В огромном ровном сосновом бору стоит дом лесника Лобачева. Радостно встречает нас лесник с семьей.
- Пожалуйте на праздник, разговляться…
В большой горнице стоит накрытый белой скатертью стол. На нем на тарелках красные яйца. В углу у иконостаса горит лампада, восковые свечи.
Мы раздеваемся, вынимаем наш кулич-пасху и ставим на стол. На куличе был сахарный барашек, его нет.
- Это я его дорогой съел… - сознается кротко Коля Курин.
На него неодобрительно косится Юрий Сергеевич.
- Пить хотелось… - оправдывается Коля.
- Как хотите, - удивляется Юрий Сергеевич, - но Николай - совершенно неразгаданная личность…
В двенадцать часов поем все "Христос воскресе". У лесника гости - учительница, сын трактирщика и угольщик Семен. Стол полон угощеньем, чего только нет: тетерева, утки с груздями, лосина, окорок, маринованные грибы, щучья свежая икра с молодым луком, лещи, караси… настойки полынная, березовая, смородиновая, мятная. Творожники, лепешки, оладьи… Пир - горой.
Павел Александрович, увидав гитару студента - сына лесничего, пел, глядя на молодую учительницу.
Я пью и в радости, и в горе,
Забыть весь свет, забыть весь мир…
Беру стакан я смело в руки,
Пью - горя нет, пью - горя нет…Сидя на тройке полупьяный,
Я буду вспоминать о вас,
И по щеке моей румяной
Слеза скатится с пьяных глаз…
- Идите! - сказал Юрий Сергеевич, стоя в дверях. - Что в лесу делается!.. Какой оркестр!..
Мы все вышли на крыльцо. В призраке утра дышал лес, полный пения птиц.
Вечер весны
Красой зеленой покрывает солнце землю, посыпает ее цветами, но в вечернем сумраке весны, в заре вечерней, есть весной какая-то тайная печаль. Я всегда чувствовал в вечере весны грусть глубокую.
Среди серого мелколесья, у склона к ручью, где за сучьями обнаженной ольхи потухала вечерняя заря, где в тишине леса замирают звуки соловьиной песни, я стоял на тяге в ожидании, когда появится, коркая, вальдшнеп.
Я чувствую грусть и одиночество. Помню, рядом со мной стояла на тяге знакомая милая женщина, и я чувствовал от нее еще большую тревогу в сердце, одинокую.
С тяги я шел домой по талой потемневшей в сумраке вечера земле. Передо мной, далеко за мелколесьем, темнела среди больших берез и лип крыша моего дома, и дом мой сливался с печалью вечера. Все кругом было в тишине вечерней. Я вижу, как из дому идет мой дед-сторож, несет крынку молока, и корова стоит у сарая, и все как-то тихо, печально. И глухо в доме у меня.
Я вхожу с моей спутницей по ступеням крыльца в темную комнату, зажигаю лампу, и около - она, такая чужая, временная моя гостья.
Над моховым болотом, за которым далеко расстилались рядами леса, взошел круглый месяц, как розовый кружок на лиловой мгле ночного неба. Весенняя ночь пахла сыростью земли, и я почувствовал: в далях лесов и в месяце - была та же тайная печаль. И дом мой, освещенный лампой, был тих и сиротлив. И почувствовал я, что эта женщина - не что иное, как молчащее любопытство, что жизнь окутывает меня какой-то тревогой людского базара, где обольщенье называется любовью, где честь почитают за глупость, а обман за ум, где плутовство и выгода - бытие.
Ярко горит хворост в камине. Огонь веселит освещенные стены моей деревенской мастерской, и как красиво блестят золотые с синим фарфоровые вазы, стоящие на окне, за которым видны темные силуэты высоких елей. Все кругом - одна симфония весенней ночи: вазы на окне, темные ели, фигура молодой чужой женщины, - все сливается в одно: ночь. И краски, которые я кладу на холст, звучат в разнообразии, и сущность живет в моем очаровании от окружающего молчания ночи.
Какая во мне жажда восхваления всего, что вижу я. И в картине - в молчании поет весенняя ночь. А душа все чает небывалой жизни, которая там… где-то там… Призрак счастья. И так будет до могилы, над которой ввечеру поет соловей, - очарование зорь весенних.
* * *
А рано утром все было другое. Было радостно.
Я умывался у колодца, где на березах, в скворечнике, заливался соловей хвалой ясному утру. Ко мне с головой, обернутой полотенцем, подошла моя гостья. Ее темно-карие глаза пронизывало солнце; они смеялись.
- Как хорошо у вас… Слышите, как кричит иволга, какое лето в ее свисте. Отчего вы говорили вчера, что в весеннем вечере есть грусть кладбища?
- Я сам удивляюсь. Сейчас все другое, чем вчера… Какая синяя даль. По небу, рядами, в белых перьях блестят облака. Посмотрите ввысь: как там весело.
Я из большого ковша лью светлую воду в руки женщины. Она брызжет в лицо себе воду, темные волосы ее заплетены на шее в пучок. Смеясь, глядя на меня, она вытирает лицо мохнатым полотенцем, кладет мыло в блестящую мыльницу и уходит в крыльцо моего дома.
Сегодня приедет ее муж. Это мои новые знакомые. Он ученый, но, в сущности, я совсем не знаю, чему он учит и что пишет. Он охотник, так же как я. "Надо скорей собрать краски, - думаю я, - писать эту голубую даль, эти розовые ветви кустов у загородки, березы, за которыми так потонула в весенних ветвях калитка сада".
- Вы целый день рисуете ваши картины? - говорит мне гостья.
- А как же, теперь такая красота.
- Я не знала, что художники так много работают. Вы и жизни не видите.
"А правда, - подумал я вдруг, - верно, жизни я как-то не вижу".
- Знаете, - говорю я, - я люблю писать красками и все никак не могу написать так, чтобы мне нравилось самому, совсем нравилось… Я все хочу еще лучше.
- А вы думаете, за это найдете награду в жизни?
- Я об этом не думал… Какую награду? Деньги?
- Нет. Ну… допустим - любовь.
- Нет, я еще не видал никого, кто бы любил во мне мои создания. Они как-то отдельно от меня… Есть такие, которые мои картины любят. Ну, а меня самого за мои работы никто никогда не любил. Напротив, я чувствую, что я какой-то не такой, как надо… Я художник, так сказать, немного отверженный… Я всегда не то, что бы хотелось окружающим. Я даже привык быть как-то всегда в чем-то виноватым. Странно. Вот хотя бы то, что я пишу картины. И при встрече мне всегда говорят: "Отчего вы не напишете, я вам расскажу…" И я слушаю, что рассказывают мне. И почему-то они считают гораздо значительнее то, что рассказывают они, чем то, что я пишу. Часто, когда смотрят мою картину, говорят: "Вот если бы вы с нами были в Швейцарии, я бы вам показал ландшафт, вы бы написали. А то - и у меня в Орловской губернии, в имении… Был у меня там вид, батюшка, с балкона - вы бы ахнули". Я уже привык, что я не такой, как нужно. И никаких наград и любвей не жду…
Она ответила недовольно:
- У вас есть какая-то душевная сложность… Отчего не смотреть на жизнь просто и брать от нее то, что она дает…
"Верно. Отчего?" - подумал я.
В это время тарантас подъехал к подъезду дома. Двое вылезли у крыльца. Она побежала встречать мужа.
В комнату вошел блондин и жгучий брюнет; один худой и бледный, ее муж, другой плотный, толстенький, как кубарь, его знакомый. Оба были с ружьями, в высоких сапогах. Люди были возвышенных чувств и мыслей и говорили громко, уверенно:
- Какой восторг здесь… Леса… Какая прекрасная местность.
- Феноменально…
Мы расположились за чаем. Пасха, кулич, ветчина. Моя собака, пойнтер Польтрон, - ласковая - тоже была рада гостям. Она положила одному лапы на колени. Тот оттолкнул Польтрона и сказал, отряхивая колени:
- А вы его плохо учите арапником…
- Я не могу бить собаку.
Оба гостя с удивлением посмотрели на меня, дама весело засмеялась.
- Вы никогда не били собак? - спросил гость-блондин. - Это странно…
- По-моему, собаку бить нельзя, - ответил я.
- Почему?
- Потому, что собака - самое тактичное и верное, благороднейшее существо на земле.
- Да-а? Вот как? Ну, я без арапника на охоту не иду… Ваш пес, наверно, гоняет, как хочет, за ним и не уследишь. Он кладет лапы и портит брюки…
- Петя у меня, - сказала жена, - так любит платье, что однажды, когда разорвал брюки на лестнице, даже заплакал…
- Но, знаете, - сказал гость-брюнет, смеясь. - Для чего же существуют плетки, арапники… Для собак же?
- Да, - соглашаюсь я, - это верно.
А сам думаю: "Какие они другие люди".
К вечеру мы собрались на тягу, и, когда солнце опускалось над лесом, мы шли краем мохового болота около опушки леса, который поднимался на холмы, где была, по вырубке, заросль мелколесья. Кой-где высоко поднимались отдельные тонкие ели; на их верхушках сидели кукушки и куковали, перекликаясь. Далеко расстилалось мелколесье.
- А сегодня другое настроение, - сказала моя гостья. - Какие отрадные дали.
- Раздольные места, - отвечаю я.
И говорю гостям:
- Вот здесь надо стать на тягу. Внизу ручей и ольховый лес; тут будут тянуть вальдшнепы. А я пойду туда, немного ниже, к краю.
- Я пойду с вами, - сказала моя гостья. - Как хорошо здесь. Какой мягкий мох. Садитесь.
Она села на землю. Я сел рядом с ней. Польтрон подошел ко мне близко и смотрел пристально на меня желтыми глазами.
- Зачем вы взяли собаку? - сказала гостья.
- Как же? - ответил я. - Она же Польтрон, охотник. Убьешь вальдшнепа, не найдешь без него.
Она сидит на мху прямо и неподвижно смотрит на меня.
- Вы таинственный человек…
Слышу: "Кра… кра… ци… ци…" - тянет вальдшнеп.
Вскочив, я выстрелил. Вальдшнеп упал прямо к ногам моей гостьи. Она вскрикнула. Вдруг внизу, в лесу, раздался невероятный, чудовищный крик…
- Что это? медведь?!.. - вскрикивает она и в ужасе хватает меня за руку.
- Не знаю, - говорю я, - не знаю… Что-то странное…
Слышу - к нам бегут мои гости.
- Что это такое? - испуганно говорят они. - Смотрите, собака не лает…
Возвратись домой, мои знакомые долго говорили потом о страшном и непонятном зверином крике.
Да я и сам до сих пор не знаю, что это был за крик. Говорили, что это орал лось, другие, что барсук - тоже кричит весной. А охотник Герасим, крестьянин, мой приятель, хитро улыбаясь, сказал:
- Это тебя волк стращал… Не будешь больше с чужой барынькой на тягу-то ходить…
Чужая жена
Утро. Сияет весеннее солнце. Как радостно лучи его проникают сквозь весенние ветви черемухи! Стою я у берега реки и смотрю восторженно на синие воды. Черемуха пышным узором рассыпала свой бисерный цвет по всему берегу небольшой кристальной речки. Переливаются синей зыбью быстрые воды реки. В узком месте она перегорожена вбитыми в дно кольями. Между них переплетены ветки зеленой ели и вставлены верши. Плывет рыба - и попадает в вершу, а оттуда не вылезешь.
Держась за колья, я иду по настланным жердям к верше и вижу: в ней большая рыба. Как золотая блестит на солнце, красные плавники, и дышит в страхе, открывая рот. Большой язь. Тащу вершу из воды и хватаю язя за голову. Только вытащил, а он как вильнет хвостом, выскользнул из рук да в реку. И пропал мигом… Слышу, с того берега, из кустов, говорит кто-то:
- Он за тебя, Лисеич, теперь Бога помолит… На свободу ушел…
- Герасим Дементьич, - кричу я, - это ты чего же там, в кустах, сидишь?
- Да к тебе шел, - отвечает охотник Герасим, - да, думаю, рано еще - спишь, поди. А он, вот вижу, - идет на реку рыбу воровать.
И Герасим смеется.
- Как - воровать? - говорю я. - Мой берег. А чьи верши-то? - спрашиваю я.
- Феоктист поставил.
- Ну… Феоктист свой.
- Смотри, Лисеич, краса кругом какая, дух какой. Черемуха цвесть начинает. Я вот сорвался, переходил яз-то, склизкие жерди, да и попал по горло, в воду попал… а вода-то холодная! Вот и сижу - портки сушу на солнышке. Постой, я сейчас перейду к тебе пониже, а то тут глубоко.
Вижу, Герасим переходит реку. Глубоко. Он держит над головой ружье, ягдташ и сапоги и по берегу, мокрый, идет ко мне. Я даю ему папиросу, он закуривает и одевается в мокрое.
- Идем ко мне, - говорю я, - обсушишься.
- Эх, день-то ясный. Ты, Лисеич, я помню, говорил, что рай тута, место это. А может, и вправду рай.
- Краса, - соглашаюсь я, - рай.
- Знаешь, есть отчасти, похоже.
- Почему отчасти?
Герасим переоделся в доме. Сидим, пьем чай.
- Да… похоже, что так, тут вот, и у тебя рай. А в жисти то-се надо, ну, и забота. Сволочи больно разной много… На плутню жизнь вертят, заворачивают, - говорит Герасим.
И глаза его смеются.
- Все загадки загадываешь ты, Герасим Дементьич. Сказки твои… Кто же это плутню вертит?
- Как - кто? Мошенники.
- Что-то я не слыхал и не видал их.
- Э-х, ты не видал… Тебе легче. По правде-то поживи-ка. Трудно. Вот мошенству-то и не хочется работать, а плутней-то и обманом, глядишь, идет… богатеем становится. Вот что. Вот тебе рай какой!.. Тебе что, Лисеич, живешь тут. Ну, говорят про тебя, ну и картины списывает. Что ни на есть похуже выбирает: сарай Семена-угольщика, разваленный весь, а то мост худой. Говорят: сидит, пишет, а на нем, на мосту-то, никто и не едет, он брошенный, худой… Так говорят про тебя: "В голове у его не все дома".
- Как "не все дома"? - удивился. - Что за леший!
- Так говорят. Охоту тебе продали. Вашутинские луга, а там и лугов-то нет. А ты… эка - двадцать пять рублей в год… Ну уж они и смеялись.
- Да что ты, Герасим, мы с тобой там были, там еще ручеек маленький и Ключ Свят бьет. Помнишь, красота-то какая?
- Это верно, - говорит Герасим, - красота! Чиста вода - Ключ Свят. Там еще хрест старый у ключа стоит, кусты. Ты писал еще его. Но охоты там - ничего нет, голо. Кругом - вырубка. Смирягин муромский все начисто вырубил. А как я еще махонький был… то помню - там еще лес дубовый рос. Эх! Лес! Глух и велик был лес. Говорил мне дед мой - он помнил, старики сказывали, будто в старину там, в лесу дубовом, где Ключ Свят, в землянке жил человек такой, беглый стремянный княжий. У его жена, так такая красавица. Ну, и увидел ее, значит, сам великий князь Переяславский, и вот до чего она ему понравилась. Он и говорит мужу-то, этому-то стремянному, значит: "Отдай мне жену твою". Тот говорит: "Как я отдам? Бери, - говорит, - княже, ежели она пойдет…" Только и она, жена-то его, говорит: "Отдай, - говорит, - меня князю". - "Иди, - говорит, - сама, а я отдавать не могу". Но только эту самую службу он бросил и сбежал в это место, в Вашутино, в лес, у озера. Там в лесу и жил в землянке. Это он, говорят, будто хрест-то у Ключа Свята поставил. Приходил ночью на тот Ключ Свят, и лоси приходили воду из того ключа пить. Не боялись его, беглого того стремянного. Он лосей из бадейки водой ключевой поил, и гладил их, и в морду целовал. Великий князь Переяславский и поехал раз на Вашутино, на охоту, лося застрелить поехал. В лес тот дубовый приехал, идет он по лесу - гонят лосей псковичи-загонщики. И стрельнул князь в белу грудь, и видит - лосиху убил. Вскинула голову лосиха, посмотрела на князя и крикнула по-человечески: "Прощай, князь!" - и скрылась в лесу. Удивился и испугался великий князь Переяславский и, грустный, вернулся в терем свой ночью. Где она - мужнина жена? Нет нигде - пуста опочивальня… Ищут бояре-дворяне, стрельцы, загонщики. Нет нигде ее, полюбовницы княжей - мужниной жены. Омрачился душой князь, запечалился. Затворился затвором крепким, снял с себя одежи парчовые и надел схиму черную и до смерти одно только вымолвил: "Найдите мне лосиху стреляну…" А лосиху ту, князем битую, псковичи искали, стрелки, загонщики… Нет ее. По крови след привел к озеру и пропал. И где она - и невесть, и не ведают.
Эту сказку рассказал Герасим Дементьич, опустив глаза и помахивая рукой, в которой была ветка цветущей черемухи. Потом он посмотрел на меня, и глаза его улыбались.
- Ну, Лисеич, бери ружье, пойдем по мелочам. Может, косача найдем.
Особенный был человек охотник Герасим Дементьич Батранов. Всегда он, улыбаясь, рассказывал о загадочных сторонах души русской, в которых было что-то общее с природой русской, с лесами владимирскими, с холмами цветущими, с морозами зимы и весенней радостью.
- Хорошо, - говорю я, - Герасим Дементьич, солнышко светит весной… Радость какая.
- Да, - отвечает Герасим, - чего ж, светит… Далеко оно, солнышко-то, у Бога там. Только вот что: в человеках есть шпана. Хотелось бы им солнце-то потушить и другим жить не дать, да ведь вот руки коротки, - не потушить солнца им…
- А кого это ты, Дементьич, все ругаешь? Кто это "они", я что-то не знаю таких.
- Много их… они-то на земле ад ведут. А ты все "рай" говоришь, рай… Глядеть-то - умные они. Только што - стерва тленная. Человеку дано до солнца душой лететь, хвалить красу земную, в душах радость писать, а, глядишь, он по земле ползет, друг дружку поедом ест. Что ему краса-весна, твое - мое, отдашь - не отдашь. Одну молитву твердит: "Подай, Господи…" А не видит, что все дано с избытком. "Отыми у всех, Господи, отдай мне…". Вот ведь какой у него "Господи", он жить не даст, мучение одно на землю несет. А ты - рай, говоришь… А слез сколько!.. Живет человек для денег, мучается, а деньги для жизни накованы, а не жизнь для них. Да вот, поди, - какой рай это, что ты, Лисеич! Кажный хочет себе только. Видал я; вот один своих деток до чего любит, а приятеля обобрал - другом прикидывался, - по миру его детей-то пустил. Рай, говоришь? Нет, еще нет раю… Отчего не грабят, не отымают жену, дом? Запрет! Заповедь есть! Веруют! А позволь - поглядишь, какой рай сделают! Говорю, молитву поет: "Отыми у всех, Господи, отдай мне".
- Ну, врешь, Герасим, такой молитвы нет… - говорю я. - И быть не может.
В это время ко мне в деревенскую мастерскую вошел сосед Феоктист, такой нарядный, жилетка новая, рубашка навыпуск, голова маслом смазана.
- Откуда, Феоктист? - спрашиваю я. - Что это ты нарядный такой?
- У Покрова был, - отвечает Феоктист. - Утреню-обедню отстоял. Там праздник приходский, народу что понаехало!..
- Ну что же, - говорит Герасим, - слыхал новую молитву?
- Какую? - спрашивает его Феоктист.
- Отыми у всех, Господи, отдай мне… Слыхал?
- Нет, - говорит Феоктист, - не слыхал… Вот ведь… Да я выходил из церкви лошадь поить - пропустил, значит…
- Ну вот, слышишь? - смеясь, сказал Герасим.