесил в ванной комнате полотенца для гостей и выставил чашу с кусочками мыла в форме розочек. Мэгги вымыла руки, воспользовавшись бруском мыла "Айвори", который нашла в шкафчике под раковиной. Вытерла их сероватым полотенцем, висевшим за душевой занавеской, посмотрелась в зеркало. Прогулка от церкви на внешности ее никак не сказалась. Она встала боком к зеркалу, втянула живот. За дверью двойняшки Барли обсуждали фотографию Линды: "Как жаль, что внешне она пошла в Макса, а не в Серину". Нэт Абрамс спросил: "Это здесь очередь в сортир?" – и Мэгги откликнулась: "Уже выхожу".
Выйдя, она увидела рядом с Нэтом Айру, теперь они беседовали о расходе бензина. Мэгги вернулась в гостиную. Гости толпились вокруг обеденного стола, заставленного бутылками и большими тарелками с едой – сэндвичами и кексами. Обязанности бармена исполнял муж Сисси Партон. Мэгги узнала его по шевелюре – ярко-рыжей, цвета свежего кедрового распила. Она не потускнела ни чуточки. Мэгги подошла к нему и сказала:
– Привет, Майкл.
– Мэгги Дейли! Ты хорошо спела, – сказал Майкл. – А куда Айра подевался?
– Ну… – неопределенно ответила она. – Налей мне джина с тоником, ладно?
Майкл налил, театрально взмахнув бутылкой джина.
– Терпеть не могу эти дела, – сказал он. – У меня уже вторые похороны за неделю.
– Кто-то еще умер? – спросила Мэгги.
– Да, мой давнишний покерный партнер. А в прошлом месяце – тетя Линетт, а еще месяцем раньше… Знаешь, все наши ребятишки сыграли в школьной пьесе, я побывал на спектакле, тут все и началось.
Подошел кто-то незнакомый, попросил скотча. Мэгги начала по кругу обходить гостиную. Разговоров о Максе она практически не услышала. Люди обсуждали бейсбольное первенство, рост преступности, правильные размеры тюльпанных луковиц. Две женщины, которых Мэгги никогда прежде не видела, составляли что-то вроде словесного портрета супружеской четы, которую хорошо знали.
– Он немного попивает, – сказала одна.
– Да, но от нее он без ума.
– Ну, без нее он как без рук.
– Ты ведь была на их пасхальном обеде?
– Ну еще бы! Ты про то шоколадное чудище на столе вспомнила?
– Она сказала, что это его подарок. Проснулась утром, а он там стоит.
– Кролик из шоколада, пустой внутри. Он туда рому налил.
– А она насчет рома ничего не знала.
– Он сказал, что хотел сделать что-то вроде швейцарской конфеты со спиртным внутри.
– А ром взял да и потек снизу.
– Шоколад подтаял и прохудился.
– Я такой грязищи сроду не видела. Всю скатерть залило.
– Хорошо еще, она бумажная была.
У стола двойняшки Барли беседовали с Майклом. Темные накладные стекла обе приподняли, и те торчали над очками словно залихватские антенны неких остролицых и миловидных маленьких пришельцев из космоса; разговаривая, двойняшки горячо кивали – одновременно. Джо Энн и Шугар обсуждали смешанные браки; Джо Энн они страсть как занимали и до замужества, которое, по-видимому, ничего в этом смысле не изменило. "Но скажи по правде, – говорила Шугар, – разве каждый брак временами не кажется тебе смешанным?" Маленькие внуки Серины исподтишка бомбардировали друг друга кусочками кекса. Кекс выглядел неплохо. Мэгги подумала, не съесть ли кусочек, но тут же вспомнила о своей диете. Желудок ее был добродетельно пуст. Она обошла вокруг стола, разглядывая выставленные на нем соблазны, и отказала себе даже в горстке чипсов.
– Сорный салат я сама приготовила, – сказала оказавшаяся бок о бок с ней соседка Серины.
– Сорный?
– Берете пакетик апельсинового "Джелл-О", баночку ананасовой мякоти, упаковку взбитых сливок…
Какая-то женщина с начесом на голове поздоровалась с соседкой, и та повернулась к ней, оставив Мэгги с ощущением, будто на зубах у нее похрустывает "Джелл-О".
Серина стояла с Линдой и ее мужем у буфета, под написанной маслом картиной – мертвая птица и корзинка зеленовато-желтых плодов.
– Когда все разойдутся, мам, – говорила Линда, – мы повезем тебя обедать куда твоя душа захочет.
Говорила она немного громче обычного, как будто Серина стала туговата на ухо.
– Накормим тебя настоящей едой.
– Ну, еды и в доме полным-полно, – ответила Серина. – Да если честно, я не так уж и голодна.
Ее зять сказал:
– Вы просто назовите ваш любимый ресторан, мама Гилл.
Джефф, вот как его звали. Фамилию Мэгги припомнить не смогла.
– Э-э… – Серина огляделась вокруг, словно надеясь на подсказку. Взгляд ее скользнул по лицу Мэгги и поплыл дальше. В конце концов она сказала: – Ну, может быть, "Золотые палочки". Это хорошее место.
– Китайское?
– Да, но там и…
– Не люблю я китайскую еду, – сказала Линда. – И японскую тоже, к сожалению.
– И вообще восточную, – добавил Джефф. – Тебе ведь и тайская не по душе.
– Не по душе, это верно. И филиппинская с бирманской.
– Однако… – начала Серина.
– Индийскую ты тоже не перевариваешь, не забудь про индийскую, – сказал Джефф.
– Не перевариваю. Там такие специи.
– Специи ей на желудок действуют, – объяснил Серине Джефф.
– Наверное, он у меня слишком чувствительный или еще что, – сказала Линда.
– И с мексиканской кухней то же самое.
– Мексиканских ресторанов у нас тут нет, – сказала Серина. – И никаких других тоже.
– Хотела бы я знать, – сказала Линда, – как сами-то мексиканцы переносят эти их острые приправы.
– А они и не переносят, – ответил ей Джефф. – Мрут как мухи – тут-то и выясняется, что рты у них словно листовым железом обшиты.
Серина поморгала.
– Ладно, – сказала она, – сами-то вы какой ресторан имели в виду?
– Мы думали, может, в мясной заглянуть – в "Мак-Маннс" на Первом шоссе, – сказал Джефф.
– В "Мак-Маннс"? Ой.
– Да, в него, если вы не против.
– Ну, в "Мак-Маннсе" немного… шумновато, разве нет? – спросила Серина.
– Мне так никогда не казалось, – ответила Линда.
– По-моему, там всегда шумно и людей битком.
– Ну не хочешь – не надо, мам, – сказала, приподняв подбородок, Линда. – Господи, мы просто хотели сделать как лучше.
Стоявшая рядом с ними Мэгги ожидала, что Серина бросит на нее иронический взгляд и округлит глаза. Однако Серина в ее сторону даже не посмотрела. Она казалась какой-то притихшей, утратившей весь былой задор. И лишь подняла к губам свой бокал и задумчиво отпила из него.
Тут ее окликнул брат Макса:
– Серина? Ты готова?
Он указывал на старенький, немного заплесневелый даже футляр из искусственной кожи, который стоял на кофейном столике. В нем было что-то знакомое, но что – Мэгги припомнить не могла. Лицо Серины просветлело. Она повернулась к Мэгги и сообщила:
– Вот он, мой сюрприз.
– Что это? – спросила Мэгги.
– Мы будем смотреть фильм, снятый на моей свадьбе.
Ну конечно: кинопроектор. Мэгги уже много лет ничего такого не видела. Она смотрела, как брат Макса отщелкивает серебристые запоры. Тем временем Серина опустила оконные шторы.
– Самая большая будет экраном, – объявила она. – Ой, надеюсь, пленка не покоробилась и не выцвела.
– Ваша с Максом свадьба? – спросила Мэгги.
– Да. А снимал дядя Освальд.
– Я не помню, чтобы на свадьбе была кинокамера.
– Я этой ночью думала о песнях и вдруг вспомнила про фильм. И сказала себе: "Если он еще цел, занятно будет его посмотреть".
Занятно? В этом Мэгги уверена не была. Но все равно посмотреть стоит. Она села на ковер, поставила возле себя бокал, подобрала ноги, подогнула вбок. Рядом сидела в кресле очень старая женщина, Мэгги видела только толстые бежевые шерстяные носки, которые спадали, словно подтаяв, на туфли.
Уже и другие гости уяснили, что сейчас произойдет. Одноклассники Серины устраивались вокруг проектора, остальные начали разбредаться кто куда, точно микробы под микроскопом. Некоторые устремились к двери, бормоча что-то об оставленных дома детях и назначенных встречах, обещая Серине не терять ее из виду. Кто-то вернулся к "бару" и, поскольку Майкл свой пост покинул, стал сам смешивать себе напитки. Майкл стоял посреди гостиной, и Нэт с ним. Айру Мэгги нигде не видела. Нэт спросил у Шугар:
– Как ты думаешь, там и я есть?
– Если ты пел на свадьбе, то есть.
– Нет, не пел, – мрачно сказал он.
Если немного напрячь воображение, думала Мэгги, можно представить себе, что мы сейчас в классе мистера Олдена, на уроке обществоведения. (Нужно только забыть об этой старушке, которая так и сидит, всем довольная, в кресле, держа позвякивающую чашку чая.) Она оглянулась и увидела полукруг поседевших мужчин и женщин – в них было что-то настолько усталое, настолько кроткое и непритязательное, что Мэгги ощутила к ним такую же близость, как к членам своей семьи. Странно, почему ей не приходило в голову, что все эти годы они старели вместе с ней, переживали более-менее то же, что она, – растили детей и расставались с ними, удивлялись, увидев в зеркале свои морщины, наблюдали за собственными родителями, которые становились все более слабыми и неуверенными в себе. А она почему-то воображала их все еще волнующимися по поводу выпускного вечера.
Даже звук проектора словно доносился из класса мистера Олдена – тарахтенье, с которым начали вращаться барабаны, загоревшийся на оконной шторе квадрат исчерканного царапинками света. Что сказал бы мистер Олден, снова увидев их всех вместе? Он, наверное, уже умер. Да и фильм этот показывал не то, как работает демократия и рождаются законы, а…
Боже мой, Сисси! Сисси Партон! Молодая, стройная, аккуратная, с волосами, собранными в тугой пучок, украшенный, как у французской горничной, розеткой из искусственных маргариток. Она играет на пианино, ее запястья изогнуты с таким изяществом, что веришь: только благодаря мягкости прикосновений Сисси к клавишам фильм немой. Над белой мантией хористки едва-едва виднеется воротник блузки – точь-в-точь как у Питера Пэна – бледный, оранжево-розовый (на самом деле, вспомнила Мэгги, он был почти красным). Приподняв голову, Сисси взглянула в какую-то совершенно определенную точку, и камера последовала за ее взглядом, и экран вдруг заполнили, выстроившись в два ряда, до смешного подтянутые молодые люди в складчатых мантиях. Они безмолвно пели, открыв совершенными овалами рты. Точно христославы с рождественской открытки. Мелодию определила Серина.
– "Настоящая любовь, – пропела она, – настоящая…" – Оборвала пение и сказала: – О! Смотрите-ка. Мэри Джин Беннетт! А я и не подумала ее пригласить. Совсем про нее забыла. Кто-нибудь знает, где сейчас Мэри Джин?
Никто не ответил, лишь несколько человек мечтательно, вполголоса продолжили песню: "…ибо у нас есть ангел-хранитель…"
– А вот и Ник Борн, крысеныш, – сказала Серина. – Заявил, что ему ехать слишком далеко.
Она сидела на подлокотнике кресла, вытянув шею к экрану. В профиль, подумала Мэгги, Серина выглядит внушительно, почти величаво: серебристые отсветы экрана словно стекали по ее крупному прямому носу и изогнутым губам.
Сама Мэгги стояла в переднем ряду хора, рядом с Шугар Тилгмэн. Волосы ее были завиты в крошечные колечки, отчего лицо казалось слишком большим. Да, вид унизительный. Но несомненно и другие чувствовали что-то в этом роде. Она ясно услышала, как застонала Шугар. А когда камера добралась до Дервуда – влажные с виду черные волосы собраны в высокую прическу с таким же хохолком, как на стаканчике мороженого "Дэйри Куин", – он издал короткий, лающий смешок. Этот юный Дервуд шел к пианино, и мантия развевалась у него за спиной. Вот он принял обычную позу, выдержал значительную паузу. И безмолвно запел "Хочу, желаю, люблю" – закрыв глаза и так страстно размахивая левой рукой, что в конце концов заехал ею по лилии в вазе из папье-маше. Мэгги едва не прыснула, но удержалась. То же сделали и все остальные, только старушка сказала: "Ну и ну! Бог ты мой" – и звякнула чайной чашкой. Кое-кто подпевал и ему – из милосердия, подумала Мэгги.
Камера головокружительно переметнулась к стоящей за кафедрой Джо Энн Дермотт. Она, вцепившись в края кафедры, читала что-то из книжки, видеть которую ее слушатели не могли. Поскольку в хоре она не пела, одета Джо Энн была в платье – чопорное, с прямыми плечами и длинной юбкой, более степенное, чем что-либо, надевавшееся ею с того дня. Опущенные к книге глаза Джо Энн казались какими-то голыми. Подпеть "Пророку" никто не мог, поэтому чтение шло и шло в совершенном молчании. У стола с напитками разговаривали и смеялись, потренькивая кубиками льда в бокалах, несколько гостей. "Боже милостивый, кто-нибудь, прокрутите побыстрее", – попросила Джо Энн, однако брат Макса не знал, судя по всему, как это сделать (если старые проекторы вообще способны прокручивать пленку побыстрее), и зрителям пришлось досмотреть чтение до конца.
Новый стремительный поворот камеры – Сисси с прилипшей ко лбу влажной прядью играет на пианино. Мэгги и Айра стоят бок о бок и серьезно наблюдают за ней. (Айра совсем еще мальчик, просто ребенок.) Они набирают в грудь воздуха. Запевают. Одетая в мантию Мэгги немного смахивает на гроздь винограда – она и тогда уже сражалась со своими лишними десятью фунтами, – Айра же выглядит то ли неоперившимся, то ли ощипанным. Он действительно стригся так коротко? В те дни Айра казался совершенно непроницаемым. Непроницаемость была самой привлекательной его чертой. Мэгги он напоминал гениальных математиков, которым не требуется записывать какие-то выкладки, они прямиком идут к результату.
Когда это снималось, ему был двадцать один год. А Мэгги девятнадцать. Где они познакомились, она решительно не помнила, ведь время тогда никакого значения не имело. Наверное, проходили мимо друг друга в коридорах школы, пока учились в старших классах, – а может быть, и в начальных. Он мог и домой к ней заглядывать, потому что водился с ее братьями. (Айра и ее брат Джо были почти одногодками.) И наверняка они пели вместе в хоре, уж это она знала точно. Его семья состояла в прихожанах той церкви, и мистер Николс, которому вечно не хватало мужских голосов, как-то сумел уговорить Айру вступить в хор. Правда, надолго его не хватило. Едва закончив школу, Айра ушел. А может быть, годом позже. Мэгги не запомнила точного дня, когда он перестал появляться.
В старших классах она встречалась со своим одноклассником Борисом Драммом. Он был невысок, смугл, с грубой кожей и курчавыми, коротко подстриженными черными волосами – мужиковатый уже тогда, а Мэгги больше ничего и не требовалось. Это Борис научил ее водить машину и во время одного урока заставил стремительно пересечь парковку универмага "Сирс, Робак", а сам вдруг выскочил чуть ли не под колеса – чтобы проверить, как она справляется с тормозами. И по сей день самым ярким воспоминанием Мэгги о Борисе осталась решительная поза, в какой он стоял на ее пути, – руки протянуты вперед, ноги широко расставлены, зубы сжаты. Крепкий, как камень, такое он производил впечатление. Несокрушимый. Ей казалось, что даже если она переедет его, Борис все равно вскочит с земли, точно пластмассовая неваляшка, целехонький.
После школы Борис собирался поступить в колледж на Среднем Западе, и было условлено, что, как только он получит диплом, они с Мэгги поженятся. А Мэгги будет пока жить дома и учиться в Гаучере. Она этого не жаждала, идея принадлежала ее матери. Мать, преподававшая до замужества английский, заполнила бланки заявлений и даже написала за Мэгги вступительное эссе. Матери очень хотелось, чтобы ее дети вышли в люди. (Отец Мэгги зарабатывал на жизнь установкой гаражных дверей и вообще никакого колледжа не закончил.) Вот Мэгги и пришлось смириться с необходимостью провести четыре года в Гаучере, а чтобы оплатить учебу, она устроилась на лето мойщицей окон.