На мельнице
Несмотря на пословицу "июль - на рыбу плюнь", я и приятели мои собрали удилища, разные снасти и поехали на мельницу на рыбную ловлю. Полное лето. Какой красой дымятся и громоздятся белые облака в синем небе! Какая воля, отрада глаз! По проселочной дороге едем мы подводой, на деревенских лошаденках, где ржаные колосятся поля, мелькают васильки и пред нами, вспархивая, взлетают жаворонки, изящные трясогузки. Носятся ласточки, разрезая со свистом воздух летнего утра. Какое волшебство, несказанная красота входит в душу. Россия!.. Как дивны красы твои, отрада глаз и счастье созерцанья.
Приятели мои - рыболовы. Уже с вечера, когда мы задумали ехать утром, надежды их были полны неожиданных приключений. Мельница, на которую мы ехали, Голубиха, - огромный омут. В отдалении от деревень лежала она среди полей. Около нее - могуче росли высокие серебристые тополя, и большой постав колес шумел, издали уже был слышен, когда мы подъезжали к большой мельнице Голубихе.
Мы увидели светлые воды реки Нерли и тихое зеркало вод омута.
Переезжая мост, где была река ýже, нам было видно вдали, как на зеркальной воде растилались круги, всплески больших рыб.
- Ишь ты, как жерех играет! - сказал мне возчик Павел Батранов, - только как его возьмешь-то? Гляди-ка, на середке гуляет ведь. Леща здесь много… Крупен лещ. Да ведь и неводом не возьмешь. Допрежь здесь лес рос, дубье. Чего в омуте дубья навалено! Казаков неводом пробовал - тридцать рублев за невод-то заплатил - а его там оставил… Рыба-то тоже… поймай ее! А рыбы здесь массая. Матрос приезжал - Бзура, и вот хитрейший: кукелеваном рыбу травил. Много погубил. Продал в город, а от ее и ослепли - наелись да ослепли… Вот ему морду били, вот били!.. Насилу живой ушел. Ослепли - вот что. Дак нет, будя, теперь кукелеваном-то никто и не травит - запретили.
Большое здание мельницы. Шумит вода под колесами, работают на всех поставах. Радостно встретил нас мельник, посмеиваясь:
- Эк, - говорит, - господа, охота, верно говорят, пуще неволи…
На лугу, у дома, к омуту поставили большой стол, покрыли скатертью. Самовар блестел, как какая-то брошка на фоне зеленой травы и окружающего пейзажа. Приятели мои расположились кругом, вынули привезенные закуски, расставляли на столе. Хорошо на природе летом. Несказанная радость входит в душу. Вина не взяли, так как жара - в жару вино невозможно пить.
Василий Сергеевич с серьезным лицом раскладывает удочки с цветными поплавками и говорит сыну мельника Саньке:
- Налови-ка мне пескарей для живцов.
- Да, - говорит мельник, - эва-то вот омутина велик. Дна нет. Мерили бечевкой с камнем - двадцать семь аршин, а дна нет. Бечевки не хватило. Эвона глубина-то какая!.. А на дне-то хозяин живет. Вона когда старики говорили, а им отцы - вся мельница-то в омутину ушла вместе с мельником. Вот она, на дне-то, тама с хозяином ушла. А он-то, сам мельник-то, колдун был, его к себе-то водяной и позвал. Дак вот оно что. Там сом живет, и вот велик! Я-то аренду держу двенадцатый год, а до меня мельник держал двадцать три. Дак он говорил: у кого он взял, тот-то отдал потому мельницу, что у его вот что - как заведет лошадь, пустит вот здесь по лужку-то погулять, ан лошади-то и нет. А кто взял? Сом. Сомов много тута.
- Ну, это ерунда! - сказал Василий Сергеевич. - Неужели сом может лошадь съесть?
- Я тожа думаю - как это, где ж ему лошадь съесть… А говорят. Я ведь его видал разок - в Ильин день. И вот Илья Пророк чего делает. И-и… гроза была, и дождина, прямо плотину промыло. И вот гром гремел. А он, сом, посередке что делал… Хвостом бил по воде, сом-то - я сам видал! И велик, только куда ж - все ж лошадь ему не сожрать… Не иначе, что, полагать надо, что цыгане сказали про сома, а, знать, они лошадей-то и воровали. Вот что!
- Вот так штука, - сказал мой приятель Коля Курин. - Как теперь купаться пойдешь?.. А я хотел искупаться перед чаем. А поди-ка попробуй, - сожрет! Благодарю покорно…
- Ну, чего вы, барин! Не съест, - сказал мельник. - Покупаться можно в рукаве, у колес: там песочек, хорошо! И вода бежит.
- Санька! - сказал он сыну. - Поди покажи барину место, где купаемся.
Николай Васильевич встал и покорно пошел с Санькой.
* * *
Через большую плотину - мост. Наложены бревна, перил нет. Через этот помост переезжают помольцы. С этого помоста приятели мои забрасывают удочки в нижний омут. Я посмотрел вниз, видно было, как большие бревна плотины входят в воду. Голавли с черными хвостами, увидев нас, опустились в глубь воды. Вдруг сбоку, где шумят колеса мельницы, за кустами ивняка слышим крик приятеля Коли. Мы все бросились на крик, к колесам! Видим: Коля стоит голый на бережку, а с ним Санька.
- Смотрите, - увидав нас, кричит Коля, - смотрите, что это?
И в пене бегущей воды под колесами кожуха высунулся как какой-то большой темный мешок и ушел под колеса, пропав.
- Он чуть-чуть меня не сожрал, - говорит Коля, с испугом посмотрев на нас. - Вот черт!
- Да ты что дрожишь? - говорит ему приятель Вася Кузнецов. - Не дрожи!
- "Не дрожи"… Посмотрите, что это? Вон он, черт!
Действительно, из-под колес опять показался мешок, и на этот раз ясно было видно, как сом вернул хвостом.
Когда мы спустились к колесам, "мешок" пропал.
- Ну и сомина! - сказал Санька. - Эвона, под колеса, в ямину ушел…
Когда мельник остановил колеса и вода стихла, сома не было видно: он пропал.
* * *
Наступил полдень. На мосту плотины мои приятели закинули удочки в нижний омут. В жарком дне на тихой воде омута видны были цветные поплавки наших удочек. И были красивы они на синей воде отраженного в глубине неба. Мы долго смотрели на них. Скучно, неподвижно стояли они на воде: рыба не шла, "не клевала", как говорят рыболовы. "Июль - на рыбу плюнь", - сказал мой слуга и приятель Василий Княжев.
Жаркий летний день вступал в свои права. Хоть бы облачко на небе! Кругом всё - как под каким-то стеклом. Жара. Скучно.
Бросили мы и смотреть на поплавки, ушли и сидели у стола в тени тополей, попивая чай.
Приятель Василий Сергеевич расхрабрился: задумал купаться. Разделся и в руки взял топор. И с топором в руках зашел в воду по колено. Смотря перед собой на воду и держа топор, говорил так серьезно:
- Попробуй-ка! Я тебе не лошадь, я тебе покажу! Видал? - сказал он, хлопая по воде топорищем. - Ага! Тогда узнаешь - кто я, - говорил он сердито, но в речку дальше не шел. - Узнаешь меня, я тебе хвостик-то отрублю, погуляешь без хвоста! Я тебе - не Николай, - сказал он, обернувшись и посмотрев на приятеля нашего, Николая Васильевича.
Николай Васильевич передразнил его:
- "Покажу, покажу"… А что же ты в воду-то не лезешь? Полезь-ка, вот к колесам, узнаешь тогда; он с топором, брат, проглотит! Полезай-ка в колесо. Окунись.
- Да, полезь в колеса, - говорит Василий Сергеевич сердито. - Тебе-то что? А у меня - Ольга. Она не переживет, если со мной это случится, если этот черт меня в колесах утопит. А тебе все равно, - говорит серьезно Василий Сергеевич.
- Не переживет?.. Вот тоже! - сказал презрительно Николай Васильевич. - Тоже - "не переживет".
- А что же? - горячился Василий Сергеевич, вылезая из речки.
- А то же, что - переживет, - сказал равнодушно Коля Курин.
- То есть как же это "переживет"?
- А так, очень просто: к Куперу уйдет.
- Как - к Куперу? Да ты что? С ума сошел?!
- Ничего не сошел! Я, брат, баб-то знаю! У меня сколько их было - все ушли.
- Так ты ж - дура!
- Да, дура… А ты думаешь - у умных не уходят? Нет, брат, уходят. Ты тоже, думаешь, - умный?
- Слышите, что говорит? А? Что с Колькой делать? Хуже сома этого самого!
И приятель Вася, выйдя из воды и надевая штаны, говорил обиженно:
- Купер?! Почему Купер? Говори! Вот ведь дубина ты! Вот ведь расстроил меня! Говори, почему Купер? Говори!
- А потому, что женский портной он, между баб как вьюн вертится. Они все за него. Каждая просит его: мне, говорит, сшейте лучше другой. Понял? Он - всё у них. Он - мода!
Василий Сергеевич стоял и смотрел на нас. Зажмурил глаза, покраснел и расхохотался.
Смеясь, говорил:
- А ведь знаете что? Колька - прав! Прав! Верно! Ведь эдак жить нельзя. На каждом шагу - заставы, враги! Вот приехал сюда, лето, радость! Приехали рыбу ловить. Посмотрите кругом - красота какая! Так нет: сом лошадей жрет, купаться нельзя! Хороша мельница, думаю: омут большой. Рыбы половить приехали - рыба не идет: жара! И еще то, что не мы есть уху будем, а, того гляди, тебя тут сожрут! Не дурно это? А в Москве Купер моды завел. Ольга уйдет. А я все слушаю. А пошлю-ка я все к черту! И буду жить, как выйдет. Все равно. Не огорчите меня.
В это время с моста плотины шел Василий Княжев. Подошел к нам. И так скучно сказал:
- Вот что! Это самое место - такое, что лучше отсюдова "прощай", - и боле ничего. Помолец проехал по мосту, так сказывал: рыбу нам не пымать нипочем. Потому - заговорено тута. Глубина - до ужасти какая. На дне "хозяин" живет. Колдун был ране. Так ежели кто выпимши, ну, пымает еще, а то - нет! Тверезому - не пымать!
- Это верно, - вставил возчик Батранов. - У кого ежели хрест найдет, не пымать тоже нипочем.
- Дак чего же ты, балда, когда сюда ехали, молчал? Ничего не говорил нам? Вот я так и знал. А все - Николай! "Не надо брать вина. Жара. Вредно!" А вот что получилось, - сердился Василий Сергеевич.
Споры
А долгая зима была в России. Вьюги, метели, мороз.
Снеги белы и пушисты. Покрывали все поля… И думается, неужели этот мой угрюмый сад в снегу был зеленый? Это так давно! И придет опять сияющая весна, и сад этот скучный, темный опять наполнится пением птиц. А сейчас я вижу сквозь замерзшие стекла окна обледенелый колодец, сугробы, сугробы, хмурый лес вдали и жалкие ветви малинового сада за бедным частоколом. Снежная пустыня… Бревенчатый дом мой - мой дом. И я чувствую, что люблю мой дом. И думаю: в этом есть какая-то вина, ведь у другого нет дома. Мне-то, в сущности, хотелось, чтобы у всех был дом, дом нужен человеку прежде всего. Но что же я могу сделать?.. Я думаю, что у собак, моего Тобика, тоже был, должно быть, когда-то дом, так как когда он ложится со мной спать, то несколько раз поворачивается на одном месте, потом ногами как бы разгребает ямку, сворачивается клубком и ложится. Это он ложится в логово, в дом свой. А мой ручной барсук? Помню: он под полом сделал себе дом, вырыл нору. Там у него была комната - земляные полки, и он туда все тащил, воровал - и пряники, и орехи, и сухари, и даже капсулы касторового масла, все там разложил на полках у себя. Хозяйственный был барсук, не верил мне, что я его прокормлю, на случай готовил, на зиму. А индюк в сарае так и живет в корзине, в которой я его привез из Москвы. Тронуть корзину нельзя, клюется. Это его корзина. Не дай Бог курице забраться в корзину - убьет! Вот собственник! Долго можно говорить, что чувство собственника - дурное чувство. Но - как быть - это чувство своего живет в животном мире у нас на земле. Чувствую и я, что есть у меня дурные стороны. Люблю дом свой, люблю друзей, приятелей, когда они у меня гостят, а сам я не очень люблю в гостях гостить. Спать люблю у себя, в своем логове. Звериное это чувство у меня, свойство такое. Виноват. "Вот, - думаю, - у меня на стене висит этюд Левитана, подарок Поленова - картина, рисунок Васильева, Цорна. Мои эти картины. Почему мои? Ведь они не мои. А вот картины, которые я пишу, - не мои. Пишу - кому-то другим. Кажется, что это так и надо. Тоже вот эти рассказы пишу: пишу другим, не себе. Много писал декораций, рисунки костюмов, в театры, и все это для других. А вот рисунок Цорна - это, кажется, мой… Так ли это? Хорошо ли, не знаю. Говорят - собственности нет. Как сказать, не знаю хорошо… Жизнь - вот это не собственность: умрешь, не говоря уже о всем прочем".
Так я думал однажды в зимний день у себя в деревянном доме в деревне, где горел камин, было уютно и тепло, а кругом леса, зима - пустыня холодная, далеко от Москвы. За столом у меня сидели два знакомых философа - блондин и жгучий брюнет. Очень милые люди. Я поделился своими мыслями. Они снисходительно улыбнулись, когда я говорил, что у меня есть чувство собственности, что я люблю свой дом.
Блондин-философ сказал:
- Это уже старо, давно известно. Прюдон сказал, что собственность - кража.
- Да, я помню, читал раньше.
Сидевший также за столом мой приятель, доктор Иван Иванович, человек солидный, с баками, спокойно уплетавший за столом жареного зайца, заметил:
- Да, конечно… философия. Так. Но вот я сейчас зайца кусок съел. Он у меня сейчас тут, - показал он себе на живот. - Чей этот кусок - мой или нет?
Оба философа - блондин и брюнет, - посмотрев друг на друга, снисходительно улыбнулись и ничего не ответили.
Вопрос, конечно, был так себе.
- А вот, - продолжал Иван Иванович, - если спросить у этого ручного зайца (который сидел около), вот у него, которого выкормил он, - показал он на меня, - что бы заяц ответил, чей он?
Оба ученых засмеялись.
- Да-с, - продолжал Иван Иванович, - а когда он его съест, этого своего ручного зайца, тогда чей он будет?
- Это вы не по существу… - сказали ученые.
Мой приятель гофмейстер, лежавший на тахте, отложил книгу, которую читал, в сторону и вступил в спор.
- Позвольте… - сказал гофмейстер, - мне кажется, что доктор Иван Иванович прав. Вы изволили сами, - обратился он к ученым, - послать сегодня депешу, сказав, что "это телеграмма моей жене". Так, значит, послали вашей жене. Значит, жена - ваша.
- Это еще неизвестно… - сказал некстати приятель мой Василий Сергеевич.
- То есть как это неизвестно? - заметил, сдвинув сердито брови, ученый.
- Так, - сказал Василий Сергеевич, - вы говорите: собственности нет. А жена ведь это не вещь, да-с. Она существо само по себе. Моя жена - что такое? А она возьмет - и так-с!..
Василий Сергеевич, приставив к своей голове два пальца, показал рожки.
Оба ученые рассердились.
- Позвольте, - говорят, - это вы что же рога показываете? Какое вы имеете право про мою жену… даже не будучи с ней знакомы?
- Позвольте, позвольте, - встав с тахты и горячась, говорил гофмейстер. - Если собственность - кража, как сказал этот ваш Прюдон, то, значит, супруга тоже кража. Так или нет?..
"Ну, - подумал я, - начинается: сейчас поругаются".
И вышел в другую комнату. Там надел валенки, полушубок, взял ружье. А в соседней комнате уже кричали - клялись Прюдоном, Толстым, Достоевским.
Когда я проходил через комнату спорщиков, те, растопырив глаза, спросили меня - куда я иду. Я ответил:
- Да вот, по задворкам пройду к реке. У житниц и сараев, там солома в стогах, прилетают иногда серые куропатки.
Так как спорщики были охотники, то, бросив горячий спор, они сказали мне:
- И мы пойдем.
Оделись и взяли ружья.
Философ-брюнет, горячась в споре, поперхнулся и, как-то икая, открывал рот. Выходя на крыльцо, он сказал доктору Ивану Ивановичу:
- Что-то у меня икота, в горле что-то…
Иван Иванович посмотрел ему в рот и удивленно сказал:
- Ну-ка, откройте-ка рот-то побольше.
Тот шире открыл рот.
- Вот ведь что… - сказал доктор, - это я в первый раз вижу… у вас нёбо-то черное, как у злых собак.
Философ закрыл рот и, сердясь, сказал:
- То есть как это - как у злых собак? Вы это что?..
И икнул опять.
- В первый раз вижу, - невозмутимо подтвердил Иван Иванович.
Философ вернулся в дом и долго смотрелся в зеркало, открыв рот.
Догнав нас у реки, где у горки стояли сараи и около них разваленные стога соломы, он сказал доктору, что и сам в первый раз видит, но что его нёбо действительно черное. В это время в стороне, недалеко, прямо на него вылетела из кустов ивняка стайка куропаток. Философ не растерялся и, выстрелив дуплетом, убил трех куропаток. А доктор Иван Иванович - одну. Все поздравляли охотников с удачей.
За обедом жареные куропатки, зимой! Какая редкость! Охотники разговорились. Василий Сергеевич говорил, что куропатки, в сущности, дикие куры и что он раз в лесу убил петуха, который-де, сидя на дереве, кричал по петушиному "ку-ка-ре-ку".
Охотники усомнились. Но доктор Иван Иванович уверял, что помеси в природе много. Много разнообразия.
- Вот, - говорит, - у Васи, - показал он на Василия Сергеевича, который, сидя за столом, сосредоточенно пил гонобобелевую настойку. - Вот, - говорил Иван Иванович, - у него собака Шутик, породы неизвестной, а с морды вроде как кошка, и усы кошачьи, ловит мышей.
- Это верно, - согласился Василий Сергеевич. - Ее и прозвали - мышеройка. На охоте отличная собака, дивное чутье. Как нору мышиную увидит, то сейчас рыть. Я уж ее и бил, уж и не знаю - ничем не отучишь. Поймает мышь и съест. Кошачье что-то.
- В природе, - заметил философ-брюнет, - многое перепутано. Я сам, например. В моем роду были ханы, восток, Евразия. Род наш идет от Чингисхана.
- Вот и понятно теперь, - заметил гофмейстер, - вы были кочевники. Набеги, грабежи. Чувства собственности и не было…
- Далось вам это чувство собственности, - с досадой возразил философ. - Меня гораздо больше беспокоит - почему у меня нёбо черное?.. Тень, что ли, так падает или съел какую-нибудь дрянь?..
И он снова озабоченно пошел к зеркалу…
Благодетель
Это было во время революции. В Москве было голодно, трудно было достать хлеб. Деньги стали мало стоить. Стало трудно на них что-либо приобрести.
Вот в это время меня позвал к себе на дачу один знакомый агроном. Он жил в Тверской губернии, недалеко от озера. Говорил: "Приезжайте, там у нас все есть - и хлеб, и молоко, и баранина, и рыба". Сын его, Егорушка, был в московской Школе живописи и кончил архитектурные курсы. Он рассказал мне, как проехать, и пообещал на станцию мне выслать лошадь. От станции ехать четырнадцать верст.
Я собрался. Егорушка Иванов мне дал свой адрес в Москве и сказал, что похлопочет насчет билета, - достать билет для поездки по железной дороге было тогда трудно, почти невозможно, но так как я был "трудовой элемент", то он надеялся, что билет достанет.
- Очень хорошо, - говорил он, - что вы едете к нам. Я дам знать туда и сам скоро приеду. Вас встретит моя жена. Она - дочь вашего знакомого агронома.
- Как это? - спрашиваю я. - А ведь вы мне говорили, что это ваш отец?
- Нет, - говорит Егорушка, - вы смешали, это мой тесть.