* * *
Рано утром проснулся чиновник. Погода прекрасная, утреннее солнце заливает лучом майского дня сад и террасу.
Он взял купальное полотенце, пошел парком и спустился к Москва-реке: лодочник дал ключ и билетик для купанья. Хорошо в купальне - никого. Рано… Вода теплая, светлая. Оделся чиновник и вышел, прилег на бережку на травку в кустах. Хорошо.
И вдруг видит: идет она… княгиня… в кимоно, на голове полотенце. Идет к купальне по мостику - в мужскую купальню. Отперла дверь, вошла, закрыла дверь за собой.
Забеспокоился чиновник Винокуров. Как же это? В мужскую купальню? Это надо ей сказать - она ошиблась. Купальня мужская. Положим, рано - никого нет. А если кто придет…
И Винокуров торопливо пошел к купальне, прошел через мостик и остановился у купальни в раздумье. Посмотрел кругом - никого. Лодочник у себя в избушке.
И охватила чиновника грешная мысль: посмотрю-ка я в щелочку, какова-то она, княгиня… И посмотрел. И черные глаза чиновника завертелись, как колеса, и на голове сам собой закачался котелок. А лодочник, улыбаясь, говорит:
- Барин, чего вы в мужскую купальню глядите в щелку-то?.. Ведь ошиблись… На чаишко дадите… я вам скажу, глядеть на их отколе надоть… С горы надоть - вот от дуба, да в блинокль… Любители оттеля в блинокль глядят. А это чего… мужская…
Ничего не ответил чиновник Винокуров и быстро пошел в гору.
Пришел к себе и сел за письменный стол. Писал долго. Прочтет - и бросит, и пишет снова. Встал, взял палку, котелок, ни к чему сказал кухарке: "Дура, я не приеду, ничего не готовь" - и уехал на станцию. Проходя мимо дачи Лаврушки, повернулся и плюнул.
* * *
Чиновник пробирной палатки больше на дачу не вернулся. Но к Лаврушке как-то вечером приехал с колокольчиком исправник, такой полный седой старик.
- У вас тут, сударь, без прописки проживает княгиня Аранская, - сказал исправник. - Где она находится?
Лаврушка все чистосердечно рассказал старику. Тот, слушая, багровел от смеха:
- Слышь, вот что… Вот до чего я актеров люблю…
И вынул из кармана кошелек, дал три рубля.
- Слышь… Пошли кухарку или сбегай сам, достань коньячку три звездочки. Выпьем… Утешил ты старика.
- Что вы, - сказал Лаврушка, - я ведь не имею права угощать вас - вы власть…
И тут же крикнул:
- Авдотья, тащи все на стол!
- Понял, значит, начальник, как наши выучили потрясучего, - сказала с поклоном Авдотья и, смеясь, поставила на стол графины и закуски.
В отставке
Грустный человек сидит у окна. Широкоплечий, в светлых волосах его белеет седина. Говорит про себя:
"Пятьдесят один стукнуло, и отставка… Да… тяжело. Пенсию двадцать восемь целковых дали. Вот становым был столько лет в Боголюбовском уезде. Да… тяжело. Еще не стар, а вот… Во Владимире жил, квартира была, отопление, освещение. А вот назначили нового губернатора, и отставка мне вышла. Да-с. Погодите, посмотрю, как вы теперь на Клязьме мост без меня разведете, как барки пропустите - собьют! Погляжу я… Да что, нового назначили, молодого. Армейский, в полицию служить пошел. Знаем: наверное, в карты продулся. А я верой и правдой служил, и вот… Стар - сказали. Да нет! Мне брандмайор Черемушкин - душа-человек - шепнул по секрету, что отставка мне вышла за ершей. Вот ведь что. Верно: на Клязьму ходил ершей ловить на удочку. Пристрастился. Ну, и ерш… пяток на фунт, справа берет, где потише, у моста. Писарь Свистунов на реку носил мне бумаги подписывать. Верно! Чего ж тут? Все аккуратно было. Это он, должно быть, донес. Он - не иначе. Эх, народ!.. А я крестил у него дочь. Еще тоже намекали - пью. И курица пьет. Я не человек, ежели поутру стаканчик не пропущу… И закусишь, бывало, сардинкой Кано. А теперь что: дернешь - тарань, закусишь спинкой - соль одна. Ну, спасибо его величеству и на том… Вот что! Он-то ведь и не знает правду, разве ему скажут?.. А справа, с моста, на Клязьме, где к плотику, у ивнячка, - вот ерш берет! Ну, ерш!.. Это ведь что за уха!.. Ну, а по мосту-то губернатор новый ехал, черт его нес, прости, Господи. Ну, и видел: становой ловит… Ну, жизнь!.. Квартира была, а теперь вот комнату нашел. Домовладелица Соловьева… лавка у ней - галантерея. Прежде, бывало, меня как завидит, уж вот как: вся харя расплывается, любезная такая. А сейчас деньги, шесть целковых за месяц вперед давай, племянника посылает… Вот ведь что. Все продал: и шинель, и мундир. На фуражку красный околыш нашил. Отставка. Пошел вечером на мост, на Клязьму, посмотрел его с одной стороны, с другой, по перилам смотрю. Вижу - разводили в утро мост, пропускали барки, а свели неверно. Вот ведь новый-то… не может! Эх, думаю, ну, народ, без меня мост свести не могут! По весне лес не прогнать нипочем - все барки разобьет. На мосту сторож Игнат, уж вижу, знает, что отставка. Бывало, бежит ко мне: "Ваше благородие…" А теперь подошел, сукин сын, говорит так вольно: "Кто рыбу удит, у того ничего не будет". Вот ведь что! Прежде не смел бы так разговаривать, прежде: "Вам удочку, ваше благородие, приготовить?" А теперь - "ничего не будет…". Знает, стервец, что отставка мне вышла, знает".
* * *
Наловил становой у моста на удочку ершей и понес к себе. Вечер. Сидит один у себя в комнате, зажег лампу, взял нож и чистит пойманных ершей. Никого нет. Пошел на кухню, просил сварить на тагане уху. "Поздно, - говорят ему. - Завтра к утру сварите". Экая скука - один!.. никто и не зайдет.
Лампа горит, керосин подорожал… Потушил становой лампу и прилег на постель. Не спится. Вспомнилась ему жена его Надичка и сын Володя. Юнкером на войну турецкую ушел и там и остался… Под Эрзерумом. "Мало я его видел: он в корпусе жил, только на праздник приходил. Все некогда было".
Встал с постели становой. В окно свет от уличного фонаря. Подошел к шкафу, открыл дверцу, достал бутылку и выпил из нее порцию, а закусить нечем. Хлебца на столе нашел и опять лег.
"Надинька, я любил тебя… вот любил… Искренно. Верно - грешил, по уезду ездил по делам. Там в гостях выпьешь, тут выпьешь, ну и согрешил с веселухами. Не утерпишь - молод был… Из себя-то я видный, они меня и завертывают… Я ведь тебе говорил: "Я ведь так это, не от души, не думай. Я тебя одну люблю, душой люблю… А это так - сдуру, под веселую руку"".
Он опять встал и опять хлебнул из бутылки. Закусить бы - нечем!.. И опять лег. "Душой не изменял. Бог видит, не изменял. А она взяла да ушла от меня, к богатому фабриканту, вдовцу Ермолкину. Вот каково? Уж я и то, и это… Они друг друга любят! Так мне и говорят. Я его и так, и этак пугать, а он ничего не боится. Вот ведь - богат. Вот и пришлось перевестись сюда".
Становой Малашкин встал и опять подошел к шкафу. На столе, на тарелке, чищеные ерши блестят, освещенные уличным фонарем, который светит в окно комнаты. Становой, вздохнув, сказал: "Ну, и жизнь начинается… Это не сардинки! Ну, все равно".
Он поднял сырого ерша за хвост, окунул в солоницу, подошел к шкафу, опрокинул бутылку в рот, хлебнул до дна, взял сырого ерша в рот и жевал. "Вот ведь что отставка. Ничего - с солью ерш". Головку откусил - выбросил. "Ничего - с хлебом. Вот самоеды едят сырую рыбу… А я это теперь в отставке, хуже самоеда, кому я нужен? Кто меня боится теперь? Никто".
Бутылка в шкафу опустела. Становой зажег лампу. Как-то уныло стало на душе. Комната скучная - никого. "Один! Один я…"
И он стал одеваться.
"Пройдусь я по улице, еще не поздно, фонари горят. Пойду я, - думает он, - по берегу за вишневые сады в слободку цыганскую. Там в домике цыганка Шура живет, петь мастерица и гадает ловко. Попрошу ее погадать мне. Ну, чего уж мне гадать? Сам знаю, что в отставке. Пропало все".
Оделся и пошел. Пустая улица. Кой-где в деревянных домиках горит в окне огонек. Наткнулся становой на тумбу, подумал: "Выпил я немножечко…" Остановился, посмотрел на тумбу и сказал грозно: "Не сметь: ты что? Тумба. Ну, я с тобой еще поговорю! Не думай, что я тебе рыло не утру. Ты у меня погадишь, я не посмотрю…"
Становой пошел по переулку, к берегу реки. Кончались домики пригорода. Становой остановился у потухающего фонаря и посмотрел на него. "Мигаешь? Да? Потухаешь? Я бы прежде сказал тебе: ты что, тухнешь, кривой черт? Чего ты это? Ах ты сукин сын! Тухнешь?! А?! С кем говоришь, с кем? А? Мигаешь?!" Фонарь вдруг опять разгорелся. "То-то, - сказал становой, погрозив пальцем, - понял?.. А то я б на тебя не посмотрел!.." И тут же подумал: "При мне эдакого ничего подобного не было. Боялись! А теперь что?.. Какого-то взяли молокососа!.. Э, все равно - мигай! - махнул он рукой в сторону фонаря. - Ты не мой теперь стан. Мигай, черт с вами со всеми, с фонарями вместе!.."
* * *
Светит месяц. От крутого берега реки Клязьмы тихая летняя ночь несет отрадный запах садов. На опущенных ветвях вишневых деревьев блестит точками спелая вишня.
Становой, идя у изгородей, протянув руку, сорвал ягоду и взял в рот. "Вот… вот ведь что… Ворую ягоду… Украл!.. Господи, вот ведь что! Месяц ясный, скажи, а? Когда это было? До чего довела отставка! А когда я взятки брал? Никогда. Верно: было раз - у Прохорова на именинах выпил… Было, угощали. Помню, от него приехал домой. Еще Надичка была. Она нашла у меня в пальто пятьдесят рублей. Положил кто. Прохоров, должно быть. А я - нет, не брал. Месяц ясный, ты знаешь! Все знаешь!.."
У края садов шел забор. Видит становой - к берегу подплыла лодка. Из нее вышла женщина, повязанная большим красным платком. В руках - гитара. Лодка отплыла с гребцами и пропала на реке, в тени соседнего берега.
"Не Шура ли? - подумал становой. И что-то ласковое прошло в душе хмельного старика. - Среди этой дивной лунной ночи, если б прежде, когда я был молод… Тогда бы посмотрела. А теперь? Зачем иду к ней? Сам не знаю. Погадать иду просто так - деться некуда. Куда пойдешь? И раньше никто рад не был - становой, крючок полицейский. Чего тут. А теперь в отставке, на смех поднимут…"
И он подошел к маленькому домику в три окошка, где жила цыганка Шура. В окошках - свет. Шура, значит, не спит. Он подошел ближе к окну и заглянул внутрь: Шура снимала большой красный платок. Значит, это она приехала на лодке.
Сняв платок, цыганка подошла к столу и пила молоко прямо из крынки. Потом сняла башмаки, кофту, лампу поставила к постели, вынула из шелковой юбки платок, развернула его и вынула из него золотое кольцо. Надела себе на палец. Кольцо блестело драгоценным камнем. Она вынула другое кольцо и надела на соседний палец. Положила руку на розовое одеяло, долго любовалась игрой камней - и задумалась, глядя темными глазами в пространство. В лице смуглой цыганки было что-то озабоченное и встревоженное.
"Донесу… - подумал становой. И тут же сказал про себя: - Нет, не донесу, я в отставке. Да, да… пускай без меня другие". И постучал в окно.
Цыганка потушила лампу, подошла к окну.
- Это я, Шура, не бойся, пусти меня.
Ветхая маленькая дверь отворилась. На крыльце стояла, освещенная луной, бледная и испуганная, цыганка. И, улыбнувшись, сказала:
- Рада, рада. Вот кто! Начальник!.. Ваша благородие, рада, заходите, пожалуйста.
Она зажгла лампу.
- Садитесь, ваше благородие, - цыганка доставала из шкафика графин с вишневой наливкой и поставила на стол рюмки. - Наливка… настояла сама, поспела вишня сладкая…
- Шура, - сказал становой, - я пришел к тебе сам не знаю зачем. Так… Погадай, что ли, мне малость… Теперь я ничто, нуль… мыльный пузырь, да… отставка.
- Возьму я карты да погадаю… - запела Шура, раскладывая на столе карты. - Сначала погадаю себе, - сказала цыганка, с улыбкой раскладывая карты.
Вдруг Шура вскочила из-за стола, в испуге посмотрев на карты.
- Что ты, чего? - спросил становой.
- Смерть… - ответила Шура, - смерть мне… Вот в третий раз выходит смерть от трефового короля… Это он…
- Шура, ты что? Слышишь? Люблю я тебя, душой люблю, поняла? Говори-ка правду - откуда кольца у тебя эдакие?
Цыганка покраснела.
- А вы, ваше благородие, в окно видели?.. Вот они…
И она достала из кармана кольца.
- Бриллианты, знать? - спросила цыганка.
- Да… - подтвердил становой, - бриллианты… Дорогие… Не ворованные?
- Что вы! Ведь я сейчас приехала на лодке домой с пикника. Ермолкин мне подарил, в любовницы меня к себе зазывает… "Озолочу, - говорит, - тебя, Шура. Жена надоела мне - вот до чего…"
"Моя жена…" - подумал становой. И спросил цыганку:
- Что ж, пойдешь, в полюбовницы-то?
- Что вы!.. - и Шура засмеялась. - Вот если бы он был такой, как вы, - мыльный пузырь, пошла бы, правду говорю…
- Да что ты? - удивился становой.
- А то… - цыганка снова разложила карты. - Видите, ваше благородие, - вот выходит: марьяж, любовь и червонный король. Это вы… Душевный… Я ведь бывала, ваше благородие, в когтях… Там, тут… дарят, поят, угощают… Грешила. А души не видала… А вас, ваше благородие, жалею.
- Шура, да что ты, я пьяница, в отставке…
- Ну-ну…
Цыганка ласково обняла станового.
* * *
В Боголюбове, где река Нерль сливается с рекой Клязьмой, весной, я на песчаном берегу, покрытом ивняком, ловил с бережка рыбу на удочку.
Подошел широкоплечий человек в фуражке с красным околышем и с ним смуглая женщина.
"Цыганка…" - подумал я.
- Хорошо место это… - сказал он мне. - Я вам не помешаю, тут, в сторонке, закину на живчика…
К вечеру на бережку у нас горел костер, и варилась уха из ершей.
- Люблю я приволье, - сказал мой новый знакомый, - и эту самую ловлю, вот люблю…
И он поведал мне рассказ своей жизни - как его уволили в отставку за этих самых ершей…
На реке
До чего хорошо в деревне! Конец мая, и уж летняя жара. Сад и все кругом в свежей зелени. За рекой, в Феклином бору, кукует кукушка. Приятели мои, приехавшие погостить, ушли купаться. Внизу, за моим садом, речка Нерль; там тихо на бережку, на зеленой траве, где ольховые деревья, прозрачная вода. В ней отражается и лес, и небо, желтые купавки точно горят на реке. Как пахнет травой, водой, летом!..
Сижу я на ступеньках крыльца моего деревенского дома и мою в банке запачканные в красках кисти для живописи. За загородкой малиновый сад, пышно зеленый. Звонко и весело щебечут малиновки. Затихает душа…
Кладу кисть на сухую ступеньку крыльца, чтоб сохла. Слышу, вдали на реке кто-то громко кричит: "Вы не имеете права называть меня скелетом".
Что такое? Должно быть, поссорились приятели. Вижу, от реки по тропинке сада бежит ко мне Василий Княжев, мой слуга, друг и рыболов. Быстро подходит ко мне и говорит озабоченно:
- Василь Сергеич приказали веревку достать долгую, потолще: учут плавать Николай Василича. Он плавать не умеет, и тот его обучить хочет.
- Возьми веревку в сарае, поищи, там есть. Да скажи им, чтоб не долго купались, а то завтрак остынет.
- Да кто их знает, они еще не купались, а так только на берегу ругаются. Очень обиделся на Василь Сергеича ученый: он его шкелетом обозвал. Да и верно - тот разделся, так вот худой… прямо чисто шкелет.
"Пойду-ка, - думаю, - посмотрю, как это Василь Сергеич учит плавать". Подхожу, слышу зычный голос Василия Сергеича: "Болтай ногами, болтай, что же ты, дура, ногами не болтаешь? Ну, сначала!.."
Мне видно с бугорка, как внизу в речке стоит в воде Василий Сергеич, а у другого берега, по колено в воде, Николай Васильевич Курин, обвязанный в груди полотенцем и веревкой. Он испуганно глядит на своего учителя плавания, Василия Сергеевича, а тот кричит: "Ну, сначала… Раз, два, три!" - и тянет веревку. Ученик падает в воду и, скоро барахтаясь, болтая ногами и руками, приближается к учителю и становится в воде около, кашляя и захлебываясь. В стороне стоит мой новый гость, ученый, и пристально смотрит на урок. Рядом сидит нагишом на травке толстый Юрий Сергеевич и курит.
Увидав меня, Василий Сергеевич орет:
- Это вы думаете, просто, учить плавать? Нет-с, не просто. Вот шкелет тоже плавать не умеет.
И он показывает на ученого.
- Я еще вам раз категорически говорю: вы не имеете никакого права называть меня скелетом… - обиженно говорит ученый.
- Сначала! - кричит Василий Сергеевич и, переплыв на ту сторону речки и держа в руке конец веревки, опять быстро тянет привязанного к ней несчастного ученика, который барахтается и испуганно кричит:
- Ну, постой, брат, довольно… постой.
- Нет, погоди!.. - не сдается Василий Сергеевич. - Сам просил: выучи! Ты уж хорошо махаешь руками, постой!
Я говорю Юрию Сергеевичу, который сидит на травке, как Будда, и покуривает:
- Что же это делается? Посмотри на Колю; он же дрожит как осиновый лист.
- Я и сам вижу, что дрожит, - отвечает Юрий. - А интересная, брат, штука!.. Трудно, должно быть, выучить плавать. Что-то в этих уроках собачье есть. По-моему, его надо за ногу привязать и тянуть.
Покуда мы разговаривали, приятель мой, Николай Васильевич, быстро развязав веревку и схватив рубашку с травы, пустился голый бежать кверху, по дорожке на бугор.
- Вот видите, какая скотина, - обиделся Василий Сергеевич, - сам ведь просил: "Выучи, выучи…" А если бы его еще раз десяток протащил по реке, так он бы уж плавал. Я ведь не зря говорю: знаю.
- Ну, довольно, вылезай, Вася, - прошу я. - Пора завтракать, пойдем домой.
Василий Сергеевич вылез из воды, вытерся полотенцем, стал одеваться, лицо у него было такое серьезное, будто у настоящего спортсмена.