* * *
Я спросил швейцара гостиницы, не может ли он мне найти модель - испанку. Через час он привел мне в комнату двух молодых девушек. Одна - Ампара - была в черной длинной мантилье с капюшоном; наряд другой - Леоноры - не такой жгучей брюнетки, был победнее: узкий корсаж и широкая черная юбка. Войдя ко мне, они встали у окна моей комнаты и, застыдившись, глядели как-то вбок. Я попросил их остаться стоять в тех же позах. Достал краски и начал писать.
Когда я стал писать их ноги, Леонора покраснела; у ней были худые, в заплатах, башмаки.
Окончив сеанс, я хотел дать девушкам денег. Они обе вспыхнули и отказались. Мы вместе вышли на улицу - девушки взяли меня под руки.
Прохожие продолжали смотреть на меня. Оказалось: моя шляпа из России, с широкими полями, походила на головной убор матадоров.
Мы отправились с Ампарой и Леонорой на базар. У лавки, где в окне была выставлена обувь, я предложил Ампаре и Леоноре зайти. Полная женщина, хозяйка магазина, достала с окна женские ботинки с высокими каблуками, щеголеватые. Леонора стала примерять башмаки и сказала:
- Узки.
Выбрали другие. Девушки сказали хозяйке, что я - русский. Полная женщина в удивлении хлопнула себя по коленям и, раскрыв рот, смотрела на меня. Потом побежала внутрь магазина и, вернувшись, подала мне завернутый в бумагу кусок пирога с вареньем - в подарок. "Как у нас", - подумал я.
Мои натурщицы, желая меня развлечь, повели меня на торговую площадь, где стояли балаганы - такие же, как у нас в России под Новинском.
Взяв билеты, мы вошли в шатер, где на земле, на соломе, лежала огромная свинья с поросятами. Действительно, я никогда не видал такой большой свиньи и не предполагал, что такая может быть.
В другом балагане стояли зеркала с вогнутыми и выпуклыми стеклами. Ампара и Леонора подвели меня к зеркалу. Я увидел себя невероятно длинным, худым, как спичка, а в другом зеркале - коротким, толстым. Они обе хохотали от всей души.
Мы вернулись в гостиницу. За обедом девушки не пили вина.
В конце обеда пришли художник Сапатер и Леонард, смотрели начатую картину, хвалили и хлопали меня по плечу.
- Надо позвать и их, - сказал я Сапатеру, показав на Леонору и Ампару. Девушки отказались. Ампара, отведя меня в сторону, горячо сказала:
- Не надо ходить…
Девушки смотрели огорченно и ушли обиженные.
* * *
Была ночь, и луна освещала светлые дома улицы. Леонард дал мне длинный искривленный нож. Это была наваха. Он открыл нож и показал мне, как держать его в руке. Они оба тоже взяли по ножу в рукав.
Мы долго шли узкими улицами. Навстречу нам попался какой-то старый человек, одетый в отрепья. В одной руке его был фонарь, и он хрипло пел: "Но-о-о… но-о-о…" В другой руке у него была секира.
- Это ночной сторож, он кричит - какой наступил час.
Какой стариной повеяло на меня!
Улица поднималась в гору. За поворотом я увидел у большой стены деревянное здание, крашеное, похожее на сарай. У входа ярко горели фонари, стояло много полиции с револьверами в кобурах.
Взяв билеты, мы вошли внутрь.
Крытый двор. С потолка свисали огромные длинные фонари восьмиугольной формы. Они были покрыты шелковой материей, оранжевой, красной, желтой. За полуоткрытой стеной синела ночь, светились окна домиков с балконами.
Внизу на эстраде сидели гитаристы с большими гитарами и пианист. У стен тянулись стойки; за ними толпился всякий люд - матросы, техники с кораблей; множество женщин.
Пестрота… Шум… У женщин были высокие гребни и розы в волосах… Глубоко вырезанные платья. На плечах - длинные китайские платки, в узорах золота, с большой бахромой. Цветные корсажи всех цветов, шитые золотом; широкие юбки в оборках из кружев. Некоторые были закутаны в кружевные косынки. Одна, в широкополой мужской шляпе, подняв над головой руки и щелкая кастаньетами, танцевала и пела на столе.
- Мариска… - сказал мне Сапатер.
Мы прошли в угол и сели за столик. Я открыл свой ящик с красками, чтобы набросать этот невиданный ресторан. В нем были жгучие краски. Испания… "Вот какой кабак нужен в "Кармен"…"
На середину двора вышел молодой испанец. В руках у него был высокий жезл, сверху - плоский кружок, с которого спускались вниз ленты ярких цветов. Испанец был одет в пунцовый бархат. Короткая куртка, расшитая плотным золотым узором, белая крахмальная рубашка и черный тонкий галстук, уходивший в широкий красный пояс. Сбоку рейтуз в обтяжку шли золотые пуговицы. Белые чулки и черные туфли. Из широкой шляпы видна была сзади косичка, спрятанная в зеленую сетку.
"Это тореадор…" - подумал я.
Встав среди двора, он крикнул. Все женщины и мужчины подошли к нему. Ударили гитары, и я увидел особенный танец - похожий на те, которые танцуют сейчас здесь, в Париже, вроде румбы. Женщины обмахивались веерами.
Недалеко от нас сидела компания. Один был одет в европейский белый костюм. От другого стола подошла женщина и что-то стала выкрикивать, потрясая кулаком перед его лицом. Потом схватила стакан и плеснула ему в лицо вином. Он вскочил и схватил ее за волосы. Ее спутники бросились ей на выручку, и началась драка. Летели стаканы, бутылки…
Вбежала полиция; не церемонясь хватала всех дерущихся за шиворот - и женщин, и мужчин - и выталкивала из ресторана.
Танцы продолжались…
Началась другая драка, с противоположной стороны… Дрались матросы.
- Пойдем, пора, - сказал Сапатер, торопливо расплачиваясь.
Действительно, когда я собирал краски, мимо пролетела бутылка. Я хотел заплатить - но Сапатер мне не позволил.
У входа на улице - толпа, лунная ночь, звезды. Вдруг сзади мою шею охватили женские руки. Я обернулся: красивое лицо с круглым ртом что-то говорило мне, смотря пьяными глазами: женщина звала меня к себе. Она сняла с моей головы шляпу и надела на себя. Леонард за руку оттащил меня… Какой-то человек в толпе остановил меня и долго и многозначительно жал мне руку…
"Не русский ли, - подумал я. - Похоже…"
* * *
Когда мы возвращались из загородного ресторана домой, была тихая глубокая ночь. Пахло лимоном и ванилью. Луна. Мягкие тени синели по дороге от садов. У портика храма, на каменных плитах и на мостовой спали вповалку люди. Их было так много, что мы вынуждены были переступать через спящих. Одна женщина с детьми протянула ко мне руку, прося подаяния… Я увидел впереди, как один лежащий вскочил и схватил проходившего мимо молодого испанца за плащ. В руках прохожего сверкнул нож… Нищий выпустил плащ и долго стоял с опущенной головой, исподлобья глядя вслед уходящему и нам.
Мы вышли на большую, широкую улицу города. На балконе одного дома светилось окно, слышался звук гитары и пение. Вдруг слышу знакомое - цыганский романс, что пела вся Москва:
Милая, ты услышь меня,
Под окном стою
Я с гитарою…
Я остановился. Пел хороший голос. Среди ночи как-то вдруг я почувствовал берега отчизны…
И, идя по улице, запел этот пустяковый романс по-русски. Новые друзья мои подпевали мне по-испански. Сапатер удивлялся - как, я его знаю.
Сзади послышался шум и смех. С нами поравнялась коляска. Сидящие в ней окликнули нас. Возница остановил лошадей. Из коляски вышла нарядная женщина. Она, смеясь, подошла к нам и обнаженной до плеч рукой подала мне мою шляпу, взятую другой красавицей у меня при выходе из загородного ресторана. Сидящие в коляске что-то кричали и смеялись.
Когда я надел свою шляпу, женщина подхватила меня и Леонарда под руки и повлекла к коляске.
- Мы едем к ним, - объяснил мне Леонард.
Двое незнакомых кавалеров очень любезно пожали нам руки и крикнули: "Оэ!.." Лошади чуть не вскачь помчались по узкой улице…
Мы остановились у ворот каменной стены, за которой темнели деревья. Внутри, в глубине сада, светились фонари. Журчала вода каменного большого фонтана в скульптурных украшениях.
Под фонарями стояли столы, уставленные бутылками и фруктами в хрустале. За ними пировали незнакомые мужчины и женщины. Нас весело встретили и налили в бокалы шампанского. Служили лакеи. Тут же, за столом, сидел толстый человек, весь в черном и в широкополой черной шляпе; на животе у него колыхалась большая гитара. Гитарист ударил по струнам и запел. Напев знакомый, ведь тот же романс пел всегда в Москве мой друг Костя Шиловский.
Пели все. Женщины танцевали под пение, стучали каблуками - они то перегибались назад и ногой подбрасывали юбки кверху, то, подбоченившись одной рукой, гордо и серьезно шли одна за другой. В этом была Испания - я нигде не видал такого танца. Но почему, несмотря на другую природу, обстановку, весь иной лик - я чувствовал себя, будто я в Москве?.. В чем дело?
И вдруг понял, в чем похожи испанцы на нас: в радушии и разгуле. Казалось, что и здесь какой-то вечный праздник, точно никто ничего не делает, как и у нас…
Женщины и мужчины пели и плясали. Когда я запел с ними тот же романс по-русски, все с удивлением посмотрели на меня. Леонард объяснил им, что я - русский.
- Руссо? Руссо?.. - удивились они. - Как? А нам сказали, что Инезилья взяла шляпу у матадора.
- Москва, Петербург? - спросил меня незнакомый красавец высокого роста, с тонким бледным лицом, одетый в шелковый черный плащ. На фоне колючих кактусов, освещенный кованным из железа фонарем, он был очень красив…
"Вот - Дон Жуан, - подумал я. - Вот бы кого написать…" Я сказал о своем впечатлении Леонарду.
- Верно, - сказал он, - его и зовут Дон Жуан…
* * *
Когда я приехал к себе в гостиницу, в открытом окне светлела заря…
Утром меня разбудили Ампара и Леонора. Они вошли, не смущаясь, что я еще в постели. "Как все просто", - подумал я.
Когда я одевался за занавеской, вошел какой-то господин. Он объяснил мне, что он журналист, и сказал, что придет ко мне с другими журналистами обедать. Уходя, он вынул из кармана пачку сигар и, улыбаясь, оставил их мне в подарок.
Сигары были отличные.
* * *
Я весь день писал Ампару и Леонору. К обеду в гостиницу пришли Сапатер, Леонард и еще шесть человек незнакомых. Все приветствовали меня, а выпив, уговаривали остаться жить у них в Валенсии.
Снова вспомнилась Россия.
После обеда, за которым было весело, Ампара и Леонора тоже пели и танцевали, как вчера те женщины в саду. Я подумал: "Да что же это такое? тут все только поют, танцуют и молятся".
Журналисты поднялись ко мне в комнату. Посмотрев мои картины и этюды, они что-то много говорили между собой. Было уже поздно, и двое решили остаться у меня ночевать.
Портье принес матрац и одну подушку, положил на пол. Один из моих гостей лег на полу, другой свернулся на небольшом диванчике, и продолжали разговаривать далеко за полночь. Интересовались, боюсь ли я медведей и Пугачева.
- Ерунда, - ответил я. - Какие там медведи!..
- Теперь, может быть, и нет, а прежде были.
Я узнал еще, что в России все едят снег, и что снег у нас другой - как мороженое, и что русские любят кататься по льдинам, которые постоянно плавают по Волге.
Утром, когда я проснулся, моих гостей уже не было.
А через день двое опять пришли ко мне и принесли газету. В ней тоже было написано про снег и медведей в России, выражалось изумление, что живопись моя не похожа на русские иконы; рассказывалось, что русские часто замерзают, их тогда кладут на печку - оттаивать, и покуда замерзший не оттает - все плачут и возносят моления.
- Верно? - спросил меня журналист.
- Верно, - согласился я. - Еще наливают замерзшему в рот воды, и когда вода во рту закипит, то, значит, жив.
Мой новый друг обиженно посмотрел на меня - ему было трудно расстаться с легендой.
* * *
Окончив картину и наброски для декораций, я собирался уезжать. Предложил деньги Ампаре и Леоноре. Они обе покраснели и опять не взяли денег. Тогда я снова пошел на базар и купил им большие шелковые китайские платки в узорах, с длинной бахромой. Они с восторгом надели их на себя, смотрелись в зеркало, ловко себя закрывали и танцевали, стуча каблуками.
* * *
Подошел день моего отъезда. Я зашел в мастерскую к Сапатеру, взглянуть на его живопись, он был колорист и художник большого темперамента. Леонард на прощанье подарил мне свой морской этюд - он был пейзажист.
Утром портье вынес мои чемоданы и холсты вниз, к дверям. У подъезда стоял экипаж, как большая черная бочка. Покуда размещали мои вещи, появились Ампара и Леонора. В руках у них были большие пучки срезанных зеленых веток, усыпанных мандаринами. Они отдали их мне в дорогу.
Мог ли я думать - это было так давно, - что доживу до того времени, когда каждый день буду читать об ужасе и горе этого прекрасного, доброго народа…
"Чертовá"
Скучная осенняя заря потухала над лесом. Потемнела дорога. Обнаженный кустарник кругом. Скользят ноги по грязным колеям дороги. Холодно. Заворачивая от берега реки, за ветхим мостом, приветливо показался огонек в доме мельника. Как уныло кругом! Темным силуэтом высоко громоздятся амбары мельницы, опрокинутые отражением в омуте. Переходим накат плотины. Пахнет водой и туманом. В руках нанизаны на бечевке пойманные щуки и темные налимы. Озябли мы. Как отрадно войти в теплый дом мельника!
- Эка, - говорит, встречая нас, мельник Никон Осипович. - Посчастливилось! Пымали налимов, и щука крупна. Ишь как вы приладились! А нам не пымать. Дай не займаемся. Хороша рыба налим, а как его пымашь? Весной попадает в вершу, а на уду не умеем.
У мельника за столом большой самовар. Сидят помольцы. Греются, пьют чай. Баранки, ситный, лепешки деревенские. Поглядывают на рыбу нашу, и все довольны, что мы рыбу поймали. Хвалят.
- Много этих налимов, - говорит один. - На яме, у казенника. Бросил я туда верши по весне, да там и остались. Шут-ти, и место - чертово! Там водяной вертит. Ушел я: страсть какая!..
Мы, сидя на лавке, стаскиваем мокрые сапоги. Дочь мельника, Маша, подает нам теплые валенки. Как хорошо сунуть в них холодные ноги! Садимся к столу. Мельничиха наливает чай. Приятно выпить горячий чай с коньяком после холодного вечера.
- Это где же ты видал на ямах водяного? - спросил Василий Сергеевич помольца.
- Иде видал? Да вот тута, недалече. У казенника, где круча елова. Как это я бросил по-вечор верши с берега, от кручи, - гляжу: чего это? А он в воде-то плывет. Его-то не видать. А воду крутит, рога-то высунул, лохмата голова, глаза белы, глядит, а всю морду не кажет. И велик. Я: "мать честная!" С берега-то в кручу бегом. А он как заорет, - чисто вот жеребенок. Я: "свят - свят". Да домой бегом и на верши плюнул. Шут его… Ухватит за ноги да утопит.
- Ну и ерунда - да. Неужто вы, православный народ, верите? Ведь это просто, ну, кажется, показалось.
- Эка, "показалось", - говорит другой помолец. - А вы, барин, значит, не верите, в водяного-то?
- Не верю, - сказал доктор Иван Иванович.
- А в домового тоже не верите?
- Нет, - говорит Иван Иванович, - не верю. Не видал.
- Да-а… - сказал помолец, - "не видал". А зимой живал ли в деревне? - спросил помолец.
- Нет, - говорит, - зимой в деревне не жил.
- Ну да. Так вот что… А вот как снега понасыпет, дак они все, лесовые, домовые, - к нам: стужа в лесу-то. Все к нам, в деревню, греться и поступают. По дворам - дворовые, по домам - домовые, запечные, омшайники понабьются. Кто куда… Вреда большого от их нет, а попуговать - здоровы… Чего? К попу, дьячку забираются. Вот ведь: не боятся! У нас к дьячку Тихону Васильеву, когда ежели выпимши он, - вот косы заплетут, не раскрутишь. А у Сергея Митрохина, дак гриву у лошадей закрутят, обязательно. Из-за баб больше. Потому - вдовый. За бабами гоняет, ну, ему бороду закрутит, дак он ее чешет, чешет - ничего: торчаем во все стороны торчит, и ничего не сделаешь. Глядеть противно… Он к бабе так и эдак, а они от него. Ни одна не идет. Так и мучится холостой… Чем ни пробовал бороду-то, - и масло у попа брал, и дегтем, колесной мазью, - ничего… Обстрижет, а она на другой день пуще торчит. Вот те и возьми!
- Вот тебе баки-то закрутит, погоди, за это самое! Не будешь на баб-то заглядывать, - сказал Василий Сергеевич доктору.
- Странно, - заметил Иван Иванович. - Как можно верить в такую ерунду?
- Не веришь, барин? - сказал один помолец. - Дак вот: хочешь, я тебе сегодня, во полночь, покажу в амбаре, здесь, где зерно засыпают у кожуха, где колеса, водяного покажу? Вот увидишь…
- А можно мне поглядеть? - спросил я.
- Не… одному - можно, а всем нельзя.
- Я бы поглядел, - сказал приятель Василий Сергеевич. - Только я ружье возьму с собой да картечью заряжу. Да по морде его и угощу. Тогда вот посмотрим, что он скажет, - говорил приятель Вася, - он вас пугает, а я ему - не мальчик. Поспорю… А какой же он из себя?
- Гладкий. И морду его не больно разберешь: вроде как человечья.
- Пошто его из ружья угощать? - говорил другой помолец. - Ведь вреда от его нет. Балует маленько. Вот и я надысь засыпал по ночи тоже зерно - рожь, значит. Засыпаю. Глядь, чего это? Овес. Вот ведь, ах ты, думаю… А дома из омшайника брал рожь в мешках. На мельницу привез… Вот ведь что делается: омшайник балует. А вот сусед, Захар, - продолжал помолец, - вот спросите у его, - показал помолец, - вот спросите у его, - показал он на другого помольца, - значит, на Покров, - приход у нас Покров-то, - ну, праздник храмовой. Гости приедут, честь честью. Я, значит, вино, четвертную, сдобрил: травки анисовой в бутыль понатыкал, для духу, и поставил в холодную, а то в избе не разбили бы, думаю: то-сё, пол моют - к празднику готовятся. Ну, значит, гости: свекор, теща, кум. Приехавши, за столом сидят. Что в печи - на стол мечи. Потчуем с хозяйкой. Вино наливаем гостям. Пьют. Я тоже за свекра выпить хочу. Говорю: у меня, ноне, сам-шесть уродило с хвостиком. Лошадь воронý купил. Внуку, жене шубы сшил… Выпил, это, вино, - гляжу: чего это? Вода. А те пьют, молчат. Я еще, это, попробовал. Вода… "Вино-то, - говорю гостям, - чудно! Аль у меня в роте чего-то? Не слышно, вроде слабо?"
- Да, - говорят, - похоже, что вода.
Золовка смеется. Кум говорит - вода…
"Эх, - думаю, - ясно дело: вино выпито, а воду налили. Вот что домовой делает".
- Это бывает, - сказал сосед Захар. - У меня на покосе тоже бутыль лесовой выпил, вино-то; а воду налил.