- Маковский и Айвазовский? - лукаво и полувопросительно сказал Юрий Сергеевич. - А Шишкин, наверное, написал бы с вас дубовую рощу…
- Ну и барин, сердит… - говорила, качая головой, тетушка Афросинья, - вот сердит… Ежели бы прежнее-то время, всех бы он выдрал вас на конюшне…
Саввинская слобода
Летом, в покос, у Москва-реки, на отлогом лугу, близ Звенигорода, в полдень жаркого летнего дня, сидели крестьяне-косари.
Кругом разбросано скошенное сено и сложены стога. Дымит поставленный самовар. Бабы вынули из лукошек хлеб, творожники, молоко в бутылках, соленые огурцы, лук зеленый, - словом, что у кого есть. Варили яйца, готовили тюрю.
Невдалеке от них сидели мы - еще молодые студенты московской Школы живописи: Левитан, Эйлер, Сангвинский и я. Жили мы в Саввинской слободе, а наверху горы блестел золотыми главами монастырь Св. Саввы Звенигородского. Крестьяне к художникам привыкли.
- Сидят, списывают, - говорили. - Картины списывают… Пущай стараются. Тоже… Народ голый… Пущай мажут…
В Саввинской слободе жил постоянно, и лето и зиму, художник-академик Лев Львович Каменев. Мужики его любили, говорили: "Бедный, конешно, но хороший, свой человек".
Мужики на лугу пережидали полдень. Жара свалит, опять за работу. Красные дни, покос управить надо.
Мы в стороне тоже сидим на травке. Достали молоко в бутылках. Хорошо, молоко с черным хлебом и печеное яйцо с солью. Сидим. А я взял краски, ящик и пишу с натуры: зеленое сено, около крестьяне в рубашках, бабы в цветных платках. Блестит в кустах ивняка светлая Москва-река. Хорошо… Лето…
Около меня Сангвинский, он старше меня, высокий, красивый. Тоже пишет покос. Говорит крестьянке Елычевой:
- Постой, Матреша, немножко у стога. Постой еще… Тебе ужо из города платок привезу в подарок.
- Почто? - покраснев, отвечает Матреша. - Стоять-то ведь это труда мало, это ведь не жать…
- Покос мы за праздник считаем, - отозвались бабы.
- Тожа, сыми-ка ее. Тожа списать умственность надоть иметь… Они еще в ученьи находются. Это не Лев Львович Каменев. Где ж им до его. А тот тожа не может - образ написать. Не дадено. Умственности нету. Тожа старается. Ах, художники, глядеть тожа: в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи…
Мужики смеются:
- Ловко сказал Гришка Стрекач. У Стрекача голова умственная… Дд-а… Стрекача - не переговоришь.
Григорий Стрекач смотрит на нас, карие глаза смеются. Молодой парень, красивый, волосы - черные как смоль - кудрявятся.
- Да вот, - говорит Стрекач. - Тоже художники прозываются. А почто они, кому надоть это самое… чего его? Есть которые иконы пишут, ну, те туды-сюды. А есть - мажут краской невесть што. Ну, спишет ежели вот монастырь Преподобного… Ну, туды-сюды - продаст купцу, еще ничто. А то - кому надоть? Нам ети картины не надоть - куда их! Петуха у Авдотьи списали - хорош петух Авдотьин. И тоже списали. А живой - лучше. Куда нам? А есть такой - купит. Ну, боле трешника не взять. За живого боле плотют. На вот… Вот ведь што, цена, значит, есть. А то нешто мучились бы эдак-то. Сидят часами - сымают, списывают.
- Умственно говоришь, - сказал Григорий Бажанов, - верно, нам дарма не надоть их труды.
- Ничего не умственно, - не соглашается Сангвинский. - А дурью говорит Григорий Стрекач. Ничего он не понимает. Художник - первый человек.
Мужики засмеялись.
- Эн, перьвый человек, - сказал один. - А сапоги каши просят…
- Ха-ха-ха, - рассмеялись бабы.
- У кого сапоги каши просят? - спросил Сангвинский.
- У кого? Вон - заплаты рыжие… - показал мужик на Левитана. - Тожа перьвый, значит?..
- Ежели умственно говорить, то слушай: кто есть первый что ни на есть человек, - крестьянин. Понял? - сказал серьезно Гришка Стрекач. - Вы все, и города ваши, Москву хоша взять, все вы, господа, что ли, - кто вас там разберет… все вы без крестьянина сдохнете без хлеба. Понял? Кто вас кормит? Мы! Поняли умственность?
Мужики поглядели на нас, сказали:
- Это верно…
- Ну и врешь! - сказал Сангвинский. - Во-первых, не хлебом единым жив человек. Да и что ты - крестьянин - первый человек. А по-моему - кузнец первый… Что ты без кузнеца можешь? А? Косу сковать? Ну, как скуешь? Как луг без косы скосишь, ну-ка?
- Верно… - сказали мужики. - Кузнец нужен. Тожа перьвый.
- Ну, а кузнецы вам косу не дадут, не продадут, а сами луга скосят себе… Тогда что?
- Эта ты тожа дуром баешь… - сказали мужики. - А тогда в волостное их, к старшине - исправнику.
- Ах, дак вот вы как. Волостным судом страшишь! А какой он - перьвый, суд-то?
- Вестимо… Тожа они из нас, тожа крестьяне… значит, перьвые… - говорят мужики Сангвинскому.
- Первые? - говорит Сангвинский. - А вот кузнецы-то богатые, они суд-то угостят, подпоят. А луг-то ваш и присудят кузнецам… Тогда как?
- Это верно, - сказали мужики. - Это самое верно. Было ето. Телку Игнатьеву присудили - а телка не его. Ей-ей, было так.
Мужики разволновались.
- Надоть искать начальника, что ни на есть правильного…
- Ага! - сказал Сангвинский. - Правильного? А он - первый человек или кто?
- Вестимо, перьвый, - отвечают мужики.
- Неизвестно… - сказал Сангвинский. - А вдруг взятку возьмет?
- Ну… Чего тут, нешто возьмет. Есть эдакие, не берут… За правду стоит, ежели постарше выбирать…
- Да, деньги не возьмет. А баба красивая уговорит, по ее и поставит. Тогда кто первый будет?
- Постойте, - сказал Гришка Стрекач. - Чего вы. Надоть пойти в скит, к старцу Тихону. Он скажет - как надоть.
- Так старец Тихон первый или нет? - спросил Сангвинский.
- Вот тожа… Вестимо, что ни на есть перьвый… - ответили мужики.
- А ты, Стрекач, говоришь - первые только "мы - мужики"…
- Тожа умственность, - заспорил Горохов. - Чего говорить зря, лясы точить. Тожа вы… старец, говорите. Ходили к ему бабы, а он им: "Я, грит, к делам мирским мудрости не приложу…" И все тут. И говорить больше не стал.
- Надоть тут, в город, к мировому… - сказал Батранов.
- Так мировой, - заметил Сангвинский, - он неграмотный, читать не умеет…
- Что врать-то! - сказал Стрекач. - Как неграмотный. Он учился грамоте, ученый… Чего врешь-то?
- Да? Грамотный? - сказал Сангвинский. - Вот что… значит, учился, учитель был у него, учитель нужен, значит?..
- А как же, - сказали мужики.
- А он-то, учитель, первый или какой?
- Вестимо, перьвый, - говорят мужики.
- Тогда почему же первые - мужики?
Мужики молчали.
- Учитель нужен, да? А он по книжке учит. Бумага нужна для книжки-то? Как ее сделать: фабрикант нужен?
Мужики молчали.
- Да? - сердито сказал Стрекач. - А кто учителя и мирового кормит? Судью? Мы. Я вот. Чей они хлеб едят? Наш. Я пашу…
- Постой! - сказал Сангвинский. - Мужик задним умом крепок. Не ты пашешь, а лошадь.
- Верно, - согласились мужики. - Лошадь перьвая - без ее, шабаш, нечего мужику делать.
- Корова тожа, - закричали бабы.
- Чего вы еще понимаете? - кричал Григорий Стрекач. - Умственность понимаете!
- А ты чего тоже… умственность! - сказала бойкая Горохова Авдотья. - Умственность, умственность… а сам ты дурак - уши холодные…
- А ты умная, ты чего знаешь? Мы что ни на есть перьвые - всех кормим. Город без нас сдохнет. Трактирщик Кульков, у его брюхо чисто шар. Чье брюхо наел? Наше брюхо, мое. А ты тожа - "дурак" мне… Чего "уши холодные"? А сама-то дурей оглобли…
Мужики стали браниться.
- Ну, зачем ругаться, - сказал Сангвинский. - Если правду сказать - то женщины… уважать надо. Женщины - первые.
* * *
Мужики перессорились. Бабы были за Сангвинского, мужики за Стрекача.
И с тех пор к Сангвинскому по вечерам, после работы, стали приходить мужики и бабы, и Григорий Стрекач - "умственность разговаривать". И долго, до самой полуночи, слышно было смех и спор у избы крестьянки Прасковьи Герасимовны Елычевой - вдовы, у которой молодая дочь Матреша с красивыми карими глазами. Матреша слушала и восхищенно смотрела на Сангвинского влюбленными глазами…
А в начале сентября в Саввинскую слободу приехал учитель - молодой человек из духовного звания, Андрей Петрович, и остановился у Прасковьи Герасимовны. Лето он провел на побывке у отца своего, дьякона, в Костроме. Зимой и раньше жил у Прасковьи Герасимовны. Приехав, увидал, что Матреша его что-то холодно встретила. И послушал он разговоры об "умственности" на вечерах у завалинки дома. Увидал, что Матреша глаз не сводит с Сангвинского, и затаил к нему злобу - оспаривал, говорил, что он белая кость и что он против простого народа.
А Матреше сказал, что Сангвинский в Бога не верит. Матреша ему ответила, что вон учитель ей тоже говорил, что Бога нет. Учитель обиделся и уехал от Прасковьи Герасимовны и больше на "умственность" не приходил.
* * *
Поздно засиделся в слободке художник Сангвинский. Уже наступал Покров. Как-то ночью к нему приехал исправник и с ним жандарм и приказали Сангвинскому собрать вещи и увезли его в город. Также взяли и Григория Стрекача.
Матреша молча страдала. Похудела, красивые глаза ее ввалились. Она плакала по ночам и упросила мать отпустить ее в город - узнать, что случилось с Сангвинским. Матреша из города не вернулась, через два дня Прасковья Герасимовна пошла ее искать. Ей сказали, что она уехала в Москву, куда увезли Сангвинского. Попал он за "умственность". Она валялась в ногах у начальников, и те сказали ей: "Может, обойдется. Дурак он, какую секту надумал - умственность".
Матреша вернулась через два месяца, совсем больная, и все молчала, как немая. Только раз сказала матери, что нигде его не нашла - пропал он:
- И я хочу пропасть…
Матреша чахла. К весне она сказала матери:
- Прощай… умираю я… Пойду к нему, мне тоже за правду умереть охота. Вон он стоит, гляди, мать, - в цветочках белых… Гляди: сияет… а глаза все колоты кривдой.
Матреша умерла в бреду.
* * *
В начале мая я встретил в Москве, у подъезда моего дома, - Сангвинского.
- Я был у вас, не застал…
Я его спросил, что с ним случилось.
- Ерунда, - ответил он, - будто я создал какую-то секту. Ну, все объяснилось, ерунда… Присудили к трем рублям штрафа за нарушение тишины и спокойствия…
Я ему сказал, что Матреша - дочь Елычевой - умерла.
- Какой ужас… - сказал он с горьким изумлением. - В чем дело?
- Она, кажется, была в вас влюблена, - поведал ему Левитан.
* * *
По приезде нашем в Саввинскую слободу встретившая нас Прасковья Герасимовна заплакала. Говорила, что был у нее Сангвинский, ходил на Матрешину могилку и, когда Прасковья Герасимовна дала ему белые цветочки, сорванные с могилки, Сангвинский хотел их поцеловать.
Лепестки рассыпались и упали на землю…
Мушки
Помню лето в Москве. Жизнь была такая безмятежная, никаких событий. Стояли жаркие июльские дни. Все москвичи жили на даче, к вечеру на улицах Москвы бывало пусто, по Тверской-Ямской ехали лихачи за город. Там рестораны, пели хоры цыган.
А я предпочитал деревню - семь часов от Москвы, - к себе. Там был у меня деревянный дом у большого леса и у речки Нерли, и я любил дом свой. В глуши живу, а хорошо… У меня приятели всегда гостят, такие особенные люди, - хорошие. Охотники, артисты.
В большой комнате моей мастерской окна выходили в сад. Видны большие ели, березы и даль бесконечных лесов. Моховое болото и поля, поля… Желтые полосы ржи, и какой воздух!
У окна моей комнаты - стол. На нем в коробке табак. Приятель мой, Коля Курин, подошел к окну и свертывает папиросу, а другой приятель сидит за другим столом посредине комнаты, сидит и набивает патроны для ружья - собирается на охоту, - снаряжает патроны бекасинником.
Приятель-гофмейстер лежит на кушетке и читает газету - со станции принесли.
Коля Курин, набивая папиросу, поет, так, от нечего делать.
О-от одной прелестной да-а-амы
Я прине-е-с две ро-зы ва-ам…
- Это что ты поешь все? - спрашивает его Василий Сергеевич, набивая патроны.
- Это, брат, пою я из "Гугенот", паж, брат, поет там это самое…
- От какой же он это дамы принес розы? И в чем дело? Ерунда.
- Совсем не ерунда, - протестует Коля. - Романтика… Счастливая эпоха была.
- А эта дама замужем была?
- Замужем? - передразнил его Коля. - Это была какая-нибудь маркиза. А он, которому она розы прислала с пажом, - тенор. Он поет:
Люблю тебя, - сказала ты, -
Люблю-ю-у-у…
- Если бы я был пажом, - сказал Кузнецов, - то сам за ней приударил. А то неси кому-то розы… Очень нужно. Как глупо.
- Она, - продолжал Коля, - она бы не стала тут жить. Что здесь? Видишь, бревна, деревянный потолок. Нет, брат, у ней все стены в резьбе, узорах. Она с тобой и говорить-то бы не стала…
- То есть это почему же не стала?
- Не стала бы. У маркизов жабо, парча, на ногах золотые пряжки, шпага, парик белый. А ты - посмотри на себя: босиком, в фуфайке Егера, нечесаный. Она бы, увидав тебя, упала в обморок…
- Знаем мы эти обмороки! - сказал Кузнецов. - У меня Ольга тоже в обморок падала. А ее из ведра водой. Ну, бросила обмороки. У меня эти штучки не пройдут.
- Их грубостью не возьмешь.
- Как я бы хотел жить в ту эпоху, - мечтательно сказал Коля. - Красивая жизнь была. Конечно, трудно - надо было учиться ногой шаркать и шляпу уметь снимать, чтобы все элегантно. Тебя, брат, и не подпустили бы…
- А вот мы, доктора, в особом положении, - сказал Иван Иванович. - Перед нами тоже не пофинтишь. Кто хочешь будь, а сознавайся: живот болит или мало ли что… Это тут перед нами все одинаковы. Говори, что болит, - и все тут…
- Ну, не-ет… - не соглашается Коля Курин. - Там у них прежде и доктора были другие. У каждой свой медик. Приходил утром и наклеивал маркизе мушку - то на щеку, то вот сюда… - показал Коля на грудь.
- А за каким чертом нужны там мушки? - удивлялся Василий Сергеевич.
- А как же? Мушки показывали, куда ее сегодня целовать можно…
- Ну, уж это ты врешь… И притом она приклеит мушку черт знает куда - ну и целуй ее… Очень нужно.
Лежавший на тахте приятель мой, гофмейстер, читал газету и слушал разговор гостей. Он отложил газету в сторону.
- Ты все врешь. Откуда ты это знаешь? - говорил Кузнецов. - Вот спроси Николая Александровича. Он гофмейстер, значит, придворный, знает этикет побольше тебя.
- Какой вздор, - сказал гофмейстер. - Хотя, конечно, мушки женщины приклеивали из кокетства. Это к некоторым идет. Но чтобы они указывали - куда ее целовать… Это вздор.
- Нет, я верно говорю, - отвечал Коля. - У меня самого была такая история с мушкой. Ужас! Я в Крыму познакомился, в Ялте, - еще студентом тогда был, молодой… Хорошенькая блондиночка. Я увидел ее в городском саду на музыке, среди публики. Все нарочно проходил мимо нее и смотрел. Она с кем-то ходила по саду, потом они сели за столик, я - рядом, за другой. Они лимонад пить - я тоже. А на другой день я с ней познакомился. Она говорит мне:
- Я буду в городском саду вечером. Я мушку если вот сюда наклею, то вы тогда подойдите ко мне. А то - нет, и не здоровайтесь со мной. Понимаете?
Вечером, вижу, у ней мушка там, где показала, - у шеи внизу. Я подошел, и она из сада ко мне поехала. Вот я в нее втюрился! А на другой день она пришла ко мне и говорит:
- Я, - говорит, - жду деньги, мне должны на днях прислать. Прошу вас, не можете ли вы вот заложить мои часики?
- Хорошо, - говорю я ей. - Извольте - я заложу ваши часики.
Ну, и пошли в ломбард. Я взял часики и пошел закладывать. А она ждет на улице. Оценщик посмотрел часики и предложил за них пятнадцать рублей. Я взял деньги и выхожу. Вижу - она ходит напротив, по набережной. Подошел к ней и говорю:
- Вот, - говорю, - заложил ваши часики, но дали мало, только пятнадцать рублей.
Она как вскрикнет:
- Как? Да вы что… Ай! Как - пятнадцать рублей?..
- Успокойтесь, - говорю, - больше не дают. Они же маленькие, простые…
- Как - простые? Ай!
На нас смотрят прохожие, останавливаются, а она себя за голову хватает.
- Идемте, - говорю я ей. - Я сейчас возьму их назад.
Пошел с ней в ломбард. Даю квитанцию. Там смотрят - что такое: только заложил и уже выкупает. Но подают часы. Артельщик кладет их на прилавок. Она увидела их, как заорет на весь ломбард:
- Ай! Это не мои… Ай! Мои в бриллиантах…
Все смотрят, а она кричит:
- Кто вы такой? Где мои часы?
Вот какая история. Позвали полицейского, в участок. Пристав говорит:
- А эти чьи же часы?
Она говорит:
- Не мои.
Пристав, видно, человек бывалый, хороший:
- Вот что… - говорит. - Вы как-нибудь помиритесь, а то это дело скверное, я должен составить протокол.
Я отвел ее в сторону, а у ней глаза такие злые… Думаю, что делать? Смотрю на нее, а мушка так в глаза лезет, так и лезет. Говорю ей:
- Сударыня, вот вам… у меня полтораста рублей, возьмите…
А она кричит:
- Ай! Это часы моей матери покойной, они мне дороги…
- Возьмите, - говорю, - вот еще мои часы, - и даю ей часы моего отца - золотые.
- Мне не нужны ваши часы. Зачем мне часы…
Я говорю:
- Подождите, я пойду, заложу их…
Она не пускает меня:
- Вы не уйдете… Я полюбила вас, - говорит. - Поцелуйте меня в мушку!..
- Ну, думаю, черта эти мушки! - и говорю приставу, что сошлись, мол, помирились.
Отдал я ей и деньги, и часы отца и скорей из Ялты! Пешком через Ялту до Севастополя пер.
Вот что такое мушки… Я-то, брат, знаю. Я потом прочел про эти мушки всю историю. Я знаю…