Взял Гаврила утку в корзину, и мы пошли скорее с ним туда, на болото. Подвел я его, глядим из кустика - утка лежит, а около нее, прижавшись… утенок. У меня опять схватило… плачу. Ты не подумай, что я пьян был. Я тогда ничего не пил… Гаврила говорит мне тихонько: "Садись". А сам вынул из корзинки свою крякву да и пополз вниз, к болоту. Подполз к самой крякве, утку свою подпустил к утенку, а убитую мигом за пазуху. Его-то утка обрадовалась, прямо в осоку на воду да орет, - утенок за ней. А у меня прямо будто сняло все… "Ну, Гаврила, вот спасибо!" Целовал я его. А он смеется. И говорит мне: "Ну и барин ты, чуден. Этакого, - говорит, - первый раз вижу".
Дома у него мы выпили - угостил я его… Приезжал в Москву ко мне, смеется всегда надо мной. В театре был. Слушал меня. Советовал мне это дело бросить. "Пустое, - говорит, - дело. Барин ты молодой, добрый, займись другим. Ну торговлей, что ль. А то что это - преставлять? Людев передразнивать?" На охоту звал меня. "Пойдем, - говорит, - носатиков стрелять, дупелей. Тех, - говорит, - не жалко: она - дичь прилетная, а скусна".
Нет, не пошел на охоту… Вот с Костей Рыбаковым, у него на даче, у Листвян, так в речке там лещей ловили на удочку. Он любитель. Целый день на реке живет: все ловит рыбу. Интересная штука. Тоже и я поймал лещей. Ну, жарят их - и увидал я, это, понимаешь, на грех - как они на сковородке чищеные лежат, жарятся. Смотрю - а один еще дышит… Я опять расстроился - не мог есть. Вот какая штука со мной… Потом прошло…
- Герой, - крикнул Садовский.
Подбежал половой.
- Ну-ка, дай мне белужки. Знаешь: с жирком. Да рюмку - порционную. Живо.
Половой принес и налил из графина большую рюмку водки.
Садовский взял на вилку кусок белуги, положил хрену, опрокинул рюмку водки в рот и закусил.
- А знаешь, - продолжал он рассказ, - наш полицмейстер Александр Петрович Огарев: человек - сажень росту, смотреть - страх берет, а и вот - курицы не ест. "Подло, - говорит, - потому что у курицы - яйцо едят, цыпленка ее, - и ее едят…" Так вот он кур не ест, а яйцо вкрутую ест. Разрежет яйцо, а наверх килечку. Понимаешь? Закуска - настоящая.
Садовский лукаво прищурился и снова крикнул:
- Герой.
Подбежал половой.
- Ну-ка, дай яйцо мне вкрутую. Скажи Егору Ивановичу, чтобы анчоус. Понял?
- Слушаю-с.
- И порционную не забудь.
Сам Егор Иванович Мочалов несет на блюде закуску: нарезанные крутые яйца, майонез и анчоусы.
- Видишь? - говорит Садовский. - Ем. И рыбу, и яйца - не жаль. А утки не могу… Как меня утенок-то шаркнул, по совести самой… Э, брат, есть штучки: "Мстят сильно иногда бессильные враги… Тому примеров много знаем…"
- Я был у Гималаев, - улыбаясь, говорю Садовскому. - Индусы не бьют ни птицы, ни рыбы. Может быть, мы оттуда пришли?.. Индусского происхождения. Вы, Михаил Провыч, немного похожи на индуса.
- Ну, что ты? - удивился Садовский. - Это еще что? Какой же, батюшка, я индус? Подумай, Егор Иванович, ну что он говорит?
- Все может быть, - ответил Мочалов.
- Ну, это вы бросьте… Я - русский. Вы еще скажете кому. Вот меня индусом и прозовут. Вы знаете театр - им только скажи!.. И чего ты только выдумаешь. Какой же, батюшка, я индус?.. Садовский? Само название-то говорит: садовники были. Тогда бы у меня было имя другое. Какое-нибудь "Махмед", а не Михайло.
Он махнул рукой и обратился к Мочалову:
- Вот что, Егор Иванович, отведи-ка мне кабинет. Я посплю на диванчике. А то ведь мне сегодня играть… Островского. Лицедействовать.
Михаил Провыч встал и сказал:
- Чудак ты, право. Конечно - художник… Фантазия! Только ты в театре не говори… Индус… Актеры сейчас подцепят.
Он простился со мной и пошел по коридору - "поспать на диванчике".
Испания
Вагон третьего класса. Много народу. Пестрая, грязная толпа пассажиров. Все едят. Хлеб, творог, яйца. Чем-то похоже на русских крестьян. В окна видна иная природа. Громоздятся горы… Серые, каменные, не похожие на горы, которые я когда-либо видал. Иногда дивишься: как не упадут эти скалистые вершины, нависшие одна над другой? От подножия их кверху склоны покрыты выжженными травами, лесом, пихтами. Кое-где белые, узором бегущие дороги. Огромные каменные сенные сараи, покрытые черепицей. По дороге едут запряженные четверней экипажи, похожие на черную бочку.
У дверей вагона - солдаты с винтовками. Сидящие против меня испанцы, одетые в грязные серые плащи, достают из мешка хлеб, сало, сухое мясо, лук. Открывают вынутый из рукава тонкий, длинный нож и режут им еду. Едят молча, сурово. Женщины что-то часто говорят. Одеты пестро: на головах и на плечах большие платки, кончающиеся узорами - круглыми шерстяными шариками; много черного цвета. У мужчин на ногах род опорок, над ними как бы онучи, перевитые ремнями; от колен, сбоку, висят большие кисти. Груди полуоткрыты. Видны грязные холщовые рубахи. Красные широкие пояса. Желтые суконные рейтузы… Странно! Но почему эти совершенно другие люди похожи на русских?
Выйдя на станции, я купил хлеб, бутылку вина, сухое мясо. На станции - грязно. За холмами горела красная заря… Пустынный, мрачный каменный городок, точно в знойной желтой пыли. Широкий длинный каменный мост через речку, в которой почти нет воды. Сквозит мавританским узором.
Быстро подошел вечер. Синей мглой покрылись долины и горы. Вошел кондуктор и зажег свечку в длинном фонаре.
Я устал и заснул в вагоне. Проснулся от толчка в плечо. Передо мной стоял кондуктор и с ним солдат.
Я достал билет.
Кондуктор серьезно посмотрел на меня и, видимо, спросил: "Куда едешь?"
- Валенсия, - говорю я.
Кондуктор взял у меня билет и строго что-то сказал солдату. Солдат с ружьем добродушно стал мне что-то объяснять. Слышались слова: "Валенсия", "Барселона". Я понял, что еду не туда, и подумал: "Черт меня дернул ехать в Испанию, не зная языка".
В Москве Савва Иванович Мамонтов затеял ставить "Кармен" - Бизе. И вот я уговорил его: поеду в Испанию и напишу с натуры эскизы для "Кармен". Мамонтов согласился.
- Поезжайте, - говорит, - вы - правы… Что вам? Двадцать три года.
В полночь я подъехал к большому вокзалу, освещенному газовыми фонарями. Носильщик, которого позвал солдат, понес мой чемодан, ящик, сложенный мольберт и завернутые подрамники с холстами. На вокзале я прочел: "Барселона".
Долго мы шли куда-то через станцию, коридоры, по улице среди высоких домов; в темноте редко-редко мерцал огонек в фонаре. Пройдя широкие темные ворота, солдат что-то сказал старику-носильщику и ввел меня в дверь грязного дома.
Большая комната. За столом сидел в мундире со светлыми пуговицами начальник. Седой старик… Пахнет московским участком, и полицейский - того же облика. До чего похоже!..
Солдат, что-то рассказывая, показал на меня и передал полицейскому мой железнодорожный билет. Полицейский, посмотрев на меня и на билет, сказал: "Пезеты…"
Я вынул бумажки. Он взял одну из них, открыл ящик, дал мне сдачи и сказал: "Русо? Барселона, Барселона".
Солдат смеялся.
Полицейский подал мне руку, и я опять с солдатом и носильщиком вышел на улицу. Солдат весело простился со мной. Я хотел дать ему на чай, но он не взял. А носильщик показал рукой - следовать за ним.
Мы шли грязной улицей. Ноги расползались. Башмаки промокли. Наконец подошли к воротам большого храма и через маленькую калитку, сбоку стены, вошли в небольшой сад. Слева шла колоссальная стена старинного здания. Над входом светился фонарь. Носильщик постучал в дверь. Дверь отворил какой-то старик в сутане, с тонзурой.
Он взял большую свечу, и мы вошли в белые покои, с Распятием на столе, перед которым горела лампада. В руках у монаха были огромные ключи на кольце. Пройдя коридор, он повел нас вниз. Мы остановились у низкой кованой железной двери. Монах вставил ключ в замок, с усилием повернул его и открыл дверь. Я увидел огромный сводчатый зал. Он был мрачный, каменный. Высоко светлело одно длинное окошко.
В углу зала на полу была постлана солома, лежала большая подушка. Монах мне показал на нее, вставил в стоящий тут же большой, странной формы, бронзовый подсвечник принесенную с собой зажженную свечу и, уходя, благословил меня. Носильщик поставил около мои вещи и сказал: "Спите, а утром я приду".
Я дал ему на чай. Он, поклонившись, поблагодарил меня.
Оба ушли. Звякнул замок в железной двери… Меня заперли.
"Хороша история", - подумал я.
Но в молодости как-то все легко. Я не раздеваясь лег на солому и посмотрел на подсвечник. Он изображал монаха - складки сутаны образовывали ножку его, а наверху поблескивала страшная мертвая голова с проваленными глазницами, длинный нос, старческий, улыбающийся рот. "Вот так подсвечничек".
Я развернул чемодан, достал альбом и с разных сторон нарисовал его.
"А все-таки этот старик благословил меня… У него доброе и умное лицо. Но почему носильщик не повел меня в гостиницу? Странно".
Вокруг колыхались тени столбов, поддерживающих своды. В углу темнели разбитые старые деревянные фигуры святых и большой черный деревянный крест. За столбами - ниша и ход. Я был в подвале храма.
"Что за странность?.. Почему все-таки носильщик не привел меня в гостиницу? Ну да, вероятно, думал - художник, зачем ему тратиться".
Я взял свечу и решил посмотреть помещение. За столбами открылась ведущая вниз лестница - несколько каменных ступеней, а там опять низкая комната со сводами. Видны были какие-то колеса, ремни с потолка, железные старые кольца.
Спустившись по лестнице, я увидел сбоку старый темный деревянный стол; за ним деревянное кресло и странную фигуру из чугуна. Пахло сыростью. Чугунная фигура была открыта, и, осветив ее свечой, я увидел, что она пустая внутри и со всех сторон в ней глядят острия… "Железная дева". Дальше я наткнулся на огромные чугунные башмаки. Опустив свечу, я увидел в них грязный слиток свинца. Около стояла железная кровать с ремнями из железа. Жаровня…
Я с любопытством смотрел на эти страшные машины инквизиции.
В стороне я увидел коридор и каменную лестницу кверху. Я поднялся по ее ступеням - опять мрачный коридор и каменная лестница кверху. Я продолжал подниматься и подошел к деревянной двери. Слева была стойка. Я притронулся к двери - она открылась. В лицо повеяло свежим ветром - улица! Каменные плиты, травка, стена…
Я вернулся в нижнюю залу, взял свою шляпу, пальто и пошел обратно. У выходной двери я потушил толстую свечу и быстро вышел наружу. Узкая грязная знакомая улица. На углу я увидел внизу нечто вроде таверны - прилавок, ряд бочек вина и на прилавке - бочонок с серебряным краном. За столиком в глубине сидели трое испанцев, а за прилавком - молодые, с высокими гребнями и розами в волосах, в темных корсажах - две веселые девушки.
Я спустился по лестнице в таверну. Девушки с удивлением посмотрели на меня. Я спросил вина.
- Мазанилья? - удивленно вскрикнули они и, смеясь, налили из бочонка с серебряным краном в очень длинный и узкий стакан густое, как патока, вино. Одна из них передо мной бросила вино из стакана кверху и, смеясь, ловко его поймала в тот же стакан. Вино зашипело.
Я выпил стакан до дна и спросил еще.
Девушки вновь налили мне вина, и одна из них, погрозив мне многозначительно пальцем, сказала: "Мазанилья!"
Я предложил им тоже выпить. Они налили себе другого вина и, смеясь, подсели ко мне. Я попытался объяснить им, что еду в Валенсию.
"Валенсия?.." - услышав это слово, одна из девушек взяла кастаньеты, стукнула каблучками по полу и запела. В песне, по-видимому, говорилось о чарах прекрасных обитательниц Валенсии.
Окончив пение, она прошлась в легком танце, взяла мой стакан и налила еще мазанильи.
"А ведь это мотив глинковской "Арагонской охоты"", - подумал я.
Когда я расплатился и поднялся уходить - ноги мои что-то не шли. Мазанилья - пьяное вино. Мне было нехорошо. Я побледнел. Девушка взяла полотенце, намочила его в воде и положила мне на голову.
"Мазанилья…" - вновь погрозила она мне пальцем и рассмеялась.
Когда мне стало лучше, она накинула на себя черную мантилью, взяла меня под руку и вывела на улицу. Дорогой она много о чем-то говорила - я ее не понимал и все твердил: "Станционе… Валенсия…"
На станции было пусто, ночь. Девушка провела меня в первый класс и посадила на длинную мягкую скамью.
На прощанье я хотел дать ей монету. Она не взяла. "Странный народ, - подумал я, - похожи на русских…"
Я так устал, что заснул мертвым сном. Меня растолкал носильщик. Он, смеясь, мне что-то говорил и похлопал меня по плечу. Я понял, что он сказал, что пойдет за багажом. Через полчаса он пришел, взял у меня деньги на билет и посадил в поезд.
В окне вагона в раннем утре голубело море. В долинах, освещенных радостным утренним солнцем, были видны сады, как бисером осыпанные мандаринами. За долинами возносились голубые плоскогорья. Была какая-то особая радость в блистании утренней природы и в смуглых красивых лицах народа…
Испания…
* * *
Выйдя на станции Валенсия, я увидел причудливые экипажи, похожие на огромную черную бочку, запряженные четверкой лошадей. Носильщик, подавая мой багаж, помог мне влезть в эту бочку, где на длинных скамейках по обе стороны уже сидели пассажиры.
Веселый, красивый город Валенсия. Узкая улица, цветные домики, то голубые, то розовые, балконы, завешанные цветными жалюзи. Всюду - клетки с птицами. Мелькнули большая стена и огромная статуя Богоматери, мраморные, в скульптуре, дома, огромные храмы поразительной красоты. Необычайный экипаж остановился на небольшой площади у гостиницы в два этажа. Мне дали хорошую чистую комнату, как везде в Европе.
Я разобрал свои вещи, достал холсты, краски. В завешанное окно, с балконом, солнце проникало сквозь деревянные висячие жалюзи. Я думал: "Как далеко я от России!.. Испания…"
Вышел посмотреть город. Новое, незнакомое как-то особенно очаровывает душу. Мужчины в черных плащах, вверху, на отвороте подкладки, - красноватый плюш; женщины тоже в черном - в мантильях. Бедные люди - в толстых серых плащах. У некоторых круглые шляпы с шерстяными шариками по краям. Слышен колокольный звон.
На площади я увидел что-то вроде нашего крестного хода. Много духовенства. Несут большое Распятье. В серебряных облачениях, с красным на груди, идет много молодых певчих.
Пение и колокольный звон напомнили Россию…
Прохожие с любопытством смотрели на меня. На мне было пальто, по-московски. Я подумал: "Надо купить плащ".
Проходя у стены собора, я увидел большую нишу, ступени вниз. В нише - большой фонтан, бежит вода. В задней стене, за стеклами, - резная крашеная скульптура: лежащий старик, худой, со страдальческим лицом, больной; его поит из чаши монах; священники кругом. Около фонтана, на каменном мокром полу, сидят и полулежат люди - видимо, тяжко больные. Это - ждущие исцеления от воды фонтана. Они кашляют, стонут. Проходящие кладут подаяние на стоящие при входе оловянные блюда. Особенно поразила меня молодая девушка с распущенными волосами. Больные, горячие глаза, умирающая… Она обхватила руками сидящую рядом женщину, покрытую с головой черным плащом.
Что-то страшное было в этой нише.
Неподалеку я увидел торговый ряд - лавки, магазины. Около них на мостовой сидели тетки в платках - торговки, совсем как у нас. Торговали старьем, сапогами, рванью, кричали, предлагали белье, хлебы, резаную колбасу. Это было так похоже на Обжорный ряд в Москве, - Хитровка!
Я зашел в магазин, где висели плащи, готовое платье. Приказчик бойко показывал мне плащи, накидывая и примеряя на меня. Когда я выбрал один, то понял, что он что-то дорого с меня просит, и предложил половину. Он не согласился. Я ушел из лавки; он догнал меня на улице и стал тянуть за рукав. Другой тянул меня в другую лавку; оба что-то кричали и ссорились. Я высвободился из их рук и пошел дальше. Первый торговец снова догнал меня, отдал плащ и, якобы с досадой, взял деньги. Как у нас на Сухаревке.
Надев плащ, я пошел домой в гостиницу, но прохожие так же смотрели на меня.
В ресторане гостиницы мне подали на блюде какие-то жареные длинные хвосты под соусом. На них были какие-то круглые пупыри, присоски. "Да ведь это лапы осьминога!" Я попросил дать мне рыбы. Рыбы не было. Я стал есть чудовище. Оказалось, что осьминог на вкус похож на вареный язык. "Как же это, - думаю, - рыбы нет, а рядом море?.."
Вошли двое испанцев. Швейцар указал на меня. Они подошли ко мне. Один из них протянул мне руку и сказал по-французски:
- Я художник Сапатер. А это художник Леонард. Мы пришли познакомиться с вами - русским художником. Вообще, мы русского видим в первый раз.
Я предложил им присесть позавтракать. Они сначала отказались, потом согласились. Я объяснил им цель моего приезда в Испанию.
К концу завтрака они предложили мне вечером поехать в загородный ресторан, послушать пение цыган.
- Там, конечно, танцы не особенно пристойны, но зато весело, - сказали они. - Только надо с собой захватить нож…
"Хорошенькое развлечение, - подумал я. - Этого у нас нет…"