* * *
В доме у меня хлопоты. Все как угорелые. На кухне слышно - толстая кухарка Люция кричит: "Пирог уйдет…" Ленька, озабоченный, тащит на блюде жареного гуся.
Мы с Василием прошли ко мне в комнату. Вижу - у меня все прибрано, чисто, стекла вымыты. Я почему-то сразу стал говорить тише, почувствовал, вроде я лишний. Заглянул в столовую. Там двоюродная сестра Варя строго на меня посмотрела черными глазами и не сказала ни слова. Пахло ветчиной, рябчиками.
Мне и Василию подали чай и сушки.
- Василий, вот ты деньги не любишь, а что ты больше всего любишь? - спрашиваю я.
- Да ведь как сказать… - с каким-то шипением рассмеялся Василий, - в деньгах весь заворот жизни заложен, вся что ни на есть чертовá. Забота, самый переплет жисти, злоба, и эти самые деньги вертят человека туды-сюды, куда хочешь заворачивают, и так-то его завертят, что он уж и сам, сердешный, не поймет, где и правда есть… Какой я человек? Эстолький, - показал он на свой мизинец. - Прежде всего - дурак. Чего я?.. Так, ничего… А люблю я больше всего - волю, а потом, грешен, - баб… А не то и бабу забуду, вот как ежели весна зачинает - бродяжить люблю, из города вон… Люблю на это самое глядеть - на лес, на радость зеленую, на луг, на небо… Эх, воля, воля - хороша! Какой хошь хозяин, что хошь мне давай - а нет… прощай, хозяин! Весна! Будя! Я сам тады себе свой. Гляжу и гляжу - утро, солнце, вечер - вот они мои. Воля!.. Чего еще? Эх, и хороша земля наша, до чего! Вот бабы, конечно, тоже хороши, ежели недолго, а то заедают… И не любют они это самое - вот смотреть то-сё… Сиди, говорят, дома - боле ничего.
- Как же, Василий, бабы без денег? Деньги ведь нужны. Дети, да и вообще, как же?
- Это верно, - соглашается Василий. - У меня-то тоже был детеныш. Ну, а она ушла. А я с бабами полюбовное дело завертывал не за деньги. А когда в этом деле деньги - это уж што, последнее дело, скушно… Конечно, угощение нужно, - ну башмаки купишь тоже. Есть, конечно, такие - нет денег у тебя, и она, значит, прощай. Эдакие-то мне на кой нужны, я на их и глядеть не стану. Это они пускай господ вертят… Не-ет… За деньги я себе через час гарем заведу, да нешто я татарин…
Звонок в передней. Приехали друзья - Павел Александрович Сучков, с ним охотник Караулов. Гитара Сучкова в чехле, гитара с короной императрицы Елизаветы Петровны. Павел Александрович, как всегда, серьезен. Говорит: "Ну, здравствуй!" Лица веселые, красные с мороза. Коля Курин в котелке, озяб.
- Брось ты котелок-то свой, - пугает Курина Василий Сергеевич, - отмерзнут уши, отвалятся.
- Нельзя, брат, - говорит Коля, - я профессор, брат, в Консерватории. Консерваторки, брат, смотрят вот как… Наденешь шапку меховую, кучером прозовут, я ведь их знаю…
Гости, друзья, - радостно, весело. Что может быть лучше друзей-гостей?..
Приезжает Федор Иванович. Общая радость. Раздевается в передней, роста выше вешалки, лицо веселое, глядит на Павла Александровича - друга-приятеля. Но Павел говорит отрывисто и строго:
- Здравствуй.
На столе - грибы маринованные, грузди, рыжики в сметане, рябчики с брусникой, поросенок с хреном, гусь с капустой, белуга, свои копчушки, тетерева своей охоты, заяц… Приятели мои любили покушать и выпить. Павел Александрович налаживает гитару. В разговорах все больше норовят подшутить, один над другим.
- Скажи-ка ты, Петруша, как ты эту трубку гуттаперчевую, чем из аквариума воду выливают, съел?
- Честное слово, - говорит Казнаков, - с макаронами съел нечаянно… До сих пор у меня иногда отрыжка гуттаперчей. А доктор и Наташа не верят, ничему не верит Наташа, не верит мне… Вам только смех.
Павел Сучков, перебирая струны, запел и, посмотрев на Шаляпина, сказал строго:
- Втора, ну!
Задремал тихий сад,
Ночь повеяла тихой отрадой…
А кругом аро…
Он остановился, посмотрел на Шаляпина и сказал:
- Сначала: "Задремал тихий сад…" Да, да… это не опера вам… не можете…
Шаляпин смотрел оробело: он нарочно так ловко фальшивил…
Сучков был в отчаянии:
- Странно… Довольно странно… Солист Его Величества… а вот… Это вам не опера… не можете… Сначала.
Все кругом ржали. Шаляпин виновато мигал глазами… Пение продолжалось. Шаляпин все больше и больше расходился с первым голосом. Павел Александрович только в недоумении качал головой, пил вино и говорит, смотря в пространство:
- Непонятно…
То было давно… там… в России…
Новый год
Пришел ко мне приятель Василий Сергеевич, мрачный, лицо красное, рот дудкой, говорит:
- Праздник… Невозможно жить! Куда ни пойдешь - бутылки… ликеры. К Собинову - пей, в кружок, обед - пей, в Алатр - пей. И Новый год на носу. Как жить? Был у Ваньки, говорю: "Справа у меня под ребром ноет". - "Печень, - говорит, - не пей". А сам вполсвиста! Доктор, конечно… Вот и он, и я, мы подумали - не поедете ли вы в деревню на Новый год - подышать лесом… Лыжи, вина никакого. Отдохнем. Хорошо у вас там, просто.
- Я рад, я и сам собрался на завтра, в одиннадцать утра, на Ярославку. Павел едет, Коля, Юрий и Караулов.
- Вот спасибо - спасение! Позвоню сейчас доктору Иван Иванычу. Вина только не берите…
* * *
Приехали. Доктор Иван Иванович достает письмо из кармана.
- Вот ехал к вам из Москвы, захватил с собой письмо от пациента. Нарочно не читал. Прочтешь, знаете ли, в Москве, а он, скажем, пишет: болен, умираю. Изволь ехать с визитом… Знаем мы их!.. Есть у меня пациент, говоришь ему: "Пить нельзя". А он: "Какие нельзя - короткие или вина?" Какие-то у них короткие есть! "Рябиновую, - спрашивает, - например, можно?" Ну, говорю ему: "Ни рябиновой нельзя, ни водки, ни ликеров, ни коньяку, ни вина, ни пива!" Ясно, кажется. Так нет же - телеграмму дает: "Приезжайте, болен, умираю". Едешь - лежит, орет! Камни у него. Жена мне говорит: "В сочельник зубровки целую бутылку выдул…" - "Как же можно, - говорю, - ведь я запретил строго-настрого!" - "Нет, - говорит, - постойте, доктор, я и думал, что больным можно… Скажи вы мне - я бы не стал пить…" Еще меня винит!..
- Новый год, - испытующе глядя на Николая, говорит Василий Сергеевич, - новое счастье… Наверно, уж у тебя на Новый год - новая любовь?
- Я не обязан тебе отчет давать. Ты циник и грубиян. Где тебе понять - что такое любовь…
- А ты понимаешь? - перебил Юрий.
- Я, брат, понимаю… Я раз двести влюблялся! Да как! Стрелялся, хотел в пустыню уйти, мучился. Да и как не потерять головы. Куда ни подашься - везде пьют, и в голове бусарь у всех. На душе - тьма, кошки скребут. А тут тебя и начнет завертывать какая-нибудь красавица. "Отчего вы грустны?.. Вы как Чацкий…" Дальше - больше. "Проводите меня сегодня из кружка…" Ну, из вежливости соглашаешься, конечно, - и опять в переплет попал!.. Выхода нет!.. Вот я рад, что в деревню сюда приехал, вот рад! Немножко отдохну… Подумаю… с мыслями соберусь. Никак не разберешь - какая лучше… Извод! Я ведь не вы, я всю душу отдаю. Страдаю!..
- Сам ты с бусарью в голове, - сказал Юрий. - Ты возьми красненькую и в руку ей дай дорóгой. Возьмет сразу - значит, настоящая женщина, а если скажет: "Как вы смеете, вы с ума сошли!.." - слезай с извозчика и опрометью беги, не говоря ни слова: цел будешь! Понял, бусарь?
- Черт знает что ты говоришь, Юрий!.. Я же идеалист, я люблю в женщине мечту! Какие пошлости - красненькую!
- Дурак ты, уши холодные, - рассердился Юрий. - Вот оттого-то они тебя и посылают в пустыню мечтать…
- Это верно, - с важным видом подтвердил Василий Сергеевич.
- Вы знаете домик у меня в Печатниках, отцовский, где я живу в Москве? Так заложить пришлось: дамочке платить… Деньги не брала: "Ах вы, что вы!" А тридцать тысяч рубликов стоила мне. Да-с…
У подъезда послышался колокольчик.
- Приехали, приехали, - закричал Ленька.
Засыпанные снегом, в дохах, ружья в чехлах, - приехали приятели. Раздеваются в передней. Павел Александрович Сучков, Караулов, с ним Герасим Дементьевич - охотник, мой сосед. Озябли. На столе самовар. Подбросили в камин хворосту.
Входя в горницу, Павел сказал:
- Пороша…
- Здрасьте, Павел Лисандрович, - приветствовала его тетушка Афросинья. - Озябли, поди? Метель идет, чаю искушайте. А то мне стол накрывать пора, завтра год родится - счастливый. Новый год.
- Вот что, - говорит Павел, прихлебывая чай и греясь у камина. - Тащи-ка сюда кулек, посмотреть надо - не лопнула ли вдова…
- Какая вдова? - спрашивает Коля.
- Вдову Клико захватил сюда.
Из кульков вынимали бутылки и ставили на стол. Батарея…
- Начинается… - сказал доктор Иван Иванович.
- А тебе-то что? - заметил Юрий. - Пациенты будем!
- Бесплатные… - засмеялся доктор.
- Плати тебе - еще уморишь!
* * *
Серьезно и деловито накрывают на столе. Феоктист и Ленька тащат из кухни и ставят на стол жареного гуся, тетеревей. На кухне Афросинья на них покрикивает:
- Неси грибы, не пролей…
В конце входит и сама, одетая в новый большой платок, нарядная. Несет большой пирог. Все так важно, серьезно, деловито.
- Ну вот, господа, готово, садитесь…
Юрий первый подходит к столу посередине.
- Перекрести лоб-то сначала, - осаживает его Вася.
Все крестятся и молча садятся за стол.
- С какой начинать? - спрашивает Павел.
- С березовой, - советует Юрий.
- Ну, нет… - не соглашается Караулов, - полынная верней. Горькую надо сначала.
- Простую, - заметила Афросинья, - потому опенки. Полынная запах тушит…
- Верно, до чего верно! - восторженно восклицает Павел Александрович. - Тетенька Афросинья, будь здорова. Спасибо, спасибо тебе. А скажи-ка: повторить чем?
- Ее же, чтоб груздь не обидеть, а опосля анисовую - под пирог. А на гуся полынной можно - гусь-то с яблоками, а тетерка с брусничным вареньем. Сразу, опосля горького-то, сласть дадут. В аппетит и войдете. А зря, без понятиев, - что за еда.
- Правильно, все правильно, - сказал Павел Сучков.
"Правильно", - кто-то глухо крикнул в камине.
Все оглянулись и вскочили из-за стола.
- Что такое? Чудно.
"Кто ты там?" - Молчание.
- Опять ваши штучки… Новый год, - горячится Василий Сергеевич.
- Удивленье… - говорит тетушка Афросинья.
- Это бывает, - объясняет Герасим. - Мало на чай печникам дали, знать, когда печку клали. Они и заложили кирпичи-то нарочно - оно и отдает в трубу. У соседа моего Афанасия - он скупой, на чай не дал, - печка говорила, хоть из дому беги.
- Это верно, это бывает, - подтверждает и Феоктист. - У нас, у старшины, печка матерно говорила… Срамота! Перекладывали всю печь начисто.
- Довольно странно - печки говорят! - засмеялся Сучков. - Какая ерунда!
"Ерунда", - повторил кто-то в камине.
Вдруг открылась дверь, и, весело смеясь, вошел приятель - лесник Петр Захарыч.
- С наступающим, с новым счастьем. Напужал я вас маненько. Отряхался от снегу в коридоре да и сказал в трубу, где вьюшку закрывают… Я к вам зашел на праздник, но и по делу. Слышь, охотники вы. На Ремже тута, где чаща в гору, к стогу ночью шесть лосев приходит. Ежели с вечеру засесть, напротив, где валежник, так их и стрельнуть можно, шагов триста, не боле. Чтой-то часы-то у вас показывают? Сейчас я со станции пришел, десять часов только, а у вас старше показывают.
- Садись, Петр Захарыч, - говорю.
- Вот, не угодно ли… - горячится Павел Александрович, - хороши охотники: лоси тут рядом, а пули где - нет, не взяли!
- Вся надежда на Николая, - смеясь, говорит Юрий. - Он вам пуль сколько хочешь отольет.
- Ну нет, уж увольте… - отмахивается Коля.
- Не бось, - утешает Герасим, - утро вечера мудреней. На кузнице отолью завтра, что надо. Только лесник-то, не льет ли пули? Где ж ночью лося убить, неслыханно дело. Да и неладно: ежели лосиху убьешь - весь год каяться будешь, я знаю…
- Это верно, - говорит Павел. - По этому случаю за женщин надо выпить.
- Правильно, - одобряет Герасима и тетушка Афросинья, - чего еще убивать? Гляди-ка, на столе-то, чего-чего только нет. Кушайте! Николай Васильич, ешь пирог боле, худой какой.
- Все из-за баб, - говорит Юрий, - от любви…
- Это бывает, - смеялась Афросинья. - Любовь не картошка, не выбросишь в окошко… Я вот скажу - когда мне шестнадцать лет было, так в деревню ундер приехал. Девчата говорят: вот ундер, вот красавец! А тоже Новый год был: меня мать гулять не пущает, я сижу в избе, гляжу в окошко, думаю: может, ундер пройдет, увидать бы… А ундер идет, прямо около. Я ему кланяюсь, прямо во мне все загорелось. А ундер меня рукой зовет: выходи… Ну, я накинула шубейку да в сени. А мать-то меня поперек и схватила, а у ей прутья, да как завернет, да меня-то "жик-жик… жик-жик…": "Вот тебе ундер, вот тебе ундер!" У нас-то строго это самое… Не погуляешь с ундером. Венчано дело… А потом стою в церкви, а вот его-то, - показала она на Феоктиста, - долговязого, рядом поставили. Я маленько поглядела, да боюсь. А поп поет. Вот ундер-то, - показала на мужа. - Что ж, состарились… Живу хорошо, чем не ундер? Ни разу не поругались. Мать-то нажгла за ундера в самый Новый год…
- Наливай, Павел, Вдовы Клико, - сейчас часы забьют - Новый год.
Хлопнули пробки. Часы били двенадцать.
- С Новым годом…
- Ну, и вино заморское… - сказал Герасим. - Эх, хорошо!
- А ведь монах его выдумал, - заметил Павел Сучков.
- Да неужто монах? - удивился Герасим. - Знать, расстрига был…
Зимняя сказка
Не спится.
В окно видна темная ночь.
Вдали на башне чужого города пробили часы, медленно и тоскливо.
И вспоминает душа, что далеко-далеко, там, в ночи, спят леса, долины. Печально, бедно… Вспоминается деревня под снегом, угрюмо, безотрадно. Снега, снега…
Едешь дорогой, сыплет метель. Кутаешься в шубу, думаешь: не замерзнуть бы. Кругом снежная мгла…
- Что ж, - говорю возчику, - переехали реку-то али нет?
- Явный фахт, - отвечает возчик Батранов, - знать, переехали.
- Но постой, - говорю, - какой явный факт: "знать, переехали"? Значит, ты не знаешь.
- "Не знаешь"? А кто знает-то? Видишь чего, метет пурга. Естолько не видать. Она-то знает, грех неровный, привезет… - сказал он про лошадь.
Останавливается. Бросает вожжи. Слезает. Идет смотреть впереди лошади дорогу, пропадает в темноте. Возвращается, опять садится, поворачивает лошадь назад. Слышно: "Ну, ну, грех неровный, трогай, не бось".
- Батранов, - говорю, - три часа едем, что же, не заплутать бы?
- Ничего… Я сам вижу, что долго. Мне бы у оврага-то свернуть да на Некрасиху. Я покороче вздумал - чистяком, а вот что…
- Смотри, Батранов, Новошутино бы не взять, там уж никуда не доедешь… Куда же ты повернул опять? - беспокоюсь я.
- Да глядел я, заметно, Лисеич, что болото, значит, на Алексея Захарыча надоть. Ежели на него выйдет - погреемся.
- А говорил - довезет грех неровный.
- Не бось, Лисеич, не замерзнем, стужи нет большой, чертоводит маненько. Ничего… А вот и лес, правильно.
Лошадь стала.
Перед нами - лес, большие ели, метель повернула вбок. Батранов вылез опять, пошел вперед и кричит мне:
- Знать, казенник, чаща - не проехать.
Опять сворачивает назад. Становится как-то одиноко, жутко. Батранов говорит:
- Вот что, Лисеич, - водит…
- Как же быть? - спрашиваю я.
Батранов хлестнул лошадь и крикнул: "Свят, свят, рассыпься, сила вражья". Лошадь бежала рысцой и повернула влево. Внизу, вдали, блеснул огонек.
- Мать честная! - крикнул Батранов. - Ведь это круча. К Егору попали. Это ведь что, - возчик рассмеялся. - Егор - явный фахт. Постой, я поведу лошадь.
Батранов опять вылез и, взяв под уздцы лошадь, повел ее круто под гору.
Егор Васильевич - ученый лесник казенного леса. Огонек приближался, ясно показался дом лесничего. За частоколом лаяла собака.
Подъехали к воротам, вылезли, ноги у меня застыли. Стучим в калитку.
- Кто такой, чего надо? - спрашивает за воротами грубый голос.
- Отворяй, свои, - кричит Батранов. - Заплутали, Лисеич приехал…
Слышу голос Маши - сестры лесничего:
- Кто там?
- Маша! - кричу. - Послушайте, не бойтесь - это я.
- Кто - вы-то?
- Константин Алексеевич!
- Да неужели? В такую ночь!.. Как это вы?
- Сейчас, - доносит со двора.
Мы дожидаемся. Слышно, подходит человек, отворяет засов и, хрипло смеясь, говорит:
- Вот вы. Эка что, Ярлычева-то нету, в город уехал.
Отворяются ворота, Батранов въезжает. Иду в крыльцо. Собака прыгает, ласкается.
- Шарик, - говорю, - здравствуй, Шарик.
Собака, узнав, сует мне в руку холодный нос.
Накинув шубейку, встречает сестра лесничего, Маша. В доме тепло.
- Заплутали, значит? - говорит Маша. - А на праздник вспоминали вас, братец писать хотел вам: "приезжайте, волки к воротам подходили". Самовар поставим, озябли, поди.
Маша и мать ее, Дарья Петровна, хлопотали, ставили на стол варенье, пирог, маковые лепешки, ветчину, водочку в бутылке, чтоб погреться. Маша наливала чай. Я заметил, что Маша изменилась. Лицо у нее стало бледное, грустные глаза. Маша вышла в коридор за сливками.
- Вот, - сказала мне Дарья Петровна, мать Маши, - помните студента, - замуж Маша вышла, помните? Вот вернулась к нам…
- Что так? - спросил я.
- Нехорошо… - ответила мать, - краснобай, пустой человек. Маша намучилась и ушла.
Я взглянул на Машу, когда она вернулась. В лице ее была печаль, какие-то будни.