* * *
За чаем Герасим рассказывает:
- В Лемишках, так чего: один пленный женился. Авдотья вдова была. Ну, и мастер - столяр, а огород разбил, вот работать мастак!.. Только вот, значит, ей сплел из соломы шляпу и себе, перчатки купил - ей и себе, белые. Деньжонки есть у его, скопил. Вечером-то с ей и пошел гулять, да под ручку ее держит. Все глядя-ат, вот ржу-ут… Закатываются от смеху. А он хоть бы што! Она вырвалась, убежала в дом и платок надела. А народ не унимается - хохочет.
- Чего ж смешного? - говорю я. - Ну, шляпа, что ж такого?
- Нет, Лисеич, не говори, чудно глядеть. Чего чудно - не поймешь, а есть… В смех ударяет - не удержишься.
- Ну, дак я тоже в шляпе хожу, тоже соломенная.
- Да, верно. Да ежели и я его шляпу бы надел, - говорит Герасим, - ничего. А вот он с ей в шляпе под ручку идет… - нельзя глядеть, со смеху помрешь. Что тут? На-ка, возьми, ничего не сделаешь…
- А ведь есть что-то в жизни такое… - сказал Юрий.
- А вот чего есть, - продолжал Герасим, - у нас в Букове черный такой из себя жил - цыган, что ли, ну и жулик: прямо в глаза кажинного обманет. А ведь любезный - глядеть, прямо друг твой. Наши не раз его по морде били, и он в Петров уехал. Бьют - потому. А Петрове он что - перьвый богач стал. Вот все у нас дивились. Наши-то знают, что жулик он, а вот в Петрове все за его… Медаль получил на шею. Церькву покрасил.
- Ну и что же, хорошо он живет и сейчас?
- Нет. В острог попал, засудили. А вот у меня охотник - барин из Москвы приезжал. Так вот ндрав какой, послушайте-ка… Ко мне другой приезжал, тоже охотник. Вот ругал его, вот руга-ал… И чего только про его говорил. Когда приехал тот-то, я и говорю ему: "Вот как вас мне ругали, и чего только не говорили". А он хохочет, веселый такой стал, и рад:
- Спасибо, - говорит, - Герасим, что сказал, я так рад. Давай выпьем. Ведь ежели бы он меня хвалил, я бы, - говорит, - до чего огорчился!.. Подумал бы: "Эко горе, что эдакая сволоча меня жалует. Спаси, Господи…" И вот до чего развеселился. Вот и пойми, как что.
- Как странно… - сказал Юрий Сергеевич, - мне Кашкин говорил, который знал Мусоргского, что тот бывал доволен, когда его музыку ругали, и терпеть не мог, когда его превозносили. Он Серова не любил - тот хвалил его. Знаешь, тут что-то есть… не поймешь.
- Как - не поймешь? - говорю я. - Ты же Скрябина ругал, помнишь?
Юрий покраснел и заорал:
- Да ты думаешь, ты что-нибудь понимаешь в музыке? Ни бельмеса.
- Верно. Но я люблю и думаю, что я люблю хорошее.
- Хороших двух нет, - горячился Юрий.
- Вот и война, - засмеялся Герасим. - Так вот, заметьте, что есть в нутре у человека. Я помню, к нам сюда, в казенные леса, народу нагнали. Ну, значит, от казны, - народ здоровый. Русский народ. Только дальний. Дак вот они с нами за стол не садятся - не хотят с нами чай пить и есть. "Чего это?" - думал я. Ну, и сказал мне их старшой: "Они не станут с вами знаться. Вы, - говорит, - народ больно жигулястый, наших противность берет. Есть-то вместе не охота…" Вот! Что ты сделаешь? А ведь русский народ, не мадьяры.
- Слышите, что дедушка и Афросинья говорят, - сказал, входя, Василий Сергеевич. - Эти мадьяры здесь без конвоя…
- Так чего ж? - ответил Герасим. - Они, глядеть, - суровы, в плену ведь… А так ничего…
- А вы знаете, что такое мадьяры? - горячился Коля Курин. - Нет, вы, Константин Алексеевич, ничего не знаете. Им все равно, кого резать, они, как наши черкесы, - раз, и готово…
- Послушайте-ка, что Афросинья и дедушка говорят, - снова вступил в разговор Василий Сергеевич. - Они говорят, что мадьяры только на болото пришли вчера - сейчас же к вам. Лекарство нужно? Нет!.. Они смотреть пришли - кто-что тут. И вот ждите ночью…
- Да полно, Василий Сергеич, чего ты? - смеясь, успокаивал моего друга Герасим.
- Да ты чего еще понимаешь? - горячился Василий Сергеевич. - Они без конвоя, пришли ночью…
- Это верно… - подтвердил испуганно Коля Курин.
- Постой, Василь Сергеич, они у Покрова лес рубили - пленные они. Чего ты? Они в праздник Покрова в нашу церькву ходили, тоже молиться.
- Да, молиться? А потом ее взорвут!
- Да полно… - уговаривал Герасим Василия Сергеевича.
- Полно, полно… - передразнил Герасима Василий Сергеевич. - Вот что - как вам угодно, а я - уезжаю.
- Дорогою-то хуже, поймают… - сказал я.
Василий Сергеевич остановился и несколько времени глядел на меня, мигая. Потом сказал:
- Так едем все. Настаиваю в последний раз. Потом я не отвечаю ни за что, потом не говорите, что я вас не предупредил…
- Кому же говорить-то тогда, когда перерезаны все будем?..
Василий Сергеевич не удостоит нас ответом и, взяв свой чемодан, стал деловито совать в него патронташ, туфли, ночную рубашку…
Вошел дедушка и сказал:
- Мадьяр пришел… Вот принес вам…
Дедушка поставил на стол большую мою аптечку и высокую корзину, искусно сплетенную из зеленых прутьев ивняка. Корзина была полна брусники.
Мы все вышли в кухню. В дверях стоял высокого роста красивый солдат-мадьяр. Вытянувшись, он поднял руку и приложился к козырьку. Юрий принес стакан самогона и поднес мадьяру. Тот взял стакан, залпом выпил водку, что-то сказал по-немецки, повернулся и вышел.
- Видали? - спросил Василий Сергеевич.
- Постой, Вася, - сказал Коля Курин, - он, брат, по-немецки сказал: "Пленные просят передать благодарность господину за помощь, оказанную их больному товарищу, которому лучше. Одно лекарство еще оставили у себя".
- А вы верьте больше. Вот попробуйте-ка поесть эту брусничку - тогда узнаете! Ну, ладно: я останусь, не поеду. Но только знай, Юрий, - ты отвечаешь.
- Я-то при чем? За что я отвечаю?
- Как - за что? Ты отлично знаешь, что нас могут зарезать, а молчишь…
- Да ты что, обалдел совсем? - возмутился Юрий Сергеевич. - С какой стати мадьярам нас резать? Мы не военные. Не идиоты же они - резать мирных граждан.
- Ну, как хотите… Сказал - остаюсь… Одно хорошо: водку он пьет ловко - разом, как наши… Когда он дернул стакан, у меня как-то с души сошло. Не может же быть, что человек, который так пьет водку, может зарезать человека… хотя бы и Кольку…
- Верно, - смеясь, сказал Герасим. - Чего в ём резать?.. Николай Васильич чисто шкелет. Ежели резать, так Юрия Сергеича - есть резать чего.
- Афросинья! - крикнул Василий Сергеевич.
Пришла Афросинья и стала в дверях.
- Ты видела, как мадьяр самогону дернул?
- Видала. Правильно выпил. Нече говорить…
- Дак с чего же ты и дедушка тоже - "вороги… убьют… зарежут…".
- Верно, вороги, только видать теперь, что сжалются. Мадьяр хоша - а пьет чисто… Вот как мой Феоктист…
Верка
Семьдесят пять лет - это много.
Семьдесят пять лет жизни на нашей прекрасной и тайной земле… И подумалось мне: что я могу вспомнить о первых годах, что осталось в памяти от начала жизни.
Медведица Верка!
Отец мой, Алексей Михайлович, был высокого роста, стройный и красивый. Вспоминаю деревянный дом, навес, ворота, двор, сарай, кучера и под навесом, у погреба, - медведь, прекрасная Верка на привязи. Перед домом - луг. За лугом - роща. Это дача, построенная моим дедом. Дача в Кускове под Москвой.
Верку я помню как сейчас.
Она не всегда была на привязи. Когда приезжал отец из Москвы, то Верку спускали с цепи, и она сейчас же бежала ко мне.
Она играла с моим братом Сергеем, который был старше, но любила меня. У нее была какая-то обо мне забота, она хотела чему-то помочь. Бывало, принесет охапку сена и положит около меня. Дворник носил на кухню дрова, Верка - тоже.
В соседней роще сосновой стояли столики. Там пили чай летом приезжие из Москвы. Дымили самовары.
За чаем были вкусные плюшки, покрытые сахаром. Я любил их, но не ел всю плюшку - половину прятал тихонько в карман.
Это для Верки, которую никогда не брали с собой в рощу.
Верка была теплая и лохматая. Она спала со мной и любила меня больше всех. Потому, должно быть, что я был маленький мальчик - пяти лет.
Она таскала меня на руках, играла со мной на лугу перед домом. Когда я падал на траву, она хватала меня лапами и старалась поставить меня на ноги. Я все нарочно падал. Верка беспокоилась. Она любила со мной бегать.
Когда она спала со мной на постели, то обнимала меня лапами. От нее пахло сеном, лесом, она все время мурлыкала и тихо, чуть-чуть нежно качала меня.
Няня моя Таня в первые дни пыталась отгонять ее от меня, - медведица сердито рычала. Няня Таня выкормила ее вместе со мной и считала ее своей, домашней.
Когда меня кормили, Верка держала морду около моей головы. Я ей давал кусочки того, что ел, но сама она не отнимала у меня ничего.
Когда я приходил с прогулки, Верка была в восторге - бежала ко мне навстречу и облизывала мне лицо.
Помню, что отец, когда бывали у него знакомые, рассказывал им про Верку, и все удивлялись привязанности медведицы ко мне.
Мать моя была недовольна.
Я целый день играл с Веркой. Она была большая, но давала мне повалить себя. Я ездил на ней верхом, держась за шерсть.
Умываясь у умывальника, я умывал и морду Верки. Она любила сильный дождь и, мокрая, отряхивалась.
Помню, отец говорил, что Верка считает меня своим медвежонком.
Когда меня брали гулять - отец, мать, знакомые, - то Верка старалась меня не отдать, спрятать и с беспокойством урчала: "У-у-у… у-у-у…"
Вспоминая эти давние годы, я не могу понять, как отец мой мог позволять большой медведице спать со мной на постели, на которой она едва умещалась, - со мной, пятилетним мальчиком. Мать, помню, сердилась, хотя тоже любила Верку и удивлялась ее любви ко мне.
Однажды я вышел в ворота дачи с Веркой и пошел через луг в лес. Верка, придя в лес, встала на задние лапы, оживилась и стала нюхать воздух. Взяла меня лапой и на всех лапах побежала со мной в глубь леса.
Лес становился все чаще. У песчаного обрыва, под горкой, Верка выпустила меня и стала быстро передними лапами рыть песок. Песок летел во все стороны, попадал мне в лицо. Она выкопала яму, залезла в нее и рыла все глубже.
Перестав, наконец, рыть, медведица взяла меня, уложила рядом с собой в яме под корнями дерева. Обняла лапами, лизала мне лицо, мурлыкала… Это означало - Верка увела меня к себе. И мне нравилось.
Я привык засыпать под мурлыканье медведицы, и вскоре глаза мои закрылись.
Я проснулся от толчка - Верка вытащила меня из норы. Она стояла на задних лапах и с испугом слушала. Вдали в разных местах леса раздавались голоса и крики - по лесу шел народ. Это отец собрал крестьян искать меня.
Верка, схватив меня, побежала от ямы. Мгновениями останавливалась и слушала, стоя на задних лапах. Я испугался, плакал и кричал.
Когда голоса приблизились, Верка бросилась к высокой сосне и быстро взобралась на самую ее верхушку - с земли медведицы не было видно.
Ко мне подбежали ямщики со станции. Какой-то чиновник со светлыми пуговицами взял меня на руки, погладил по голове и сказал:
- Мальчик, мальчик, зачем ушел?
Подошел отец и тоже, взяв меня на руки, спросил:
- Как ты ушел?.. Верка тоже ушла…
- Верка была тут, - сказал я. - Она полезла на дерево и пропала.
Вернувшись домой, я увидел мать в отчаянии. Дома был крик. Верка вернулась и сидела у погреба на цепи. Я слышал, как она рычала, - ее били палкой.
На другой день какие-то люди в мундирах, сидя с отцом за столом, что-то писали.
Я услыхал, что Верку хотят взять у нас.
Я выбежал на двор к медведице, обнял ее за шею. Она дрожала, и глаза у нее были злые, звериные. Все же она, ворча, немножко полизала мне лицо.
Вечером Верка не пришла ко мне… Ночью меня разбудили. Меня одевали мать и няня Таня. У ворот стояла большая карета. Отец вел на цепи Верку. Голова у нее была повязана большим платком, и ней было надето бабье платье. Она была похожа на бабу, и на морде ее была написана забота.
Мы все сели в карету. Отец втолкнул в карету и Верку, и мы тронулись. Была ночь. Я спал.
В Москве, у дома нашего на Рогожской улице, карета въехала в ворота. Собака на дворе отчаянно лаяла. Все вошли в дом. Отец ввел и Верку на цепи.
Верка хватала меня лапами, не отпускала, рычала. Помню, мать волновалась и что-то сердито кричала на отца. Тот снял с медведицы ошейник и велел отвести Верку ко мне в комнату.
Когда я ложился в свою детскую постель, Верка грустно смотрела на меня и легла около моей кроватки на полу.
Утром Верку увели от меня. Когда - я не слыхал.
Проснувшись, я спросил у няни Тани:
- Где Верка?
Она мне ничего не ответила.
Внизу, в столовой, я спросил и у отца, где медведица. Отец мне сказал:
- Успокойся. Она уехала на дачу… И когда поедем туда весной, ты ее увидишь.
Я был в отчаянии. Все вспоминал Верку и плакал.
Какие у нее были робкие, печальные и злые глаза. Ее били… Бедная моя Верка!..
Вспомнил также, как однажды меня научили за обедом дать Верке кусок калача, внутрь которого положили горчицу.
Верка ела, потом плевалась и, пробурчав "У-у…", ударила меня лапой по руке… Бедная Верка!..
* * *
И вот - каково же было мое удивление, когда, приехав однажды из гостей с матерью домой и войдя в переднюю, я увидел у двери Верку. Медведица стояла на задних лапах на деревянной подставке, держа в передних лапах деревянное большое блюдо, на котором лежали письма.
Я обрадовался и испугался: Верка была неживая… Она была жесткая…
Я разревелся неутешно и больше никогда не видал даже и чучела Верки.
Кто же сделал такую гадость с Веркой? И как могли сделать? Неужели отец и мать?.. Я тосковал, я не ел за обедом и все глядел в окно. Шел осенний дождь…
- Верка… Верка…
Помню, когда она спала со мной, она видела сны, что-то бурчала, лапы ее двигались… Она будто бежала.
"Верка!.. Верка!.. Отчего ты не убежала тогда со мной далеко, далеко в леса дремучие?.. Может быть, было бы лучше… Я тоже был бы зверем, как ты… И я бы никогда не сделал из тебя, за любовь и дружбу твою к человеку, - мертвое чучело…"
В сочельник
Иду я вечером от художника Поленова, жил он на Третьей Мещанской улице в Москве. Сад у дома его особняка весь синий, в инее мороза. Холодно, на улице никого, даже - извозчиков.
Иду пешком в Сущеве - все заборы, за заборами сады. Мутно горят на улице огоньки в фонарях, стекла замерзли, под ногами хрустит снег. Навстречу идет человек, воротник пальто поднят, шея закутана большим шарфом.
- Василий Княжев. Здравствуй. Откуда ты?
- От Веревкина, - кашлянув, отвечает Василий Княжев, мой приятель, рыболов и слуга.
- Пойдем ко мне, Василий, - предлагаю я. - Разговеешься, выпьешь. Гости будут.
- Чего ж, пойдемте…
- Извозчиков что-то нет - доехать бы…
- Да ведь ноне сочельник, день эдакий… Всяк по себе праздник встречает, кто ни на есть, у кого что, семевство. А другому что праздник, что будни - все равно…
- Что-то ты, Василий, скучный.
- Да чего ж, будешь скушный…
- А что?
- А то - у кого какой хозяин. Сразу видать: другой, приметно, уж в сочельник веселый идет, выпивши малость, - хозяин, значит, хороший. А то, нá вот - будешь скушный, у Веревкина работал я… концы правил, не одну сотню. Камыш-то кривой покупает. Ну и правишь на лампочке спиртовой. Без этого никак не возможно. Кто удочку-то кривую купит? Их што - тыщи две надо к весне справить. Н-н-да… Он хитрый, показывает, что не надо ему вроде, а сам ищет меня, подсылает… Я, к примеру, у Малиновского, в Неглинном проезде, правлю; ну, только у его, у Малиновского, скушно: один сидишь. А Веревкин знает, что скушно. У его все же приходют рыболовы, поговорят об охоте, ну, и пошлют выпить, закусить. Люди, значит, охотники - народ душевный. Веревкин знает. Ну, и сманит меня. А сам-то он, наживала, норовит прижать, гнет меня. Что ни сделаешь - все не так; криво, косо, говорит. Спросишь рублевку - так полтину выкидывает. Жила! Только и я тоже мастер, кое-чего знаю… Он много работы подбавляет. Ну, и правишь легко. Удочку купит кто - глядит, а к вечеру сырость на реке уж обязательно, глядит - удилище кривое. Ну, и приходит к ему в лавку - вот ругает его, хозяина-то, а я слушаю, молчу. Вот тебе - возьми, жила! И сегодня считал, считал… "Эх ты, - говорит, - забрал сколько". Мне двенадцать приходилось, а у его три с полтиной выходит… "Ты, - говорит, - за месяц выпил на двадцать три, проел сколько, колбасу, говорит, ешь, селедку тожа". Верно: я колбасу люблю… У него правил раз тоже один удилища, дешевле меня взял. Веревкин рад был, да потом вышло, что он-то спирт не в лампочку наливает, а больше того себе в брюхо… Ведь это что - отрава, детунерат… А тому хоть бы што - пьет и пьет. Нажигал его, значит. Он понял, что спирту много выходит, ну, и прогнал его…
Показался извозчик.
- Извозчик! - крикнул я. - На Мясницкую, к Красным воротам.
- Пожалте, шесть гривен.
- Эк загибает, - сказал Василий Княжев.
- Чего загибает! Сочельник… А завтра што - праздник ведь Господен… - проворчал себе в заиндевевшую бороду извозчик.
- Тридцать копеек будя, - мрачно сказал Василий.
- Садись, сорок, - согласился извозчик. - А двугривенный береги на гроб…
На Первой Мещанской повстречали солдат. Целая рота. Ровно идут, слышно - кых, кых, кых… Под мышкой у каждого узелок с бельем.
- В баню на Антроповы Ямы крупа прет… - сказал Василий.
- Почему крупа? - спросил я.
- А как же - кашу жрут, их крупой зовут. Скажи-ка им, вот до чего не любят… Сейчас в драку полезут, - смеется Василий.
Приехали. Я даю извозчику шесть гривен.
- Во барин, спасибо, - обрадовался извозчик. - Завтра Молоденец родится, помолит за тебя.
- А тебе - черта с рогами, в рот-те ноги!.. - уже отъезжая, крикнул он Василию.
- До чего все деньги любят! - сокрушался Василий, поднимаясь по лестнице ко мне.
- А ты не любишь разве?
- Конешно, грешен… Но не лезу на них… Знать, оттого у меня и нет их никады…