* * *
У гроба преподобного Сергия Радонежского блестят лампады. Паникадила с свечами восковыми, монахи в черных клобуках неустанно поют:
Преподобная отче Сергия, моли Бога о нас…
Вербное воскресенье
По всей Красной площади в Москве раскинуты палатки вербного базара. Блистают на весеннем солнце золотые купола кремлевский соборов. За храмом Василия Блаженного видна голубая даль, и радостно сияют воды Москва-реки. Она широко разливается по лугам, заманчиво розовеют дали оголенных весенних лесов.
У торговых рядов и памятника "Минина Пожарного" стоят рядами пролетки извозчиков и частных экипажей. Народу - не протолпишься. Пеструю толпу освещает весеннее солнце. После долгой суровой зимы вербный базар - какой-то особый праздник Москвы. Веселый базар. Товары кустарей, любителей в бесчисленном разнообразии. Груды детских игрушек; куклы нарядные, глазастые, румяные; упряжки с лошадьми крашеными, в темных яблоках, деревенская мельница в зеленых елках, где ходит мельник с мешком, - игрушка с заводом; какие-то невиданные гусары верхом на лошади, зайцы бьют в барабан. А тут рядом - пряники, конфеты в цветных бумажках, перевязанные лентами с позолотой; ландрин, патока, монпансье в банках. Над толпой высоко в воздухе красные дутые шары, - покупатели тут же пускают их в небо. Цветы бумажные невероятных форм и окраски, которые москвичи ставят с вербой к иконам в доме у себя.
Базар завален снедью - пастилой, черносливом, дулями, мочеными яблоками, апельсинами, халвой, рахат-лукумом, патокой. Бабы-торговки носят большие стеклянные кувшины со стаканами: в них розовый клюквенный квас и яблочный. Книжки с картинками - Еруслан Лазаревич, Бова Королевич, Жития Преподобных, лубочные картины, монастыри русские. На них в облаках нарисована Святая Троица. Иконы в ризах, портреты царя и царицы, а в клетках птицы и белки в колесе. Пряники, орехи. Хрустальная посуда, самовары, чашки с золотом, пузатые чайники с узорами и цветами - яркие, часы с кукушкой, ну чего только нет на вербном базаре…
Какой-то бойкий парнишка предлагает:
- Вот купите: лекарь - из-под Каменного моста - аптекарь. - У него в зубах трубочка стеклянная, а в ней опускается и поднимается, поворачивается внутри зеленый чертик с рожками. Почему аптекарь - неизвестно.
У каждого в руках пучок свежей вербы, завязанный красной ленточкой. На вербе белые пуховки - цветы весенней радости.
Никита Иванович уже давно снял лисью шубу и шествует в драповом пальто. В руках у него пучки вербы и игрушки для домочадцев, родных и внучат. Рядом идет его сын. Одет франтовато, лицо гладкое, полное, глаза серые, хитрые, себе на уме.
- Ну что же, был вчера? Видел? - спрашивает отец.
- Видел, - отвечает сын.
- Ну что ж, хороша, нравится?
- Да ничего, папаша.
- Чего "ничего"? Да ты видел ли?
- Как же, папаша, видел…
- Что я из тебя язык-то чисто клещами тяну? Ну, что ж? Ведь двести тыщ!.. Красная горка не за горами. Смекай. Понять надо…
- Как не понять, понимаю.
- Он сам-то с тобой как, Замков-то?
- Да ничего.
- A y обедни-то ты был?
- Был.
- Видал ее, отец был?
- Да как же - говеют…
- Пил чай в доме-то?
- Как же, пил.
- Спиртного не было?
- Да он хотел мне коньяку в чай, а я говорю: "Не пью".
- Правильно сказал… - ответил Никита Иванович. - Только когда ты, Василий, врать бросишь. У обедни-то не был, - я ведь заходил! У Егорова ты был! Опять с этим саратовским актером! Мне сказывали…
- Извиняюсь, ничего подобного, - отвечает сын.
- Вот этой самой вербой бы тебя поучить надо, да время упустил… Все через мать.
- Чего ж вы, папаша? Я согласен. Ваш выбор. Невеста ничего…
* * *
Кабинет трактира Егорова. Собрались друзья-приятели Василия Никитича. Он, выпив рюмку, закусывает балыком. Говорит:
- Сегодня я ко всенощной иду. Приходите, она там будет. Посмотрите, какой мордоворот. Вязанье дома мне свое показывала, рукоделие, значит. Так уж у нас полагается, по-купечески. Сказывала мне прислуга, что она поет. Оно, конечно, за деньги берешь, а то бы…
- Да тебе с лица воду не пить, - говорит, смеясь, приятель. - Только деньги-то он отдаст ли тебе?.. Крепок Замков-то. Походишь около. Он тоже ведь не лыком шит.
- Да вот тут-то вся и мотня спрятана… - говорит Василий Никитич. - Думаю, что папаша мой норовит деньги-то себе хапнуть. А ну!.. только это не пройдет…
* * *
У всенощной в церкви Утоли Моя Печали впереди, у клироса, стоит, наклонив голову, молодая девушка, Софья Замкова. Около нее полная женщина - ее мать, и в стороне, высокого роста, купец Замков. А с ним рядом Никита Иванович. Он осматривается по сторонам. Сына нет - не пришел. "Эх, - думает, - ну погоди!.. Не драл я его смолоду-то, все мать виновата. А тут бы вербу исхлестал об его. Не пришел, когда надо".
Хочется Никите Ивановичу заговорить с Замковым, а тот глазами уперся на алтарь, молчит. "Не пришел Василий, - думает отец, - что с ним делать?"
Всенощная кончается. При выходе, видит Никита Иванович, - у дверей в притворе стоит сын. Подошел к матери Замковой, поцеловал ей руку, поклонившись Замкову, подошел к дочери Софье. Та покраснела. Идя с ней из церкви сзади отца, Василий говорит:
- Вчера, Софья Петровна, отец на вербном базаре такой пучок вербы купил… Пожалейте вербу, прошу вас. Он драть меня ею хочет…
- Да что это вы!.. - говорит девушка, смеясь. - Вы уж выросли. Поздно уж сечь-то вас…
- Ну вот, я тоже думаю, что поздно.
- А за что же? - спрашивает его Софья.
- Оно есть, конечно, за что… А главное, что боится, как бы я вас не упустил. За вами двести тыщ приданого, а он их на фабрику свою пристроить хочет…
- Сватаетесь, Василий Никитич, ко мне… А без денег-то вы бы не стали, без приданого-то…
- Это верно, - говорит Василий Никитич, - правильно, не стал бы…
- Спасибо вам за правду. И скажу вам, что ответ ваш мне нравится. И вы мне за это - тоже, за честный ответ ваш. А то я всю эту всенощную просила Господа: отврати меня от напасти. Так вы - ничего… Только вот… лицо у вас что-то такое…
- Какое? - озабоченно спросил Василий Никитич. - Скажите, Софья Петровна.
- Да как сказать… ровное такое… скучное… вроде как мордоворот…
Василий Никитич даже подскочил от неожиданности и, горячась, заговорил:
- Я… я… Софья Петровна… ей-Богу… я ничего… Вот вам не нравлюсь, что с этим поделаешь… И… и… и это вот ваше самое, что вы так прямо… очень даже меня за душу берет… Этакое вот… в первый раз слышу…
- Ничего, Василий Никитич, - это ведь вы меня у Егорова в трактире сегодня мордоворотом назвали друзьям своим.
Василий Никитич, мигая, молчал и глядел на девушку Замкову, которая сразу показалась ему необыкновенно интересной и привлекательной.
"Кто же это, - думает он, - сказал ей… Неужто Миша Ершов - друг мой? Ах, беда, предатель. Сегодня же буду ему морду бить".
- Молчите, Василий Никитич? Думаете, наверно, чтó это мне сказали? Нет, дорогой… Я, когда вы пришли ко мне смотрины устраивать и ваши отец и мать глядели на меня, так я и подумала: деньги ищут… И проследила я вас. Я у цыган была в Грузинах, где вы кутили с Ершовым. Там еще кутила Пикион был. А цыганка пела, помните:
Когда по целым дням в безумном восхищеньи
Я глаз не отводил от милого лица…
Помните?
Василий Никитич, растопырив глаза, смотрел на нее в изумленье.
- Половой в трактире Егорова, курчавый, когда вы с Мишей Ершовым были вчера, балык вам подавал. Кто это был? Я была. Переодета. Я - мордоворот… И в трактире Егорова я была…
Василий Никитич был смущен и глупо молчал.
- Молчите, Василий Никитич? - сказала девушка. - Думаете: потерял двести тысяч… Скажите мне, Василий Никитич, когда цыганка-то пела романс, почему у вас были слезы и вы дали ей в руки два серебряных рубля на чай? Помните? Они у меня.
- Тогда как же?.. - растерянно сказал Василий Никитич.
- А почему слезы-то были?
- Вот почему. Правду говорю… Я подумал: как она, эта цыганка, похожа на нее, которую я сватаю, то есть на вас… И жалко, что не у ней, не у цыганки этой, двести тысяч…
- Вот ведь что… Ту-то цыганку вам не найти…
Схватив руки Софьи Петровны, Василий Никитич в удивленье и восторге смотрел на нее…
* * *
Никита Иванович у себя в конторе считает на счетах, - контора скучная, мрачная, - и, обернувшись, спрашивает приказчика:
- Скажи-ка мне, Илья Петрович, говорят, что Василия видали у цыган в Грузинах с Пикионом, он там кутит с ним.
- Видали, говорят, - отвечает приказчик.
- Ну, ступай.
Оставшись один, Никита Иванович ходит по пустой конторе и говорит: "Ох ты… ой, ой, ну-ну… верба хлест - бьет до слез. Не я буду, ежели этой вербой его не отдеру. По морде, куда попало. Не посмотрю ни на что. Сам родил - сам убью!"
И он взял из угла от иконы ветку вербы и, ходя по конторе один, хлестал по воздуху, говоря: "Вот тебе, вот тебе цыгане, вот тебе Мишка Ершов, вот тебе Пикион, вот тебе, сукин сын!.."
Вдруг отворяется дверь, и в контору входит сын, Василий Никитич, и с ним Софья, дочь Замкова. Держа друг друга за руки, опускаются на колени перед Никитой Ивановичем. Сын говорит:
- Благослови нас, отец…
И старик-отец, растерявшись, рассыпает из рук вербу и второпях, как-то неуклюже, снимает из угла с веревки икону…
Светлый день
Хорошо было в Москве на Пасху. Но мне и приятелям моим, охотникам, больше нравилось встретить праздник Светлого Христова Воскресения в деревне. Там природа и как-то все просто.
Едем мы по Ярославской железной дороге, ночью. Утром рано приедем на станцию. В вагоне народу мало. У нас два купе второго класса. Уютно горит фонарь. На полке стоят в картонках куличи и пасха из кондитерской Флей; сделаны на заказ.
Павел Александрович Сучков открывает чемодан и говорит мне:
- Был у Шумбруннера, купил патроны и купил разные свистульки - приманивать дичь: уток, тетеревей, трухтанов. Интересно: теперь весна, тварь разная идет на манок.
- А это вот что за дудочка, Павел? - спросил я его.
- Вот в том-то и дело, что не знаю. Он положил мне разных второпях. Сказал - попробуйте. А на что она манок - не помню.
- Ну-ка, дай мне, - попросил Василий Сергеевич, лежавший на верхней постели в купе.
Он взял дудочку, посмотрел, вставил в рот и дунул в нее. О ужас! На весь вагон раздался дикий вой…
- Это на волков, должно быть… - сказал Караулов.
Слышим, в коридоре вагона кто-то кричит: "Кондуктор, кондуктор!.." Открываем дверь купе и видим - какой-то пожилой пассажир, высунув голову в дверь и грозно посматривая в нашу сторону, раздраженно и запальчиво говорит:
- Скажите, пожалуйста, что же это такое?.. Это не товарный вагон! Безобразие! Зверей возить! Я не позволю! Хороши порядки! Час ночи! Кондуктор!
Мы затворили дверь в купе. Неизвестно почему, когда воцарилось молчание, Василий Сергеевич опять дунул в дудку. Да так, что действительно получилось, что ором орет какая-то зверина непонятная…
- Оставь, довольно, - сказал Павел Сучков. - Брось свои дурацкие шутки…
Из соседнего купе пришел Коля с испуганным лицом, в пенсне.
- Слышите, - сказал он нам, - какой-то крик.
- Что ты! Это Юрий храпит, - сказал Кузнецов.
А в коридоре пассажир кричит: "Кондуктор, позовите жандармов!.. Где кондуктор?!"
В коридоре появился кондуктор.
- Что вы смотрите?.. - кричал ему пассажир. - Это не товарный вагон - зверей возить! Возмутительно!..
Поезд подъезжал к станции. Остановился. В вагон вошли трое: два кондуктора и жандарм. Шли по коридору, открывали каждое купе, смотрели наверху и внизу, под сиденьями. Осмотрев, уходили.
- Это вот толстый господин храпит, - сказал им Коля Курин.
Они, проходя, посмотрели на него и ничего не сказали.
Василий Сергеевич сидел на верхней постели и хитро посмеивался. Не успел поезд тронуться - видим: он опять берет в рот дудку. Полезли отнимать.
- Оставьте, - сказал он, не отдавая дудку, - постойте! Уж очень хорошо пассажир сердится. - И опять ахнул…
Пассажир крикнул опять: "Жандарм!"
И как-то сразу осекся. Охрип.
Мы уже подъезжали к станции, и Василий Сергеевич больше пассажира не дразнил. На станции, когда мы сходили с поезда, было тепло, тихо. Чуть-чуть брезжил свет утра. И мы, проходя по платформе, слышали, как среди тишины, в лесу, токовали тетерева.
Какая красота - весеннее утро! Вдали, в утренней дымке, розовеет мелколесье. Спят темные деревенские сараи.
- С приездом, - говорит нам возчик Феоктист, укладывая вещи в тарантас.
С краю, у палисадника станции, еще лежат тающие снега.
На станции заспанный буфетчик - замечательный человек, приветливый, - обрадовался нам:
- Из Москвы… на праздник сюда? Вот радость! Там ведь у вас, в Москве-то, што - гулянье, наряды, чего только… музыка!.. Вчера я тоже приехал из Ярославля, купил кой-чего в буфет. Только не приступишься, дороговь такая. У меня архангельская семужка еще есть, надо ли вам?
- Давай, - говорит Василий Сергеевич.
- Надо рюмку дернуть в дорогу, - предложил Караулов.
- Что ты? В Страстную Субботу… Обалдел? - строго сказал Василий Сергеевич.
Но когда всем нам налили березовую настойку, на почке, - то и Василий Сергеевич тоже выпил, смущенно сказав: "Я пью только для того, чтобы узнать, хороша ли семга, стоит ли брать…"
Понятно, конечно…
Хорошие люди были в России, была какая-то настоящая правда жизни, и все было верно, как надо - почему и для чего. И не просто так, чтоб уж очень верно и умно, а хорошо…
Дорога, сказать правду, расползлась. Время такое - так и называется: бездорожье. Тарантас качается из стороны в сторону, из колеи в колею. У мелколесья - целое озеро, все залито весенней ростепелью.
- Стой! - кричит Павел Александрович. - Утки!..
Действительно, видим, стаями летят утки. Пролетев над нами, они опускались ниже и ниже и сели среди кустов, где кочкарник и заросль, мелколесье.
Охотники остановились, вынимая ружья, патроны, и пошли к кустам, к мелкому лесочку. Оказывается, глубоко.
Павел Сучков и Караулов, прыгая по кочкам, скрылись в мелкой заросли кустов. Видим, сбоку целая стая уток летит на них. Раздались выстрелы, и по кустам лег дым. Опять выстрелы, и вскоре из кустов показываются приятели. В руках у них большие дымчатые утки.
- Какие большие!..
- На шее черное кольцо…
- Нездешние… - говорят возчики.
- Морские, - подтвердил Василий Сергеевич, - наверно, рыбой пахнут.
- Что значит морские?.. - горячился Павел Александрович. - Все равно дичь.
- Эвона летят журавли… Ишь сколько! - показывает возчик Феоктист.
- Ну нет, - говорю я, - журавлей бить нельзя. Это оттуда, от меня… Они напротив моего дома живут, не стреляйте.
Журавли, освещенные утром, крикнули гортанным звуком: "курлы… курлы…" - и поднялись, высоко пролетев над нами.
- Журавля бы хорошо на праздник застрелить…
- Ни к чему, - сказал Коля.
Василий Сергеевич пристально и молча посмотрел на него.
- Чего ты смотришь, думаешь, что только ты понимаешь! Я тоже, брат, естественную историю знаю.
- Черт знает что! - возмутился Василий Сергеевич. - Естественную историю знает. А?!
Сев на подводы, мы тронулись дальше. За деревьями показалась Нерль. Разливалась по лугу у леса, и идет лед.
- Как же мы там пройдем? - спросил я у Феоктиста Андреевича.
- Да ведь вот… лед тронулся. Это вот сейчас, а то ровно было… Поднялся лед-то… Подождать надо будет.
- Эвона! - закричал возчик Батранов, спускаясь к берегу реки. - Глядите: заяц на льдинке, эва, сердяга, попал…
Заяц, сидя на куске льда, пригнулся. Караулов соскочил с тарантаса и побежал стрелять зайца.
- Не надо! Не надо! - закричали мы все.
- Это подло! - крикнул Коля Курин.
- Вы немножко осторожней выражайтесь, Николай Васильевич, - сказал, садясь в тарантас, Караулов.
Оказалось, что Коля "подло" крикнул нам за то, что мы запретили застрелить зайца.
Мы поехали к самой речке. У перевоза, по ту сторону, стояли на горке сараи деревни и виднелись верхушки деревьев моего сада. А у берега трое копошились над старой лодкой. Медленно двигались ледяные глыбы, надвигаясь одна на другую, ломаясь, - на реке стоял шум и хруст льда.
- Гони лодку! - кричал возчик Феоктист.
С той стороны отвечали:
- Гони-и!.. Подождешь!.. Течь… конопатить надоть…
- Вот, - кричит другой, - кады прогонит вашутинский лед, легче станет. Озорно!.. Не проехать нипочем…
Мы стоим, молчим. Мрачно двигаются льдины речные.
- Чего ж, обождать надо, - говорит Феоктист. - Ишь, чего его гонит…
- Когда же его пронесет-то?
- Да кто знает… - отвечают нерешительно возчики. - Ежели на Выселки поехать, переждать… али к леснику Сергею Лобачеву, он нам рад будет.
- Верно, - соглашаемся мы. - Едем к Лобачеву, у него хорошо.